Голубой замок

Глава III

К завтраку всегда подавали одно и то же: овсянку, которую Валенсия ненавидела, и чай с тостом и ложечкой джема. Две ложки в глазах миссис Фредерик выглядели пустым расточительством, но Валенсия не роптала: она ненавидела и джем. В холодной и мрачной столовой холода и мрака словно бы прибавилось. За окном потоками лил дождь. Со стен, из скверных золоченых рам, шире самих портретов, сурово взирали ушедшие в мир иной Стирлинги. А кузина Стиклс – подумать только – еще и пожелала Валенсии, чтобы этот день повторялся и повторялся!

– Сядь прямо, Досс, – только и сказала ей мать.

И Валенсия, послушно выпрямив спину, поддерживала обычные разговоры, которые вели за столом. Она никогда не задавалась вопросом, что произошло бы, вздумайся ей заговорить о чем-то другом. Она просто знала. Поэтому никогда этого не делала.

Обиженная на Провидение, пославшее дождь в тот день, когда она предвкушала пикник, мать поглощала свой завтрак в скорбном молчании, за которое Валенсия была ей весьма признательна. Но Кристин Стиклс, как обычно, ныла, жалуясь на все и вся: погоду, течь в кладовке, цены на овсянку и масло (Валенсия тотчас подумала, не слишком ли щедро намазывает свой тост) и эпидемию свинки, вспыхнувшую в Дирвуде.

– Досс обязательно подцепит ее, – пророчествовала кузина.

– Досс не должна ходить туда, где может заразиться свинкой, – вынесла вердикт миссис Фредерик.

Валенсия никогда не цепляла ничего заразного: ни свинки, ни коклюша, ни ветрянки, ни кори. Не болела ничем, кроме тяжелых простуд каждую зиму. Зимние простуды Досс стали притчей во языцех среди родни. Ничто, казалось, не могло защитить ее. Миссис Фредерик и кузина Стиклс сражались с хворями Валенсии изо всех сил. Один раз с ноября по май не выпускали ее из теплой гостиной. Даже в церковь ходить не позволяли. И что же? Валенсия подхватывала простуду за простудой и закончила бронхитом в июне.

– В моей семье никогда такого не бывало, – объявила миссис Фредерик, намекая, что это, должно быть, прискорбная наклонность Стирлингов.

– Стирлинги редко простужаются, – обиженно заметила кузина Стиклс, которая принадлежала именно к этой ветви рода.

– Я считаю, – пошла на попятную миссис Фредерик, – что если человек решит не простужаться, то никаких простуд у него не будет.

Таким образом, причина была найдена: Валенсия сама во всем виновата.

Но особенно невыносимым в то утро ей показалось собственное прозвище – Досс. Двадцать девять лет она его терпела и вдруг поняла, что больше не может. При крещении ее нарекли Валенсией Джейн. Ужасное сочетание, но первое имя ей нравилось. Оно имело затейливый заморский привкус. Оставалось загадкой, как Стирлинги позволили окрестить подобным образом ребенка. Ей рассказывали, что имя Валенсия выбрал для нее дедушка по матери, старый Эймос Венсбарра. Отец присоединил свой цент, добавив более традиционное Джейн. А затем семейство нашло выход из положения, прозвав девочку Досс. Никто, кроме чужих, не называл ее Валенсия.

– Мама, – неуверенно произнесла она, – ты не против называть меня Валенсия? Имя Досс такое… такое… Мне оно не нравится.

Миссис Фредерик изумленно воззрилась на дочь сквозь очки с толстыми линзами, которые делали ее взгляд особенно неприветливым.

– А что не так с Досс?

– Это имя кажется слишком… детским, – пробормотала Валенсия.

– О! – Улыбки были не в ходу у миссис Фредерик, как и у всех в семье Венсбарра. – Понимаю. Кстати, оно очень тебе подходит. Честно говоря, ты все еще ребенок, мое дорогое дитя.

– Мне двадцать девять лет, – в отчаянии воскликнуло «дорогое дитя».

– На твоем месте я бы не кричала об этом на каждом углу, – посоветовала миссис Фредерик. – «Двадцать девять»! Когда мне исполнилось столько, я была замужем уже девять лет.

– А я вышла замуж в семнадцать, – гордо добавила кузина Стиклс.

Валенсия украдкой взглянула на них. Миссис Фредерик, несмотря на ужасные очки и крючковатый нос, который делал ее похожей на попугая больше, чем саму птицу, вовсе не выглядела уродливой. В свои двадцать она, возможно, была довольно симпатичной. Но кузина Стиклс! Удивительно, что нашелся мужчина, которому она понравилась. Валенсия подумала, что кузина Стиклс, с ее широким, плоским, морщинистым лицом, с родинкой на кончике короткого носа, щетиной на подбородке, желтой морщинистой шеей, выцветшими глазами навыкате, складками у тонкого рта, все же имела перед ней преимущество – право смотреть сверху вниз. И кузина была нужна миссис Фредерик. Валенсия с горечью размышляла о том, каково это – быть кому-то необходимым, быть желанным. Она вот не нужна никому на свете, и, случись ей исчезнуть, никто не скучал бы по ней. Она стала разочарованием для своей матери. Никто ее не любит. У нее никогда даже не было подруги.

«Я лишена даже дара дружбы», – горестно призналась она самой себе.

– Досс, ты не доела свой тост, – укорила миссис Фредерик, указывая на малоаппетитные корки.

Дождь лил без остановки до полудня. Валенсия шила лоскутное одеяло. И до чего же она ненавидела это занятие. Никому не нужные, заполонившие дом одеяла! Три больших сундука на чердаке были забиты ими до краев. Миссис Фредерик начала копить одеяла, когда Валенсии исполнилось семнадцать, и не оставляла своих стараний, даже заподозрив, что они вряд ли понадобятся. Дочь должна была трудиться, а нитки и канва для вышивания стоили слишком дорого. Между тем безделье в доме Стирлингов считалось величайшим грехом. В детстве Валенсию каждый вечер заставляли записывать в ненавистную ей маленькую черную книжицу свою каждую праздную минуту. По воскресеньям она должна была складывать эти минуты и вымаливать за них у Небес прощение.

В тот дождливый день Валенсии выпало лишь десять праздных минут. Во всяком случае, миссис Фредерик и кузина Стиклс посчитали бы праздностью то, что, поднявшись в свою комнату за наперстком, она наспех открыла «Урожай чертополоха» на первой попавшейся странице.

«Леса подобны живым существам, – писал Джон Фостер. – Чтобы узнать их, в них нужно жить. Случайные прогулки по проторенным тропам никогда не приведут к сокровенному. Чтобы заслужить их дружбу, нужно в них погрузиться, завоевать доверие частыми почтительными визитами в любое время дня: утром, днем и вечером, во всякое время года: весной и летом, осенью и зимой. И все равно мы никогда не сможем до конца ни познать их, ни обмануть своей уверенностью в этом знании. У лесов имеется действенный способ держать пришельцев на расстоянии и закрывать свое сердце от случайных посетителей. Нет смысла исследовать леса, руководствуясь иной причиной, нежели любовь к ним: они тотчас раскусят нас и спрячут свои сладостные древние тайны. Но если они поймут, что вас привела к ним любовь, то будут щедры и откроют такие сокровища красоты и радости, каких нигде нельзя больше приобрести. Потому что леса отдают безмерно и ничего не требуют взамен от своих истинных почитателей. Мы должны приходить к ним с любовью и смирением, терпеливые и внимательные, и тогда мы познáем, какая проникновенная красота таится в диких уголках и безмолвных долинах, лежит под звездными и закатными небесами, какие таинственные мелодии наигрывают, будто струны арфы, ветви сосен, что напевает еловый подлесок; какими нежными ароматами веет от мхов и папоротников на пригреве и во влажных ложбинах возле ручьев; какие стародавние мечты, полузабытые мифы и легенды кроются там. И тогда бессмертное сердце леса будет биться в такт с нашими сердцами, а его таинственная жизнь незаметно проникнет в наши вены, и мы навсегда станем их пленниками, и куда бы мы ни шли, где бы ни скитались, вновь и вновь леса будут манить нас, как близкие, дорогие друзья».

– Досс, – позвала снизу мать, – что ты там делаешь одна в комнате?

Валенсия выронила «Урожай чертополоха», словно горячие угли, и ринулась вниз к своим лоскутам. Но еще долго ее не отпускало странное возбуждение, всегда завладевавшее ею, когда она погружалась в книги Фостера. Валенсия почти ничего не знала о лесах – если не считать призрачных дубовых и сосновых рощ вокруг Голубого замка, – но всегда втайне желала попасть туда, и сочинения Фостера заняли в ее мечтах свое место.

В полдень дождь прекратился, но солнце выглянуло из-за туч только около трех часов. И тогда Валенсия осторожно заикнулась о своем намерении сходить в город.

– Зачем тебе в город? – строго спросила мать.

– Хочу взять книгу в библиотеке.

– Ты уже брала книгу на прошлой неделе.

– Нет, с тех пор прошел почти месяц.

– Месяц? Ерунда!

– Так и есть, мама.

– Ты ошибаешься. Больше двух недель пройти не могло. И что за манеру ты взяла – перечить мне? Не понимаю, зачем тебе книги. Напрасная трата времени.

– А много ли стоит мое время? – с горечью спросила Валенсия.

– Досс! Не смей разговаривать со мной таким тоном.

– Нам нужен чай, – вмешалась кузина Стиклс. – Она могла бы пойти и купить, если хочет прогуляться, хотя в такую сырость легко подхватить простуду.

Они препирались еще минут десять, и в конце концов миссис Фредерик скрепя сердце позволила Валенсии отлучиться.

Глава IV

– Ты надела калоши? – крикнула кузина Стиклс вдогонку Валенсии, когда та уже выходила из дома. Еще ни разу кузина не забыла задать этот вопрос, если стояла сырая погода.

– Да.

– А фланелевое белье надела? – спросила миссис Фредерик.

– Нет.

– Досс, я тебя не понимаю. Ты снова хочешь умереть от простуды? – Можно подумать, что Валенсия уже не раз умирала от простуды. – Сейчас же ступай наверх и надень!

– Ну какое фланелевое белье, мама? Мое сатиновое вполне теплое!

– Досс, вспомни свой бронхит два года назад. Иди и делай, что я тебе говорю!

Валенсия подчинилась, но кто бы знал, как близка она была к тому, чтобы швырнуть фикус в окно. Серое фланелевое белье она ненавидела больше всей прочей своей одежды. Вот Оливия никогда не носила белья из фланели – только шелковое или батистовое, в кокетливых сборочках и ажурных воланах. Но отец кузины «женился на деньгах», и у Оливии никогда не случалось бронхита. Знай свой шесток.

– Надеюсь, ты не оставила мыло мокнуть в воде? – крикнула ей вслед миссис Фредерик, но Валенсия ее уже не слышала.

Она свернула за угол и оглянулась на уродливую, чопорно-респектабельную улицу, где жила. Дом Стирлингов, коробка из красного кирпича, был здесь самым безобразным. Непропорционально высокий, он казался еще несоразмернее из-за стеклянного купола-луковки на крыше. Рядом доживали свой век безлюдные развалины старого, заброшенного строения.

Прямо за углом стоял очень красивый домик с витражными окнами и двойными фронтонами – недавно возведенный, один из тех, в какие влюбляешься с первого взгляда. Клейтон Маклей построил его для своей невесты. Он собирался жениться на Дженни Ллойд в июне. Особняк, по слухам меблированный от чердака до подвала, был готов принять свою хозяйку.

«Жених Дженни не вызывает у меня ни капли зависти, – совершенно искренне подумала Валенсия, в глазах которой Клейтон Маклей был далеко не пределом мечтаний, – но я завидую ей из-за дома. Такой красивый, новый… О, если бы у меня был собственный дом, пусть маленький, бедный, но свой! Однако, – одернула она себя не без горечи, – какой смысл желать луну, если не можешь получить даже сальную свечку?»

В стране грез ничто бы не устроило Валенсию, кроме замка из светлого сапфира. В жизни она бы удовлетворилась маленьким, но собственным домом. Сегодня она особенно остро завидовала Дженни Ллойд, которая была не краше ее, да и не намного моложе. Почему именно Дженни предназначался красивый дом? И чудесный чайный сервиз веджвудского фарфора (Валенсия его видела), а еще камин, и белье с монограммами, и скатерти, украшенные мережкой[5], и буфет? Почему одним достается все, а другим – ничего? Это несправедливо.

Когда Валенсию, неловкую, безвкусно одетую в поношенный плащ и шляпку трехлетней давности, с оскорбительным ревом обрызгала грязью проезжающая мимо машина, чувство протеста вскипело еще сильнее. Автомобили были в Дирвуде редкостью, хотя в Порт-Лоуренсе уже никого не удивляли – все приехавшие на отдых в Маскоку разъезжали в авто. В Дирвуде машинами владели лишь избранные, принадлежавшие к местной элите. Надо сказать, что Дирвуд не миновало социальное расслоение. Здесь была своя знать, свои интеллектуалы, свои старые семьи (к числу коих принадлежали Стирлинги), свое простонародье и несколько изгоев. Никто из клана Стирлингов не снизошел до приобретения автомобиля, хотя Оливия и упрашивала отца купить машину. Валенсия ни разу не ездила в машине, но и не особенно этого хотела. По правде говоря, она побаивалась автомобилей, особенно в ночное время. Они казались ей громадными ревущими чудовищами, стремящимися тебя сбить или нанести ужасные разрушения. По горным дорогам, ведущим к Голубому замку, можно было передвигаться лишь на скакунах в красивой упряжи горделивым аллюром, а в жизни Валенсию вполне бы устроила двуколка, запряженная смирной лошадкой. Прокатиться в экипаже ей случалось редко – лишь когда один из дядьев или кузенов вдруг вспоминал о ней, словно бросал кость собаке.

Глава V

Разумеется, чай Валенсия могла купить только в лавке дяди Бенджамина. Приобрести его где-то в другом месте было немыслимо. Но заходить туда в свой двадцать девятый день рождения? Одна мысль об этом претила ей. Не стоит и надеяться, что почтенный родственник забудет о роковой дате.

– Знаешь, почему, – со злодейской ухмылкой спросил дядя Бенджамин, отпуская ей чай, – юные леди похожи на записных грамотеев?

– Не знаю, – послушно подыграла Валенсия. – И почему?

– И те и другие, – хихикнул дядя, – не могут отказаться от предложений.

Два дядиных продавца, Джо Хэммонд и Клод Бертрам, дружно фыркнули от смеха, и Валенсия возненавидела их с новой силой. Впервые увидев ее в лавке, Клод шепнул Джо: «Кто это?» А Джо ответил: «Валенсия Стирлинг, одна из дирвудских старых дев». – «Безнадежная или нет?» – осклабился Клод, очевидно считая, что удачно сострил. Сейчас Валенсия со жгучей обидой вспомнила этот подслушанный тогда разговор.

– Двадцать девять, – тем временем продолжал дядя Бенджамин. – Досс, дорогуша, ты вот-вот прикончишь третий десяток – и до сих пор не подумала о замужестве. Двадцать девять. Это же никуда не годится. – Тут мысль его двинулась еще более «оригинальным» путем, и он изрек: – Как летит время!

– А я полагаю, что оно ползет, – с чувством ответила Валенсия.

Не ожидавший от нее такой горячности, дядя Бенджамин растерялся и, взвешивая сушеные бобы (кузина Стиклс в последний момент вспомнила, что им нужны бобы – дешево и сытно), скрыл смущение за новой загадкой.

– Какие два мира означают иллюзию? – И, не дожидаясь «поражения» Валенсии, сам и ответил: – Мирьяж и мираж.

– Не мирьяж, а марьяж[6], – забирая покупки, поправила Валенсия, которой на мгновение стало безразлично, вычеркнет ее этот шутник из своего завещания или нет.

Она вышла из лавки, а дядя так и остался стоять с открытым ртом, затем, опомнившись, покачал головой:

– Бедняжка Досс расстроена.

Уже у следующего перекрестка Валенсия раскаялась в содеянном. Почему она не сдержалась? Дядя Бенджамин разозлится и наверняка наябедничает матери, что Досс ему надерзила, а миссис Фредерик целую неделю будет читать ей нотации.

«Я держала язык за зубами двадцать лет, – думала Валенсия. – Почему не могла подержать его там и сегодня?»

Да, прошло уже двадцать лет, отметила Валенсия, с тех пор, как ее впервые укололи отсутствием поклонников. Она отлично помнила тот горестный миг. Ей было девять лет, и она стояла одна на школьной площадке, пока ее сверстники играли в игру, в которой мальчики должны были выбирать себе пару среди девочек. Никто не выбрал Валенсию – маленькую, бледную, черноволосую Валенсию, с этими ее странными, раскосыми глазами, одетую в скучное сиротское платье с длинными рукавами.

– Ах, бедненькая, – сказала ей одна симпатичная девчушка, – мне так жаль. У тебя нет кавалера.

– А мне и не надо, – ответила Валенсия с вызовом и с тех пор повторяла эти слова целых двадцать лет. Но сегодня этому пришел конец, раз и навсегда.

«Будь честной с самой собой, – угрюмо думала она. – Загадки дяди Бенджамина обижают тебя, потому что за ними скрывается правда. Я хочу замуж. Хочу свой дом, хочу мужа, хочу милых, толстых малышей, моих собственных…»

Валенсия замерла, ошеломленная своим безрассудством и почти уверенная, что доктор богословия Столлинг, который только что прошел мимо, прочитал ее мысли и вынес им строгое порицание. Она боялась преподобного Столлинга, боялась с того воскресенья, когда, двадцать три года назад, он впервые принял приход Святого Альбана. Валенсия опоздала на занятия воскресной школы и тихонько проскользнула в церковь, чтобы устроиться на одной из задних скамей. В церкви не было никого, кроме нового приходского священника доктора Столлинга. Он встал перед входом на хоры, поманил ее и сказал строго:

– Подойди ко мне, мальчик.

Валенсия огляделась. Никаких мальчиков вокруг не было, не было вообще никого, кроме нее самой, в этой огромной церкви. Странный человек в голубых очках не мог обращаться к ней. Она же не мальчик.

– Мальчик, – повторил доктор Столлинг, добавив суровости в голос и тыча в нее пальцем, – подойди сюда сейчас же!

Валенсия поднялась с места, как под гипнозом, и пошла вдоль рядов. Она была так напугана, что не могла противиться. Что же сейчас произойдет? Что-то ужасное? Что с ней стряслось? Неужели она и правда превратилась в мальчика? Валенсия подошла и остановилась перед доктором Столлингом. Он поводил у нее перед носом длинным суставчатым пальцем:

– Мальчик, сними свою шляпу.

Валенсия покорилась. Ее волосы были собраны сзади в маленький хвостик, но близорукий доктор Столлинг этого не заметил.

– Мальчик, садись на свое место и всегда снимай шляпу в церкви. Запомни!

Валенсия вернулась на место со шляпой в руках. Как на беду, в церковь вошла ее мать.

– Досс, – напустилась на девочку миссис Стирлинг, – почему ты сняла шляпу? Немедленно надень ее!

Валенсия быстро нахлобучила головной убор, холодея от ужаса: вдруг доктор Столлинг снова призовет ее к себе? И ей, конечно, придется идти – разве можно ослушаться приходского священника? – но ведь церковь заполняется народом. Что она будет делать, если ужасный костлявый перст вновь нацелится на нее перед всеми этими людьми? До конца службы Валенсия умирала от страха, а потом болела целую неделю. Никто не знал почему, и миссис Фредерик вновь оплакивала свою участь: и послал же ей Господь такого хилого, болезненного ребенка!

Обнаружив свою ошибку, преподобный Столлинг посмеялся над ней, но девочке смешно не было. Этот свой детский страх перед ним Валенсия так и не смогла изжить, пересилить. И надо же ей было столкнуться с преподобным сейчас, когда мысли ее были заняты столь неподобающими предметами!

В библиотеке Валенсия взяла новую книгу Джона Фостера «Магия крыльев».

– Эта его последняя – вся о птицах, – сказала мисс Клаксон.

К доктору Тренту Валенсия решила не ходить. Лучше ей вернуться домой. Мужество покинуло ее. Она боялась обвинений дяди Джеймса, боялась недовольства матери, боялась сердитого бровастого доктора Трента, который, скорее всего, скажет ей, как кузине Глэдис, что болезнь ее выдумана и страдает она лишь потому, что ей так хочется. Нет, к доктору она не пойдет, а лучше купит пузырек с фиолетовыми пилюлями доктора Редферна, основное лекарство клана Стирлингов. Разве не они вылечили кузину Джеральдин, когда пять врачей отказались от нее? Валенсия всегда скептически относилась к целительным свойствам фиолетовых пилюль, но что-то такое в них все же было. Да и гораздо проще принимать их, чем оказаться лицом к лицу с доктором Трентом. Пожалуй, она полистает журналы в читальном зале и пойдет домой.

Однако попытки увлечь себя напечатанным в журнале рассказом только раздосадовали ее. С каждой страницы смотрела какая-нибудь героиня, окруженная поклонниками. А она, Валенсия Стирлинг, не смогла заполучить хотя бы одного кавалера! Валенсия захлопнула журнал и открыла «Магию крыльев». И слова, на которые случайно упал взгляд, навсегда изменили ее жизнь.

«Страх – это изначальный грех, – писал Джон Фостер. – Почти все зло, творимое в мире, вызвано им. Это холодная тонкая змея, обвившаяся вокруг вашего тела. Жить в страхе ужасно, он разрушает все».

Валенсия закрыла книгу и встала. Она пойдет к доктору Тренту.

Глава VI

Испытание оказалось не столь уж страшным. Доктор Трент был резок и груб, как обычно, но не сказал, что она выдумала свое нездоровье. Выслушав ее жалобы, задав несколько вопросов и осмотрев Валенсию, он какое-то время внимательно ее разглядывал. Валенсии показалось, что с жалостью. На миг у нее перехватило дыхание. Неужели все так серьезно? О, конечно нет. Ведь сердце не сильно ее беспокоило – лишь недавно ей стало чуть хуже.

Доктор Трент открыл было рот, но прежде, чем он успел что-либо произнести, его перебил громкий звонок стоящего рядом телефона. Врач поднял трубку. Валенсия увидела, как по мере разговора менялось выражение его лица.

– Алло… Да… Да… Что?! Да… Да… – Короткое молчание. – О боже!

Бросив трубку, доктор Трент выскочил из кабинета и ринулся вверх по лестнице. На Валенсию он даже не взглянул. Слышно было, как он мечется наверху, бросая кому-то, вероятно экономке, короткие распоряжения. Затем Трент спустился с докторским саквояжем в руке, схватил шляпу и пальто с вешалки, распахнул входную дверь и ринулся по улице в направлении станции.

Валенсия осталась одна в кабинете, чувствуя, что попала в глупейшее положение. Глупейшее и унизительное. Вот и вся награда за ее героическую решимость жить по Джону Фостеру, отбросив страхи прочь. Она провалила не только роль родственницы, возлюбленной и подруги, но даже не состоялась как пациентка. Доктор Трент в суматохе начисто забыл о ее присутствии. И это непростительно, какое бы известие он ни получил по телефону. Стоило ли ради этого наносить обиду дяде Джеймсу и бросать вызов семейной традиции?

Сначала она настолько растерялась, что чуть не расплакалась. Это было так… нелепо. Затем, услышав, что экономка доктора Трента спускается по лестнице, Валенсия собрала остатки мужества и двинулась к двери кабинета.

– Доктор забыл обо мне, – сказала она с усмешкой.

– Да, это весьма досадно, – сочувственно признала миссис Паттерсон. – Но и неудивительно. Бедняга. Ему зачитали по телефону из Порта телеграмму. Его сын сильно пострадал в автомобильной аварии в Монреале. У доктора было всего десять минут, чтобы успеть на поезд. Не знаю, что он будет делать, если лишится Неда, – он так привязан к мальчику. Вам придется прийти еще раз, мисс Стирлинг. Надеюсь, у вас ничего серьезного.

– О нет, ничего серьезного, – подтвердила Валенсия, почувствовав некоторое облегчение. Так вот почему доктор Трент позабыл о ней в такой момент. Тем не менее на улицу она вышла обескураженная и расстроенная.

Валенсия пошла домой коротким путем – по переулку Свиданий. Она нечасто ходила здесь, но приближалось время ужина, и ей следовало поторопиться. Переулок Свиданий, бегущий к сельским окраинам под кронами вязов и кленов, вполне оправдывал свое название. В любое время здесь можно было встретить парочку влюбленных или юных девушек, которые гуляли под ручку, делясь сердечными секретами. Валенсия не знала, первые или вторые конфузили ее больше, повергая в смущение и неловкость.

В этот вечер ей повстречались и те и другие. Сначала она столкнулась с Конни Хейл и Кейт Бейли в новых платьях из воздушной розовой органди[7], с кокетливо приколотыми в блестящих, непокрытых волосах цветами. У Валенсии никогда не было розового платья, и она не носила цветы в волосах. Затем она миновала юную пару, ей незнакомую. Голубки прогуливались под сенью деревьев, не замечая вокруг никого. Рука молодого человека в нарушение всех приличий обнимала талию девушки. Валенсия никогда не гуляла в обнимку с мужчиной. Ей полагалось вспыхнуть от возмущения – они могли хотя бы дождаться сумерек, – но ничего подобного она не ощутила. В приливе отчаяния она честно призналась себе, что просто завидует. Эти двое, должно быть, смеются над ней, подумалось Валенсии, или жалеют: вот идет бедняжка мисс Стирлинг, чудаковатая старая дева. Говорят, у нее никогда не было кавалера.

Она почти бегом бросилась прочь. Никогда еще она не чувствовала себя настолько бесцветной, тощей и незначительной.

На повороте с переулка Свиданий был припаркован старый автомобиль. Валенсия хорошо знала эту машину даже по шуму мотора. Здесь все ее знали. Выражение «жестянка Лиззи», присвоенное позднее стареньким «фордам», тогда еще не вошло в оборот (в Дирвуде, по крайней мере), но, будь оно в ходу, эту таратайку величали бы жестянкой из жестянок, хотя на самом деле это был никакой не «форд», а древний «грей слоссон». Трудно было представить рыдван более разбитый и позорный.