Ахматова в моем зеркале

Другая Анна: Насколько я знаю, между вами и остальным миром всегда была некая дистанция. Хотя так обычно и бывает: все мы производим обманчивое впечатление и оттого становимся вдвойне чужими друг другу. Но я не понимаю, как даже очень близкие вам люди представляют вас холодным и замкнутым человеком. Женщину, чувствовавшую ответственность не только за судьбу собственного сына, но и за судьбы своей страны.

Анна: Всю свою жизнь я носила терновый венец… Видите ли, судьба наградила меня несчастным даром при жизни распознавать правду, а это неизбежно делает человека одиноким. В ваше время, другая Анна, никому не избежать критики. Даже покойникам. А это значит, что можно утверждать с легкостью все, что только заблагорассудится.

Другая Анна: Ваша жизнь должна была состоять только из юбилеев.

Анна: Так оно и было. Но не только из юбилеев, а и из удивительных совпадений. Вам, конечно, известно, что в детстве я жила в Царском Селе на улице Широкой, которую затем переименовали в улицу Ленина. Улица, где стоял последний в моей жизни дом, называлась улицей Ленина, бывшая Широкая. Одно из цепи бесконечных совпадений в моей жизни.

Иногда Анна казалась в зеркале огромной, прямой и недвижной, точно статуя. Когда она поворачивала голову, вглядываясь куда-то вдаль, ее профиль выглядел особенно суровым. Вся ее фигура при этом дышала покоем древнегреческой статуи. Возможно, из-за того, что ее бабушка была наполовину гречанкой.

Обычно она носила белую испанскую шаль, ту самую, которую значительно позже я увидела в Царскосельском музее, и длинное темное платье.

Зачастую, когда я разговаривала с Анной, к горлу подступал комок, на глаза наворачивались слезы и слова вылетали с трудом:

«После того, как вы подарили мне это нежданное-негаданное счастье, явившись в зеркале, мною овладело необоримое желание побывать в местах, где вы жили, пройтись по тем же улицам. Я непременно исполню его в самом скором времени, несмотря на все изменения, скрывшие под обманчивой вуалью вашу измученную страну. Страну бесконечных метаморфоз. Ваша эпоха была, пожалуй, самым взрывным отрезком истории. Могу я рассчитывать на ваше участие в задуманном мною путешествии?»

«Я буду рядом с вами столько, сколько буду нужна», – ответила Анна.

Однажды утром, выходя из дома, я остановилась у почтового ящика. Открыв его, я нашла письмо в сером конверте без имени отправителя, и мне почему-то показалось, что письмо от нее, от моей любимой Анны. Не открывая, я быстро сунула его в сумку, желая растянуть ожидание.

Вернувшись домой, я бросилась к зеркалу. Анна была там, на этот раз она сидела за письменным столом. Я показала ей конверт.

«Насколько я знаю, Анна, вы не любили переписываться».

Она подняла глаза и посмотрела на меня через толстые стекла очков. Ее седые волосы были собраны в пучок. Анна выглядела значительно старше меня, скорее ровесницей моей матери.

«Это не совсем так, – она чуть раздвинула сухие губы. – Если бы сохранились все мои письма, вы бы увидели, что их не так мало. Многие письма уничтожены, большинство из них я уничтожила сама. Например, мою переписку с Гумилевым».

Вдруг она изменилась. При воспоминании о первом муже глаза ее заблестели. Передо мной сидела совсем молоденькая девушка: любовь Гумилева, точно морской ветерок, освежила ее облик и стерла следы времени.

«Коля… он поджидал меня везде и повсюду: в библиотеке, на улице, в театре… Мы вместе решили уничтожить нашу переписку. Уже и не помню, что мы писали друг другу… Наверное, объяснялись в любви…»

Она поправила очки. Девушка исчезла. Взгляд снова стал задумчивым: обычно так смотрят усталые от времени люди.

«Кое-какие письма я попросила друзей вернуть мне и уничтожила сама. Некоторые опять же разорвали в клочки ревнивые жены…»

В глазах Анны блеснула озорная искорка и тут же погасла.

«На письма читателей я обычно не отвечала. Но не из-за равнодушия, а только чтобы их уберечь. Ну да ладно… Кое-какие все же письма остались…»

«А почему вы написали мне?» – я вернулась к первоначальному вопросу.

«Письмо писала не я. Этот конверт не от меня. Возможно, вас ждет сюрприз…»

Ее слова заставили меня вздрогнуть. Я аккуратно вскрыла конверт ножом и прочла длинный ряд фраз из своей последней книги. Вырванных фраз было около двадцати: они уложились под общим заголовком «Поздние мысли». Анонимное письмо с отрывками из моих «Поздних любовей». Понятия не имею, кто мог мне послать такое письмо. Поздние любови и поздние загадки…

«Женщины как мы, Анна, обречены на вечные загадки».

Анна улыбнулась мне.

«Сожгите письмо! – вдруг сказала она. – Я за свою жизнь сожгла тысячи конвертов: это священнодействие прекрасное и мучительное. Но вам станет значительно легче».

Но я уже мяла конверт в руках.

«Мне так спокойно, так тепло с вами, Анна. Я хочу тоже что-то сделать для вас. Что-то другое, нежели написать очередную книгу о вашей жизни и поэзии. Можете оставаться у меня, сколько захотите. А если сможете покинуть зеркало, то давайте поедем на мой любимый остров. Как две близкие подруги. Поплаваем в синих водах Саронического залива. Вы знали, что воды здесь вовсе не серые, как воды вашего Балтийского моря?»

«Я никогда не видела вашего моря, но синий цвет всю жизнь ношу в душе. У меня ведь прабабушка из Севастополя… ну да вы всё и так знаете из моих биографий».

«Поплаваем в теплом море: две женщины, так любившие земные радости».

И радостно продолжила.

«Трудные времена, когда вы жили в тревожном ожидании и страхе, прошли, но никогда не знаешь…» – горячо продолжила я.

«Да, это так. Люди, сражающиеся за торжество правды, всегда на мушке».

«Сегодня все по-другому. Все-таки какая ни есть, но свобода…»

«Свобода… – поморщилась Анна. – То, что вы называете свободой, не более чем пауза между периодами насилия и страха. По крайней мере, таков закон для нашей страны. Мы, русские, странный народ».

«Когда я жила в вашей стране, то изумлялась, до чего часто звучит слово “мы”. Это “мы” слышится все время и в ваших стихах, как мне кажется, с несколько трагическим оттенком. Скорее похоронно, нежели гордо. Я права?»

«Я всегда надеялась на лучшее. Страдала от происходящего вокруг и старалась кричать, чтобы мой голос услышали повсюду. С малых лет я чувствовала дыхание смерти и вела с ней беседы задолго до того, как начала писать стихи. Даже до того, как научилась читать. Наверное, поэтому мое “мы” звучало без патриотического пафоса, несмотря на то что я никогда не отделяла себя от своих соотечественников. Непрекращающийся диалог со смертью не позволял мне найти равновесие между “я” и “мы”».

К смерти

«Послушайте, – взгляд Анны стал строже. – Если поэт всечеловеческий, как Пушкин, его стихи имеют право обращаться ко всем. Он глаголит от имени всех. Когда же поэт индивидуалист, как, к примеру, Северянин, у него нет иного выхода, как только говорить от себя и о себе, вызывая у читателя либо восторг, либо презрение. Новая установка заставляла поэта говорить от имени всех, обо всех. Взгляд поэта должен был устремляться ко внешнему миру, а не в себя. В какой-то момент было позволено, даже в какой-то мере поощрялось некоторое новшество – слияние этих двух тенденций. “Мы” вытеснило “я” из поэзии. Но “мы” в лирической поэзии обладает совершенно конкретным содержанием: я и ты, он и она, компания близких поэту друзей, которых поэт может назвать по именам. Только так ограниченное “мы” становится великим и общим.

В 1961-м, находясь в больнице, я написала стихотворение Родина, в котором “мы” звучит неопределенно».

«И все-таки, Анна. Я всегда чувствовала, что вы обращаетесь к нам. Иногда – ко мне лично. Мне казалось, что это я та самая любимая иностранка, которую вы встретили “однажды поздним летом в лукавый час зари”. И еще… Только прошу, не смейтесь… Я столько раз купалась в вашем снегу, том самом, который “летит откуда-то не сверху, а словно подымается с земли, ленивый, ласковый и осторожный”».

«В это время в России выпадает первый снег. Здесь, насколько я вижу, еще в разгаре лето».

«У нас снег выпадает по-другому, – улыбнулась я грустно. – Даже посреди самой жары. Был, помнится, июль, когда я оказалась в больнице в ожидании тяжелой операции. Я и тогда думала о вас, о долгих месяцах, проведенных вами в больницах и санаториях. Страшные дни, полные запретов и скуки. Больницы всегда напоминали вам тюрьмы».

«Да. Это так. Заключенные и там, и там».

«Тогда я не позвала вас. Наверное, потому, что хотела уберечь от всего этого. Выздоравливать же по-настоящему я начала, когда мысленно обратилась к вам. Как странно! Размышляя о своем любимом острове, я думала о вас. Самое трудное осталось позади. Я вновь могла разговаривать с вами. Уже не в бреду».

«Скажите, а какие цвета сегодня у моей любимой России?»

«Вы же знаете, Анна, что цвета меняются в зависимости от времени и судьбы страны.

Вместе с белым цветом утерянной невинности выцвел и алый революционный цвет, причем во всем мире. И везде оттенки его темнеют и тянутся к лиловому, цвету заката и обманутой мечты.

Когда-то вы написали, что в действительности никто не знает, в каком времени он живет. Вы, к примеру, не знали, что в начале десятых годов жили накануне Первой мировой войны и Октябрьской революции.

Сегодня это чувство еще острее. Мы – люди бесцветного века, века, в котором все может случиться. И я действительно не знаю, кто мы такие и в каком веке живем. Вы написали все, пусть даже не написав автобиографии. Сегодня любая биография утомляет. Мне кажется, что не за горами время, когда люди начнут общаться знаками. Из-за усталости. Мы живем гораздо дольше, чем можем вынести. Часто память сходит с ума, играя в страшные игры с тенями прошлого, которые врываются в настоящее и омрачают будущее. Запахи смешиваются в единую всемирную вонь. Слова заполонили весь мир, и почти все происходит за завесой слов. Только сегодня слова не стираются, а жирными пятнами засиживают чистые белые листы.

На что похожи цвета России сегодня? Я бы сказала, на грязные выцветшие обои. Внутренние слои белого, огненно-красного, черного цвета. Даже серого. Но все они скрыты под последним, неопределенного цвета слоем.

Но кроме цветов существуют звуки. Звуки вашего языка, наложившего на меня отпечаток еще в юности, языка, услышанного мной в чужой стране и пронзившего мне душу. Эти звуки заполонили сегодня весь мир. В каждом уголке планеты люди жаждут испытать малые радости “свободы”. Что бы сказал сегодня Александр Блок о потерянных звуках? Вспоминал бы о них с ностальгией или промолчал бы? Смог бы он предаваться мечтам, закрыв глаза и уши, или просто перестал бы искать особого смысла бытия в сломленных душах, запутанных жизнях своих соотечественников?

Я уверена, что даже самое богатое воображение не в состоянии осмыслить, что произошло. Почему колокол в груди перестал бить, а люди только и ждут, когда их проблемы разрешатся с помощью некоего жонглерского трюка».

Не знаю, услышала ли она меня. Мне показалось, что голова Анны склонилась на спинку потертого кресла и глубокий младенческий сон унес ее далеко от меня. Через ветви цветущего в саду миндаля в открытое окно вливалось солнце. Мелкие белые цветы рассыпались по ее груди и коленям. Меня охватило странное чувство. С одной стороны, я думала, что не умею точно описать все происходящее. Если бы мне это удалось, Анна дала бы мне силы справиться с обступившим меня со всех сторон варварством. А может, мои слова просто утомили ее. С другой стороны, я вынуждена была признать, что все, и даже моя поэтесса, имеют право на сон. Последняя мысль несколько утешила меня: надо бы почаще ловить себя на ней и быть снисходительнее к человеческому поведению. В конце концов, наступает момент, когда изнуренные бесцельными передвижениями люди нуждаются в мирном, без сновидений, сне.

Примечания