13 дверей, за каждой волки

Когда она наконец уселась на скамье рядом со Стеллой, та поинтересовалась:

– Почему ты так долго?

– Рассказывала обо всех твоих гадостях.

– Что?

Сестра Джорджина бросила на них взгляд «не заставляйте меня подходить». Фрэнки сложила руки и принялась молиться – но делала она это, только чтобы сестра не вытолкала их взашей из церкви. Такое уже случалось.

Должно быть, сестра слишком устала, переворачивая матрасы, чтобы выталкивать детей из церкви. Поэтому к окончанию исповеди ни у кого и волоса с головы не упало. Остальные мальчики и девочки молчали, как куклы, когда монахини обвели их взглядом, который Фрэнки называла грозным. Ей надоело смотреть на отца Пола. Во время мессы он был совсем не таким, как на исповеди. Отвернувшись от прихожан, он бубнил на латыни об аде, огне и сере, геенне, преисподней и грешниках. Из-за его певучего ирландского акцента латинские слова звучали менее пугающими, хотя он делал это не нарочно. Все в церкви были уверены, что будут гореть за что-нибудь в аду. И нет нужды об этом напоминать.

Фрэнки полагала, что никакой отец не может сказать ничего такого, что удивило бы ее.

Она ошибалась.

Как можно старательнее изображая ирландский акцент, я проревела прямо Фрэнки в ухо: «Ад! Огонь! Сера!»

Она даже головы не повернула.

Проповедь мне наскучила, я вылетела из церкви во двор и остановилась посреди завесы падающего с неба дождя со снегом, который не мог ко мне прикоснуться, не мог заморозить или намочить. На верхних этажах общежитий от окна к окну металась тень. Перелетала слева направо, пока призрачная девушка с разбитым лицом не выскочила сквозь оконную раму, не расколов стекла. Она рухнула на землю, крича: «Нет, пожалуйста, подождите!»

Понимаете?

Ад – это не то, что вы думаете.

Ангелы из крови и камня

Оставив всех в собственных версиях ада, я решила навестить ангела посреди двора. Высеченная из белого мрамора, с раскинутыми огромными крыльями, она стояла на трехъярусном каменном постаменте, как украшение на свадебном торте. Ангел держала за руку маленькую девочку, а рядом с ней сидел мальчик, читающий книгу. Монахини говорили сиротам, что статуя присматривает за ними, оберегает их. В хорошую погоду дети собирались вокруг нее, рассаживаясь на постаменте, как и многочисленные птичьи стаи. Но сейчас сироты были в церкви, и дождь со снегом падал серебристой завесой, так что статуя находилась в моем полном распоряжении.

Расположившись на камне у ее ног, я стала рассказывать обо всем, что видела утром: от голодных младенцев до Фрэнки, которую сбросили с кровати, и девушки с разбитым лицом. Ангел была моей исповедницей; отцу Полу я бы ничего не рассказала, даже если бы могла. Я видела отца Пола в полосатой пижаме, свернувшегося в кровати, как ребенок. А если вы видели кого-то в полосатой пижаме, свернувшегося, как ребенок, с двигающимися под веками глазами, трудно думать о нем как о человеке, которому можно доверить свои самые сокровенные тайны и величайшие грехи; как о человеке, который может дать вам отпущение. Наверное, грешно осуждать пижаму священника, поэтому я покаялась и в этом. Затем я, как всегда, сказала ангелу, что люблю ее крылья и хочу знать, как получить собственные.

«Как ты стала ангелом? – спросила я. – Как ты отсюда выбралась? Почему я здесь? Разве я мало заплатила?» Я ждала ее ответа, хоть это было глупо и невозможно. А потом глупым и невозможным мне показался весь мир: разве ангелу трудно дать небольшой совет? Не думаю, что я так много прошу.

«Это твоя проблема, ты никогда не думаешь, что просишь слишком много», – произнес чей-то голос. Он принадлежал не ангелу, моей матери и звучал у меня в голове. И сетовал так, будто мы обе по-прежнему живы. «Ты никогда не думаешь ни о ком, кроме себя, никогда!» Я проигнорировала голос и рассказала ангелу о сандвичах с тефтелями, говяжьей солонине и кофейных пирожных на Небесах. Тоже невозможные вещи. Ангел не стала возражать.

Когда я надоела ангелу, а она – мне, когда ее прекрасная улыбка стала больше напоминать усмешку, я покинула двор. В детстве я слышала о привидениях или, скорее, о местах, где они появляются: старых домах, кладбищах, темных ночных дорогах. Девочки в коттедже Фрэнки по-прежнему шептались о воскресшей Мэри, прекрасной девушке в белом, которую сбила машина, когда она возвращалась домой с танцев в «Уиллоубрук Бол рум», что в пригороде Чикаго. Говорят, теперь она идет на северо-восток по Арчер-авеню, пока ее не подбирает к себе в машину какой-нибудь ничего не подозревающий молодой человек. Она всю дорогу молчит, а когда они проезжают мимо кладбища Воскресения, исчезает.

И тем не менее, в отличие от многих других, я не брожу по кладбищам. Ладно, я брожу не только по кладбищам. Я спускалась на лодке по реке Чикаго, объехала на поезде вокруг всего Чикаго-Луп, а на автомобилях – каждый дюйм в городе и за его пределами. Я ходила куда хочу и когда хочу.

Но есть у меня и любимые места. Гуляя по кладбищу Святого Генриха и приветствуя могилы: «Здравствуйте, леди, здравствуйте, джентльмены», – как-то раз я прошла сквозь кованую ограду на улицу. Миновала приютскую оранжерею и лавку «Ангельские цветы», где мальчики из приюта выращивают цветы, срезают, собирают в букеты и продают. Дальше находятся лавка мясника и хозяйственный магазин на углу. Поскольку было воскресенье, улицы заполняли люди, надевшие под пальто лучшую одежду для церкви. Они держались за воротнички и шляпы и ежились от дождя со снегом. Они не обращали внимания на двух мужчин с покрытыми морщинами и сажей лицами, которые распивали на крыльце бутылку, смеясь сквозь испорченные зубы. Мимо с грохотом проехала большая машина, забрызгав хорошо одетого джентльмена на тротуаре. Пострадавший потряс кулаком, но машина не притормозила ни ради мужчины с кулаком, ни ради лежащей посреди улицы растерзанной женщины, чьи руки и ноги переломились во многих местах. Интересно, сколько раз она умерла? Два? Двести? Через несколько секунд женщина соскреблась с асфальта и пронеслась мимо меня – огромный розовый паук, убегающий по тротуару.

Я оставила женщину-паука и продолжила свой путь то пешком, то по воздуху. Магазины, многоквартирные дома, наглухо закрытые решетки превращались в размытые полосы. Я неслась вдоль тротуаров и плыла по улицам, пока не добралась до одного из своих любимых мест – побережья озера Мичиган. Озеро было таким красивым, особенно подернутое блестящей вуалью мокрого снега… А вода и воздух – полны тайн. Я села на песок и стала наблюдать за взмахами русалочьих хвостов над спокойной гладью. Опять ворвался голос мамы: «Русалок не существует! Брось эту сказочную чепуху». Но я заткнула уши пальцами и запела так, как, по моим представлениям, поют русалки: бессловесное гудение, от которого вибрирует в груди, достаточно сильное, чтобы нарушить течение. И хотя я не могла ощущать ни песка под собой, ни вибрации, я представляла, что моя русалочья песня завлекает в воду ничего не подозревающих мальчишек, которых ждет счастливый и восхитительный роковой конец.

«Хватит, я брошу эти непристойные книжки в огонь. Ты выйдешь замуж за Чарльза Кента и будешь благодарна, слышишь меня? Ты меня слышишь? Слушай…»

«Слушайте», – сказала я мокрому снегу, песку, воде.

Слушайте.

Слушайте.

Слушайте.

* * *

Когда я вернулась в приют, месса закончилась, и Фрэнки с остальными девочками ушли в убогое помещение, которое монахини называли столовой. Каждая девочка получила чашку «постума»[4 - Популярный в те годы заменитель кофе.] и кусочек хлеба со смальцем. Как бы Фрэнки ни была голодна, она не могла есть этот хлеб и этот жир. Хлеб был черствым, смалец – густым и липким. Другие девочки без умолку болтали о новенькой, которая неделю назад выбросилась – или ее вытолкнули? – из окна второго этажа и разбилась. (Никто из девочек не знал, что эта бедная душа сейчас стоит прямо здесь, у стола, и рвет на себе окровавленные волосы.) Фрэнки отдала свой хлеб другой девочке со странным именем Лоретта, которая ела все. Лоретта завернула хлеб в салфетку и спрятала в карман. Позже, во дворе, она тайком от монахинь вытащит его и съест.

Как раз этим Лоретта и занималась: глодала скользкий, жирный хлеб, когда другие девочки уговаривали Фрэнки поиграть в мяч. Она могла подавать сильно и далеко и бегала как угорелая кошка, но у нее не было настроения, хотя дождь со снегом наконец прекратились. Вместо игры она взобралась на горку для катания, чтобы посмотреть через ограду. Двор был разделен на две половины: мальчики – в одной, девочки – в другой. За исключением дней посещений и, возможно, походов в церковь, Фрэнки могла видеть брата только с вершины этой горки. И хотя позже днем они встретятся, она хотела глянуть на него сейчас. Он рос так быстро и так сильно менялся, что порой, когда входил в комнату для посещений, она его не узнавала. Это пугало ее, непонятно почему.

Вот он, среди стайки мальчишек, которые почесываются, как собаки, из-за колючих шерстяных штанов. Если Вито и увидел Фрэнки, он понимал, что нельзя ей махать. Другой мальчик этого не знал. Только он поднял руку, как к нему подскочила монахиня и отвесила такой подзатыльник, что Фрэнки удивилась, как у него глаза не выскочили на асфальт. Она не хотела, чтобы мальчишки махали ей, пока не отрастут волосы, и не хотела никого подвергать неприятностям. Она развернулась, чтобы слезть, но на лестнице кто-то стоял. Тони.

Хотя Тони была всего на год младше Фрэнки, виделись они редко, потому что жили в разных коттеджах. Это вполне устраивало Фрэнки. Ее сестра была почти такой же самовлюбленной, как и Стелла Заффаро. И Тони не волновало, если она подвергала кого-нибудь неприятностям. Она помахала мальчишкам, словно подавала знак.

Фрэнки ткнула ее локтем в колено.

– Прекрати!

Тони уронила руку.

– Ты мне ногу оторвешь!

– Уж лучше голову!

Тони опустилась позади Фрэнки на костлявые коленки, уткнувшись ими в спину сестры.

– Ты просто злишься, потому что у меня есть парень.

– Тот мальчишка? Он еще ребенок. Вы оба еще дети.

– Да ты ревнуешь.

– А ты дура. Я злюсь не потому, что ты считаешь, будто у тебя есть парень. Я злюсь потому, что каждый раз, когда у тебя неприятности с монашками, у меня – тоже.

У Тони хватило совести покраснеть.

– Я не виновата.

– Еще как виновата.

Непонятно, как это удалось Тони, но однажды она улизнула с мальчишкой. Отец Пол нашел их в кондитерской на другой стороне улицы: они пили лимонад из одного стакана через две соломинки. Хотя отец и монахини так и не выяснили, что именно натворила Тони с тем мальчишкой, девочку беспощадно выпороли. А потом сестра Джорджина заставила Фрэнки вымыть все раковины в ванной, хотя та ничего не натворила ни с каким мальчишкой. Пока что.

Вскоре после того сестра засекла Фрэнки, когда та корчила рожи у нее за спиной и трясла пальцем, как делала сестра Джорджина, когда на что-то сердилась. Это было уже после отбоя, и Фрэнки намотала волосы на примитивные бигуди. Сестра Джорджина обрезала все до единой кудряшки. Она бросала их по одной в помойное ведро, где те плавали, как мыши, которых иногда находили утонувшими в туалете.

– Монашки рассказали папе о твоем так называемом парне? – спросила Фрэнки.

С лица Тони пропала усмешка.

– Думаешь, расскажут?