Время и боги. Дочь короля Эльфландии

И Арнин-Йо сказал:

– Ежели станешь ты все же искать значения, помни, что только тот, кто поднимется до самих богов, сможет ясно понять смысл Их речей. А попасть туда можно, лишь сев в челн и выйдя в море, взяв курс от земли Урн в сторону леса. Слева, у южных берегов, теснятся рифы, а над ними нависают пришедшие с моря сумерки; к ним можно подплыть, обогнув лес. Туда, где край земли касается сумерек, приходят вечерами боги, и ежели ты сможешь проникнуть в те места, то услышишь Их голоса, перекрывающие шум морского прибоя, наполняющие сумерки звуками песен. И ты проникнешься смыслом их слов. Но там, где рифы закрывают дорогу на юг, владычествует Бримдоно – древний морской ураган, стерегущий своих властелинов. Боги навечно приковали его ко дну моря, дабы охранял он дорогу в лес, что лежит за рифами. Так что ежели и услышишь ты голоса богов и поймешь их смысл, как того пожелал, мало тебе будет от того пользы, когда Бримдоно утащит тебя на дно вместе с твоим челном.

Таков был рассказ Китнеба.

И я сказал ему:

– О Китнеб, забудь об этих богах за лесом, которых стережет морской ураган, и ежели потерялся твой божок, поклонись тому, что слепила моя мать. Тысячелетиями он покорял и разрушал города, но давно перестал быть грозным богом. Молись ему, Китнеб, и он ниспошлет тебе покой, и умножит стада твои, и дарует благодатную весну, и вознаградит мирным концом твоих дней.

Но не послушал меня Китнеб, а велел найти рыбачье судно и гребцов.

И утром следующего дня отплыли мы из земли Урн на рыбачьем судне.

Четверо гребцов взялись за весла, я сел у руля, а Китнеб, взойдя на челн, не сказал ничего в напутствие нам. И мы взяли курс на запад и шли на веслах, покуда к вечеру не достигли рифов, преграждавших путь в южную сторону, над которыми мрачно сгущались сумерки.

Тут мы повернули к югу и сразу увидели Бримдоно. Подобно тому как военачальник сраженного в битве царя разрывает на части его пурпурный плащ, раздавая воинам, Бримдоно рвал в клочья море.

Снова и снова шишковатой рукой раздирал он парус какой-то дерзкой лодчонки – добычу своей ненасытной алчбы кораблекрушений, которую вселили в него боги, поставив охранять себя от всякого, кто решится приблизиться к их обиталищу. Вторая рука Бримдоно была свободна и яростно месила воду, так что мы не осмеливались подплыть ближе.

И только Китнеб будто не замечал Бримдоно и не слышал его рева, но, видя, что мы мешкаем, велел нам спустить на воду весельную лодку. Не слушая уговоров, он спрыгнул в нее и поплыл дальше один. Впереди слышался торжествующий рев Бримдоно, предвкушавшего поживу, но глаза Китнеба были устремлены за лес, к обиталищу богов. Мерцанье сумерек отражалось на его лице, мрачным светом освещая улыбку в его глазах, когда приблизился он к богам. И его, достигшего богов, укрывшихся за грозными утесами, его, услыхавшего наконец их голоса вблизи и понявшего смысл божественных речей, его, посланца безотрадного мира, полного сомнений и ложных пророчеств, проникшегося открывшейся ему истиной, в тот миг поглотил Бримдоно.

Когда кончил Пагарн свой рассказ, в ушах царя долго не умолкал торжествующий рев Бримдоно, тешащегося своими победами, и скрип деревянных обломков жалкой лодчонки.

X

Затем заговорил Могонтис, пророк-отшельник, что живет в глубокой непроходимой чаще лесов, окруживших озеро Илана:

– Снилось мне, что к западу от морей открылось видение: устье Мунра-О, охраняемое золотыми вратами, чрез решетки которых сверкают золотом барки, а в них боги, едва различимые в вечернем мраке. Понял я, что Мунра-О – река сновидений, тех, что являлись нам, как по волшебству, ночами в детстве, когда спали мы под крышей родного дома. Мунра-О катила сновидения из неизведанной земли и, просеивая сквозь золотые врата, выносила в равнодушное пустое море, где они, если не разбивались где-нибудь у далекого берега, нашептывали старинные напевы южным островам, или будоражили песнями северные скалы, или безнадежно рыдали у рифов, – сны, которых никто не мог увидеть.

Множество богов было там на реке, различимых в вечернем летнем полумраке. Видел я в высокой золоченой барке богов суетности; видел богов роскоши – в челнах, до самого киля изукрашенных драгоценными каменьями; богов величия и богов власти. Видел мрачные суда, окованные железом, и на них богов, чей удел – война, и слышал звон серебряных колокольчиков и нежное пенье арфы – то проплывали по сумрачной реке Мунра-О боги мелодий.

Волшебная река Мунра-О! Я видел серый корабль с парусами из паутины, усеянными крошечными, словно капли росы, фонариками, и с алым петухом, широко распростершим крылья у него на носу, – боги зари тоже плыли по Мунра-О.

По обычаю, заведенному у богов, души людей доставляют вниз по этой реке на восток, туда, где расположен мир людей. Узнал я, что когда боги Властолюбия и боги Суетности плыли вниз по течению в своих золоченых барках, чтобы отвезти на восток другие души, вмешался между ними в своей березовой лодке бог Тарн, охотник, который вез в мир мою душу. И теперь знаю я, что шел он вниз по течению, держась середины реки, молча и быстро двигаясь по воде на двух веслах. И вспоминаю желтый блеск роскошной барки богов Суетности, высокий борт проплывавшей мимо барки богов Властолюбия, когда Тарн, погрузив в воду правое весло, высоко поднял левое и с него слетели сверкающие брызги. Так охотник Тарн привез на меня в мир, что раскинулся за морем западнее врат реки Мунра-О. И вышло так, что хоть забыл я Тарна, родилась во мне тяга к охотничьему искусству и завела меня в темные леса и мшистые болота, где побратался я с волком, заглянул в глаза рыси и узнал медведя; птицы призывали меня смутно знакомыми мелодиями, и вызрела во мне любовь к большим рекам и всем западным морям, а к городам – недоверчивость. Хоть и забыл я Тарна.

Не знаю, что за галеон придет за тобой, о царь, и что за гребцы, одетые в пурпур, сядут на весла по велению богов, когда с почетом отправишься ты вновь по реке Мунра-О. А меня ждет Тарн – там, где волны западных морей хлещут о край миров, и пусть уходят мои годы, а с ними затухает и страсть к погоне и тяга к темным лесам и мшистым болотам умирает в душе моей, зато все явственней звучит в ней шум воды, бьющей о березовую лодку, в которой с двулопастным веслом в руке ждет Тарн.

И когда душа моя позабудет о лесах и заглохнет в ней родство с их ночными обитателями, когда утрачу я все дары Тарна, он вернет меня к западным морям, по волнам которых беспечно уплывают мои ушедшие годы, на реку Мунра-О. И там, на реке, мы предадимся охоте за шныряющими в дебрях тварями, чьи глаза мерцают в ночи, ибо Тарн – великий охотник.

XI

Потом заговорил Улф, пророк из Систрамейдеса, что живет в храме, издревле посвященном богам. Рассказывали, что некогда возле него любили прогуливаться боги. Но время, которому подвластны даже храмы богов, сурово обошлось с ним и обрушило его колонны, утвердив на руинах свое знамение и приговор: жить здесь отныне Улфу одному.

И сказал Улф:

– Есть, о царь, река, что течет отсюда, с Земли, и впадает в могучее море, чьи воды омывают пространство и насылают волны на берега каждой из звезд. То река и море Слез.

Царь ответил:

– Нам не доводилось слышать об этом.

А пророк продолжал:

– Мало ли слез источается ночами в спящих городах? Разве не вливаются в эту реку целые потоки слез жителей десяти тысяч домов, когда сгущаются сумерки и ничего не слышно в тиши? Разве мало несбывшихся надежд? Проигранных битв и горьких поражений?

Разве не увяли у детей весенние цветы в садах? О великий царь, на земле проливается столько слез, что их хватит, чтобы наполнить целое море; глубоко и необъятно то море, раскинувшееся до самых дальних звездных пределов, и боги знают о нем. Вниз по реке Слез и дальше через это море поплывешь ты на челне вздохов, а вокруг тебя над водой замечутся мольбы людей, устремляющиеся на белых крыльях превыше их печалей. То присаживаясь на мачту, то рыдая у тебя над головой, будут они тебя донимать – мольбы, что погнали тебя прочь из Зарканду. А высоко над водой, бросая отсвет на крылья мольбы, загорится недостижимая звезда. Ничья рука не коснется ее, никто не достигнет ее, она эфемерна, ибо она – только свет; это звезда Надежды, что освещает море и весь мир. Это всего-навсего свет, но он дарован богами.

Ведомые светом этой звезды, мольбы, что кружат вокруг тебя, устремляются к Залу богов. Вздохи, вырывающиеся из глубины души, погонят твой челн по волнам моря Слез. Минуешь ты острова смеха и песенные края, что лежат у низких берегов и насквозь пропитаны слезами, волнами, гонимыми ветром вздохов, накатывающими на прибрежные скалы.

Наконец, сопровождаемый людскими мольбами, взойдешь ты в великий Зал богов, где вырезанные из оникса сиденья окружают золотой трон старейшего. Но не надейся, о царь, найти там богов; узришь ты фигуру Времени, опирающуюся на трон и в одеждах своего властелина, с окровавленными руками, придерживающими меч, по которому стекают алые капли. Ты увидишь кровавые следы на ониксовых сиденьях, но сами они будут пусты.

А на трон властелина, беспечно играя мечом или равнодушно отмахиваясь от молений людей, истекающих кровью у его ног, воссядет Время.

Какое-то время, о царь, пытались боги разрешить загадки Времени, и ненадолго удалось им приручить его, а Время улыбалось и повиновалось своим хозяевам, но лишь ненадолго, о царь, лишь ненадолго. Оно, не щадящее ничего, не пощадило богов; не пощадит и тебя.

Тогда царь окинул горестным взором Зал царей и молвил:

– Может ли статься, что я так и не встречу богов, неужто я так и не взгляну в Их лица и не узнаю, добры ли Они? Их, что послали меня в земное странствие, восхвалял бы я на пути назад, ежели не как царь, возвращающийся в свой город, то как тот, кто исполнил повеление и тем заслужил милость властелинов своих. Я бы заглянул в Их лица, о пророк, и о многом спросил бы Их, и многое узнал бы. Надеялся я, о пророк, что боги, улыбавшиеся мне в детстве, Те, чьи голоса звучали вечерами в садах в годы моей юности, не утратят Своей власти, когда я пущусь на Их поиски. О пророк, ежели этому не суждено сбыться, сотвори великий плач по богам моего детства, развесь серебряные колокольчики, и пусть они качаются среди деревьев, как в саду моего детства, начни песнь свою в сумерках и пой ее, покуда машет крылышками бабочка и покуда не вылетит из своего убежища летучая мышь; пой ее, покуда не поднимется с реки белесый туман, покуда еще не закрылись цветы и не охрипли голоса; пой ее, покуда все в природе еще прощается с уходящим днем, покуда не зажгутся небесные огни и благодатная ночь не сменит день. Ибо если умерли боги Древности, надобно нам оплакать Их, покуда не придет время нового знания, покуда еще мир содрогается от их утраты.

И что же останется нам, о пророк? Только почившие боги моего детства и воцарившееся Время, под властью которого стынет луна и бледнеют звезды, а пыль забвения, которая сеется из его рук, засыпает поля героических битв и повергнутые храмы старых богов.

Услышав эти горестные слова, сказанные царем, прочие пророки вскричали как один:

– Нет, все не так, как сказал Улф, а как сказал я – и я!

Тогда царь надолго задумался. А на городской улице среди домов стояли толпой те, что плясали перед царем, и те, что подавали ему вина в украшенных драгоценными каменьями кубках. Они медлили покидать город в надежде, что царь раскается и вновь с улыбкой призовет их черпать вино, петь и плясать. Решено было лишь утром отправиться на поиски нового царства, но прежде захотелось им в последний раз взглянуть на дворец царя Эбалона. И тогда Трепещущий Лист, плясунья, зарыдала:

– Никогда, никогда больше не взойдем мы в резной зал, чтобы танцевать перед царем. Он, что внимает волшбе пророков, не станет больше следить за чудом танца, и, читая древние пергаменты, полные удивительной мудрости, позабудет наши одежды, струящиеся в Танце Мириада Шагов.

И вместе с ней Серебряный Ручей, Летняя Молния и Мечта Моря горевали, что не придется им больше радовать плясками взор царя.

А Истан, что полвека подносил царю кубок, украшенный четырьмя сапфирами, каждый величиной с глаз, простирая руки к дворцу, сказал с прощальным вздохом:

– Вся магия волхвов, и тех, что пророчествуют о грядущем, и тех, что проникают сквозь толщу настоящего, не сравнится с могуществом вина. Через маленькую дверь в Зале царей, спустившись по лестнице в сто ступеней, пройдя множество низких переходов, попадешь в прохладное подземелье, обширнее самого Зала царей. Там-то, оплетенные паучьей паутиной, покоятся бочата с вином для ублажения сердец царей Зарканду. На далеких восточных островах вырос виноград, давным-давно давший жизнь этому вину; цепляясь корявыми ветками, лоза устремлялась вверх, чтобы видеть с высоты море, и древние корабли, и людей, которых теперь уже нет на свете, а потом спускалась к земле и заглушалась плевелами. В погребе хранятся три позеленевших от времени бочонка, которых осажденный город не отдавал, покамест не перебили всех его защитников и не сожгли все его дома; в душе вина с годами лишь сильнее разгорается жаркий пламень. Как же было не гордиться мне, открывая в стародавние времена царские пиры, наливая огненный напиток в наследственный сапфировый кубок и видя, как от мерцавшего в нем вина начинают блестеть очи царя, а спокойное лицо его уподобляется ликам его предков.

Но ныне царь ищет мудрости у своих пророков, а вся былая слава и нынешний пышный блеск отступают, забываются, превращаются в прах под его ногами.

Он кончил свою речь, а прочие виночерпии и женщины-плясуньи долго в молчании глядели на дворец, потом каждый поочередно сделал прощальный знак рукой, и они приготовились в путь, не видя торопившегося к ним гонца, незаметного в темноте.

Прервав долгое молчание, царь сказал:

– Пророки моего царства, вы пророчествовали всякий по-своему, и слова одного опровергали речи другого, а значит, нет мудрости между волхвами. Объявляю вам, и да никто в моем царстве не усомнится в том, что первые цари Зарканду, прежде чем воздвигнуть город и самый дворец, устроили винохранилище, и сейчас я повелю начать в этом зале пир, и увидите вы, что сила моего вина превыше ваших чар, а искусство плясуний – волшебней волшбы.

Плясуний и виночерпиев вернули назад и в ту же ночь устроили пир, посадили за стол всех пророков – Самана, Ината, Монита, Инара, Туна, Пророка Странствий, Зорнаду, Ямена, Пагарна, Илана, Улфа и того, что не успел сказать своего слова и не открыл еще своего имени (а лицо его было закрыто плащом).

Пророки веселились, как им было сказано, и вели беседы, как прочие гости, лишь тот, чье лицо оставалось сокрытым, не вкушал пиршественных блюд и не проронил ни слова. Только протянул руку и коснулся цветка, лежавшего на столе в ворохе других, и лепестки цветка сразу облетели.

Трепещущий Лист плясала