Рассказы о войне

Tок Эмма, могу объяснить для благословенных обитателей любого далекого счастливого острова, которые не слышали об этих вещах, – это грубое словечко Марса. У него нет времени говорить о батарее минометов, поскольку он всегда спешит, так что он называет их T. M. Но Беллона может не расслышать его «T. M.» среди всего того шума, который она производит: она может подумать, что он сказал «Д. Н.»; и ему приходится произносить «Tок Эмма». Таков алфавит Марса.

И огромные мины вырывали старые кости из нейтральной полосы, забрасывая их в окопы вдоль линии фронта, и снаряды взрезали воздух, который, казалось, сопротивлялся им, пока его не разрывало на части; они взрывались, и потоки грязи рушились с небес. Казалось, снаряды время от времени бесцельно разрывались в воздухе со вспышкой красного цвета; их запах разносился по окопам.

Посреди всего этого был ранен Берт Буттерворт. «Только в ногу», сказали его приятели. «Только!» – ответил Берт. Они уложили его на носилки и понесли по траншее. Они миновали стоящего в грязи Билла Бриттерлинга, старого друга Берта. Лицо Берта, искаженное болью, обратилось к Биллу, выразив некую симпатию.

«Удачливый дьявол», сказал Билл.

На дороге с другой стороны нейтральной полосы была такая же грязь, как и на стороне Билла, только грязь там еще и воняла; казалось, за порядком никто никогда не следил. И парапет местами разошелся, поскольку у рабочих команд было очень мало шансов. Три Ток Эмма работали на линии фронта этого батальона, и британские батареи не совсем точно знали, где находится противник. А батарей, занятых уничтожением, было восемь.

Фриц Гроденшассер, стоящий в той непристойной грязи, изо всех сил мечтал, чтобы они поскорее нашли то, что искали. Восемь батарей, ищущих нечто, чего они не могут обнаружить, в окопах, где ты находишься… По сравнению с этим самая ужасная история охотника на слонов покажется немного унылой и безвкусной. Не то, чтобы Фриц Гроденшассер знал что-нибудь об охоте на слонов: он ненавидел все спортивное и от всего сердца одобрял казнь сестры милосердия Кэвелл. А здесь еще были термиты.

Огнемет был очень хорош, как всякое доброе немецкое оружие: он мог сжечь человека заживо на расстоянии в двадцать ярдов. Но проклятый пылающий английский термит мог поймать цель на расстоянии четырех миль. Это было несправедливо.

Три немецких траншейных миномета все еще стреляли. Когда же английские батареи найдут то, что они ищут, и весь этот ужас прекратится? Ночь была холодной и мерзкой.

Фриц переминался с ноги на ногу в глубокой грязной луже, но теплее ему от этого не становилось.

Серия взрывов сотрясла окоп. И тем не менее они не задели миномет! Фриц отодвинулся, чтобы посмотреть, нельзя ли ему отыскать какое-нибудь место, где парапет еще не сломан. И пока Фриц продвигался по окопу, похожему на мусорную канаву, он наткнулся на деревянный крест, который отмечал могилу человека, которого он когда-то знал, а потом хоронил несколько дней назад у парапета, старого Ритца Хандельшайнера.

«Удачливый дьявол», сказал Фриц.

Хозяин нейтральной полосы

Когда последняя династия падет и последняя империя исчезнет, когда сам человек сгинет без следа, тогда, вероятно, все еще останется свид.[1 - Рутабага или Шведская репа.]

И вырос свид на нейтральной полосе у Круазиля неподалеку от Соммы, и рос он в том краю задолго до появления человека.

Он рос так, как никогда не рос прежде. Он стал высоким, крепким и поджарым. Он приподнял свою зеленую голову и пристально огляделся по сторонам. Да, человек ушел, и настал день свида.

Штормы были очень сильны. Иногда куски железа проносились сквозь его листья. Но человек ушел, и настал день свида.

Когда-то приходил туда человек, большой французский фермер, угнетатель свидов. Легенды рассказывали о нем и о его стадах рогатого скота, темные истории, которые передавались растениями из поколения в поколения. Так или иначе, все знали в тех полях, что человек ел свидов.

А теперь его дом исчез, и он больше не вернется.

Штормы были ужасны, но они лучше, чем человек. Свид кивнул своим товарищам: настали годы свободы.

Они всегда знали, что эти годы настанут. Человек был там всегда, но всегда были и свиды. Он уйдет однажды, внезапно, как пришел. Так учила религия свидов. И когда деревья исчезли, свид решил, что день настал. Когда появились сотни маленьких сорняков, которым никогда не дозволяли расти прежде, и беспрепятственно заполонили местность, он уже все знал.

После этого он рос без всяких предосторожностей, в солнечном свете, лунном свете и под дождем; рос в изобилии и свободе и преисполнялся высокомерием, пока не ощутил себя чем-то большим, чем человек. И действительно в тех свинцовых штормах, которые пели часто в его листве, все живые существа казались равными.

Мало того, и немцы ушли, когда отступили с Соммы. Свид стал самым высоким созданием на многие мили. Он воцарился в пустыне. Два кота из разрушенной фермы поселились в нем: он высокомерно высился над ними.

Куропатка пробегала среди его стеблей, далеко, далеко внизу под его высокими листьями. Ночные ветры, печально воющие в Ничьей Земле, казалось, пели для него одного.

Настал, конечно, час свида. Ибо ему, казалось, принадлежала нейтральная полоса. Но только казалось… Именно там я встретил его однажды ночью в свете немецкой ракеты и принес нашей компании, чтобы приготовить.

Сорняки и колючая проволока

Все изменилось. Дивизии сдвинулись с места. Это был, судя по всему, обманный маневр. Батальон прошел по холму и остановился у дороги. Они оставили окопы и после трехдневного марша пришли в новые места. Офицеры достали карты; легкий бриз трепал их; вчера была зима, а сегодня – весна; но весна в пустыне была такой чужой и далекой, что узнать о ней можно было только от этого слабого ветерка. На календаре было начало марта, но ветер дул из ворот апреля. Командир взвода, чувствуя это дуновение ветра, забыл про свою карту и начал насвистывать мелодию, которая внезапно примчалась к нему из прошлого вместе с ветром. Ветер дул из прошлого и с Юга, донося веселую песню свежих южных обитателей. Возможно только один из тех, которые заметили мелодию, когда-то прежде слышал ее. Офицер, сидящий рядом, услышал напев; звук напомнил ему о давнем отпуске на Юге.

«Где вы услышали эту мелодию?» – спросил он у командира взвода.

«О, чертовски далеко отсюда», ответил командир.

Он не помнил точно, где услышал эти звуки, зато помнил солнечный день во Франции и холм, скрытый темным сосновым лесом, и человека, выходящего вечером из леса и шагающего вниз по склону к деревне, напевающего эту песню. Между деревней и холмом были цветущие сады. Так он шел с песней несколько сотен ярдов через сады. «Чертовски далеко отсюда», сказал он.

После этого они долго сидели молча.

«Это не могло случиться очень далеко отсюда», сказал командир взвода. «Это было во Франции, теперь я вспомнил. Но то была прекрасная часть Франции, сплошные леса и сады. Ничем не похожа на эти места, слава Богу». И он устало оглядел окружающее их невыносимое опустошение.

«Где это было?» – спросил другой.

«В Пикардии», был ответ.

«Не в Пикардии ли мы сейчас?» – заметил его друг.

«Да?» переспросил офицер.

«Я не знаю. На картах это не называется Пикардией».

«Это было прекрасное место, так или иначе», сказал командир взвода. «Казалось, там на склоны холмов всегда падали лучи замечательного света. Необычная короткая трава росла на них, и она сияла на солнце вечерами. Черный лес был над ними. Человек выходил оттуда вечерами, что-то напевая».

Он устало посмотрел на коричневую пустошь и на сорняки. Насколько эти два офицера могли видеть, всюду были только коричневые сорняки и куски коричневой колючей проволоки. Он возвратился от пустынной сцены к своим воспоминаниям.

«Он с песней миновал сады и входил в деревню», закончил он. «Странное старое местечко с удивительными фронтонами, называемое Виль-эн-буа».

«Вы знаете, где мы?» – поинтересовался второй.

«Нет», сказал командир взвода. И тут же добавил: «Я не подумал раньше. Не лучше ли нам взглянуть на карту?»

«Думаю, что так», сказал командир взвода, разгладил свою карту и устало занялся выяснением того, где находится.

«О господи!» воскликнул он. «Виль-эн-Буа»!

Весна в Англии и во Фландрии

Очень скоро самые ранние первоцветы взойдут в лесу всюду, где они укрыты с севера. Они будут становиться все смелее с каждым днем, и разрастутся, и спустятся по склонам залитых солнцем холмов.

Потом появятся анемоны, подобно застенчивым бледным существам из племени эльфов, которые не осмеливаются оставить самые далекие уголки леса; в те дни все деревья покроются листвой, появятся и колокольчики, и какой-нибудь удачливый лес примет под свою сень несметное количество их; яркая свежая зелень буковых деревьев вспыхнет между двумя синими полосами – синевой неба и еще более яркой синевой колокольчиков. Позже расцветут фиалки, и в это время лучше всего наблюдать Англию: когда можно услышать кукушку, и она удивляет своих слушателей; когда вечера становятся все длиннее, а летучая мышь снова взмывает ввысь; когда все цветы расцветают и все птицы поют. В такое время не только природа улыбается, но и наши тихие деревни и суровые старые шпили пробуждаются от зимней спячки на свежем воздухе и с легкостью несут груз столетий. В такое время вы могли бы явиться как-нибудь вечерком в одну из тех старых деревень в долине и увидеть, что она способна поведать вам вековечную тайну, которую скрывала и хранила еще до того, как прибыли норманны. Кто знает? Поскольку те места очень стары, очень мудры, очень дружелюбны; они могли бы поговорить с вами однажды теплым вечерком. Если вы пришли к ним, пережив большое несчастье, они могли бы побеседовать с вами; после долгих ночей артобстрелов во Франции они могли бы поговорить с вами, и вы могли бы явственно их услышать.

Это была бы долгая, долгая история о минувших веках; и она бы чудесным образом мало изменилась, намного меньше, чем мы думаем; и повторения каждый вечер, когда говорила старая колокольня и дома замирали у ее подножия, могли бы звучать настолько успокаивающе после бума снарядов, что, возможно, вы почти тотчас бы уснули.

К тому же память, утомленная войной, никогда не сможет удержать длинную историю, которую они поведают, когда колокольня и здания с коричневыми крышами хором будут бормотать вечерами; память никогда не сможет вместить их историю, даже если они будут говорить весь этот теплый весенний вечер напролет. Мы, возможно, уже слышали, что они говорили, и напрочь забыли. Кто знает?

Мы на войне, и видим здесь так много странных вещей: некоторые мы должны забыть, некоторые мы должны запомнить; какие – не нам выбирать.

Повернуться от Кента к Фландрии значит обернуться к времени траура, схожего во все времена года. Весна там не рождает ни листков на бесчисленных дубах, ни зеленого тумана, который плавает подобно ореолу над кущами берез, которые стоят, вздымая волшебные стволы, как призраки лесной чащобы. На многие мили лето не рождает никаких колосьев, не выводит дев повеселиться в лунном свете и не приносит урожаев в дома.