Журнал «Юность» №01/2021

Филипп ночью не пришел…

Валерия Прутова

Конфета по-киевски

Родилась в 1988 году.

Получила юридическое образование, работает копирайтером в рекламном агентстве. Участник 18-го и 19-го Форумов молодых писателей, организованных Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ.

Во сне я узнала, что тебя застрелили. Могу выбирать – верить или нет, потому что узнать точно у какой-нибудь бывшей одноклассницы или старого общего друга возможности у меня нет. И даже не в том дело, что я не хочу, а в том, что у нас с тобой никогда не было общих друзей. А бывшие одноклассницы закончились точнехонько под звуки последнего звонка.

О, я помню его! Слезоточащий, украшенный флажками и натянутыми на массивных грудях старшеклассниц белыми блузками, последний звонок. Тот самый звоночек, который должен был намекнуть, что как бы дальше все будет только сложнее, сидите, дети, в школе и не ходите в Африку гулять. Но кто из нас мог распознать опасность в натянутом до предела школьном звонке, который мы все слышали не менее тысячи раз? В знакомом, бьющем по ушам то радостью, то досадой школьном звонке.

Мы старательно плакали, танцевали, поправляли банты и застегивали то и дело выскакивающие пуговицы на блузках. А после торжественной части все отправились пить пиво. Да-да, потому что хватит этого уроко-террора, мы уже слишком взрослые и достаточно дерзкие, чтобы заявиться домой с легким перегаром. Я выпила кружку пива, запутывая в зубах тонкие волоски копченого сыра, и решила: еду к тебе! Я взрослая, я школу окончила и даже выпила пива – разве это не повод окончательно и бесповоротно распрощаться с детством? Я приехала в твой магазин и, минуя продавцов, проводивших меня недоумевающим взглядом, прошагала в кабинет директора. В кабинет директора магазина открыток.

Ты был не похож на продавца добрых слов. Ты мог бы продавать оружие, ну или хотя бы управлять продуктовым ларьком в спальном районе, и один твой вид отпугивал бы от этой ниши остальных. Но ты продавал картонки с выдолбленными на них мишками и розочками, вычурными и неискренними словами, а еще игрушками и шариками. Мои надежды казаться взрослой и серьезной тогда разбились о розовый плюшевый уголок чьего-то счастья. Ведь дарить подарки и подписывать пусть и пошлые, но всегда своевременные открытки – счастье?

Ты удивленно обернулся, но быстро привык к моему появлению. Ты что тут делаешь? Я к тебе пришла! Краснея и пятясь назад, подальше от своего спонтанного решения, я мямлила что-то про последний звонок, на который «я же тебя звала», про пиво с одноклассниками. Бывшими. Бывшими, слава богу! Мне больше не придется быть частью этой странной разношерстной команды – какого-то просто месива из характеров, лиц, голосов и поступков. Мне не нужно будет терпеть, списывать, записочки эти писать, представляешь! Представляешь! А ты слушал и улыбался. Потом встал, и последним моим звонком стал наш с тобой первый поцелуй. Обжигающий, щетинистый, гулкий от моих неловких ударов зубами, слишком неловких, поцелуй.

А теперь мне снится, что тебя застрелили. Я видела во сне твое искаженное, но мутное, словно под инстаграмовскими фильтрами, лицо. Неузнаваемое, размытое, уродливое. Жалкое настолько, что я осела, икнула и разревелась. И проснулась в слезах, готовая бежать из дома, из города, из страны, туда, где мы когда-то целовались. К двери, к которой ты меня прижимал и за которой я явственно ощущала неприязненные переглядывания твоих миловидных продавщиц и стеклянные безразличные глаза плюшевых животных.

Как животные! В моей голове мелькало: куда ты лезешь, боже, что я делаю, нет, не здесь же, подожди, остановись, или нет. Или нет. Нет – ты услышал мое «нет» и остановился. Усадил на кожаный диван – почему в директорских кабинетах всегда стоит кожаный, местами потертый диван? Усадил и распахнул дверь, чтобы лишить своих «девочек» возможности навертеть языками чего попало. Кабинет сразу наполнился шумом: хлопками, звоном колокольчика над дверью, писком кассового аппарата. Тогда еще не было миниатюрных терминалов и пластиковых карт. Были шуршащие купюры, собравшие на себе миллионы различных отпечатков пальцев, да монеты, весело бренчащие в своем личном кассовом отсеке.

Невероятно, даже у монет была отдельная комната, а у меня нет!

Я делила квадратные метры с младшим братом и собакой, которая почему-то всегда ночевала с нами. Мама с папой спали в зале – в комнате, которую испокон советских веков было принято так называть. Там у нас стоял чехословацкий гарнитур и телевизор – «Супра» или как-то так. Я вдруг подумала, что мне срочно надо туда, к телевизору, к маме в длинном цветастом платье на молнии, к отцу, беспрестанно поправляющему очки, и брату. Обычному младшему брату без особых примет.

Я позорно сбежала. Как в кино про погоню, которое крутил на видеомагнитофоне брат. Там главная героиня обязательно стройная и высокая, в обтягивающих лосинах, в топе, не прикрывающем пупка, вся вымазанная отчаянием, но сохранившая волнующий вид, бежала от погони. Иногда отстреливалась и демонстрировала чудеса безупречного ориентирования на местности. Я же бежала как школьница, даром что бывшая, путаясь в собственных ногах, размазывая стыд по краснющим щекам и не понимая, где я вообще нахожусь и как здесь оказалась.

Как мило, мило! Чего мне было стыдиться, чего бояться? Своего желания стать на одну часть тела более исследованной?

– Убери свою консервную банку отсюда! – сказала в день нашего с тобой знакомства.

И не побоялась же гавкнуть на мускулистую мечту всех старшеклассниц. Ведь нам не нужны были одноклассники тогда. Это сейчас они сплошь успешные мужчины, и некоторые даже на выданье, так сказать. А тогда – сопля соплей погоняет. А ты – глаза темные, так хотелось их зажечь, осветить. Освятить! Хотелось тебя трогать и показывать всем вокруг, кроме, разумеется, родителей и соседей. И от коллег родителей, и даже от младшего брата надо было как-то тебя прятать. Я просила тебя встретить меня из школы, но ты всегда был занят и приезжал только тогда, когда тебе самому было удобно. Я выходила во двор, оглядываясь, и шипела: куда ты заехал, придурок, мама увидит, папа убьет. Убери свою эту банку отсюда. Банкой я называла твою бээмвэ. Серебристый металлик – ну встреть меня хоть раз из школы! Ты представить себе не можешь, как вознесутся мои девчачьи рейтинги!

Вот так ты и приезжал, мы сидели на лавке в соседнем дворе и ели мороженое. Сейчас с высоты своих тридцати я понять не могу, зачем ты таскался к школьнице?

Я представляла тебя Леоном, а себя – той жидковолосой девчонкой. Благо мои волосы всегда находились в таком состоянии, что и представлять труда не составляло. И ты такой – в черных очках, в черной футболке, в голубых джинсах – камера, мотор-р-р-р, и вот мы уже получаем «Оскар» за лучшие мужскую и женскую роли.

А потом ты встаешь на одно колено, отчаянно или от страха хрустнув вторым, и делаешь мне предложение. Софиты, вспышки камер, женщины «ах-и-ладони-ко-рту», а я в платье, которое стоит, наверное, как вся родительская квартира, и даю тебе свое согласие легким кивком головы. Это потом, когда мы останемся наедине, я брошусь к тебе, запрыгну на каменную грудь и крепко обхвачу тебя бедрами. За которые ты, кстати, и возьмешься, усадишь меня на стол и… «Обед готов!» Это мама из кухни звала меня получить дочерний оскар в виде тарелки борща. Всегда на подобных моментах.

Мечтательница! Уникальные кино в моей голове. Начало, кульминация и конец. Счастливый! Я не теряла интереса к каждой из историй до момента, пока всласть не отсмакую каждый кадр. Каждую мелочь, каждый взгляд, каждое слово. Но наше общение, а как это еще назвать, не походило ни на один из моих сценариев. Это все потому, что ты никак не соглашался забрать меня из школы?

В Киев еду.

Зачем?

Дела, бизнес, зачем тебе подробности?

Говорят, что киевский торт – вкусный. Правда?

Тебе привезти торт?

Нет, я просто спросила.

Правда.

Классно.

И ногами болтала, думала, привезет теперь торт или не привезет. Чувствовала плечом твое нечаянное плечо рядом. Мы становились чуть вровень только, когда сидели. Да и нечаянно касались друг друга тоже только в эти моменты. Ты каждый раз вытаскивал конфету грильяж и совал мне в карман.

Конфета для конфеты.

Чего это я конфета. У меня имя есть!

Я вскидывалась, а самой-то нравилось. Нравилось! Я находила в этом глубокий смысл – начинка вкусная, обертка красивая. Вся такая конфета-конфета. А ты словно на диете был. Так и не развернул, только попробовал чуть-чуть на последнем звонке. И больше ни-ни.

Твой Киев случился уже после нашего поцелуя. Ты, как обычно, приехал под вечер, посидел со мной на лавке, исшорканной вереницей задниц и подошв, оставил конфету в кармане и уехал, пообещав привезти торт.

Конфета, конфета – россыпь конфет в твоей жизни. Меняющиеся каждые три месяца продавщицы, розовые драже в уютных, исполосованных мятными лентами коробочках, в машине леденцы для свежего дыхания. От тебя всегда пахло конфетами. А я мечтала, чтобы пахло мной. Но конфет было слишком много, и я затерялась в этом кондитерском изобилии. Да и пахла я… блинами мамиными, а не «Гуччи Раш». Никакой романтики.

После Киева мы и не виделись. Только однажды я нашла на той, смею назвать ее нашей, лавочке обмокший под дождем грильяж. Киевский привет от лучшего актера моих старших классов. Нашла и оставила лежать дальше. Ну не есть же ее, в самом деле! Да и не хранить. В моей трогательной подростковой шкатулке, которую я прятала под матрасом, и так скопилось штук семьдесят оберток от грильяжа. Семьдесят один – некрасивая цифра. Это даже никакая не железно-чугунно-золотая свадьба. Это просто семьдесят один, поэтому она и осталась лежать на лавке, пока чья-то рука брезгливо не смахнула ее в осеннюю грязь.

И сейчас я сижу на кровати, вся мокрая от слез, не проснувшаяся еще и не забывшая этот ужасный сон. Не разметавшая еще по не слишком крепкому сознанию некрасивый и правдоподобный кадр. Не включившаяся пока в свою спокойную жизнь бездетной разведенки. Вот! Если бы хоть раз встретил меня после школы, я, может, заполучила бы в мужья одного из взревновавших и присмотревшихся ко мне одноклассников. Или подружилась бы с какой-нибудь крутой и популярной одноклассницей – она, конечно же, ради «вдруг у него друг есть», а я ради тусовок и вечеринок, где бы мои «нет» звучали не так убедительно, а актеры играли бы не слишком порядочные роли. Мало ли бы как сложилось.

Говорят, что такие сны к долгой жизни – так что отбой. Я проснулась. И это… ешь свои конфеты сам.

Федор Шеремет

В начале выл Бауэр…

Родился в 2002 году в Екатеринбурге.

Окончил гимназию № 9. Работал ассистентом режиссера. Публиковался в «Российской газете» и других СМИ. Начинающий киновед сценарист и режиссер.

Что вы знаете о русском дореволюционном кино? Не волнуйтесь, «а разве оно было?» – тоже ответ. Как-то в нашем сознании укрепилось, что все дороги ведут к Эйзенштейну с Пудовкиным, а до этого – так, глупости. Вплоть до начала восьмидесятых годов советская власть всячески убеждала в этом массы: «Золотой теленок» Швейцера, «Гори, гори, моя звезда» Митты, даже умеренно-заумный «Ленин в Польше» Юткевича. И Михалков в восторженной «Рабе любви» однозначен – дореволюционное кино есть однообразный и бестолковый фарс. Уж большевики-то растопчут этот срам![1 - Само собой, подобных призывов в ленте не звучало. Я говорю о впечатлении, которое оставляют михалковские герои – Вознесенская, Канин, сценарист Вениамин Константинович.]

Не растоптали. Наоборот, отобрали, тщательно почистили и спрятали. Нак думаете, где Цивьян раскопал все эти ленты для реставрации?[2 - Юрий Цивьян – известный советский, латвийский и американский киновед. В начале восьмидесятых годов возглавил масштабную кампанию по реставрации дореволюционных фильмов, в том числе картин Е. Бауэра, П. Чардынина, Я. Протазанова и прочих.] В самом что ни на есть Госфильмофонде. Получилась новая Александрийская библиотека – для истории отбирали лучшее. И правильно делали! Весь тот шлак, что пародировали советские режиссеры, действительно существовал – и от него грех было не избавиться: ничего, кроме слез, эти ленты не вызывали[3 - В частности, ленты производства Александра Дранкова. Классический пример – «Антошу корсет погубил» Эдварда Пухальского. Остальные фильмы этой чрезвычайно популярной серии до нас не дошли – к сожалению или к счастью.].

Но что же хорошего в салонных мелодрамах и скабрезных комедиях, тем более коротких и немых? Достойны ли они того, чтобы вспоминать их? Давайте разберемся. Дореволюционный кинематограф – настоящая сокровищница талантов. За десять – всего десять! – лет у нас накопилось как минимум два десятка подлинных шедевров от мастеров мирового уровня. Я взял на себя смелость рассказать лишь об одном из этих гениев – человеке столь же одаренном, сколь и таинственном.

Серебряный век снова в моде. Молодежь читает Брюсова и Ахматову, по стране триумфально идут выставки мирискусников – но никто не говорит о кино. И правда – отечественный кинематограф родился аж в 1908 году[4 - Первый фильм в истории отечественного кино – «Понизовая вольница» Владимира Ромашкова. Фильм сохранился.], в самый разгар русского декаданса. Что путного мог сказать младенец? И все же новое искусство шло семимильными шагами. Началось с «экранизаций» литературного наследия (читай: продвинутые картинки к волшебным фонарям), перешло в исторические постановки с задиранием рук… Но уже в 1913 году миру явился один из чудеснейших талантов раннего кино – Евгений Францевич Бауэр.

В прошлом художник театров и «феерий», Бауэр успел создать себе имя в Москве – его знали и ценили как эстета и любителя мельчайших деталей. Был он, что называется, нарасхват – оформлял самые крупные столичные постановки, был вхож в артистические круги. Это все, что известно о его ранней жизни, – ни дневников, ни мемуаров не осталось, есть лишь две нечеткие фотографии. В сомнительное еще кинемо почтенный художник попал благодаря… Александру Осиповичу Дранкову – кондовому авантюристу и заклятому врагу Александра Ханжонкова. Дранков занимался созданием низкобюджетных версий картин конкурента и выпускал их незадолго до премьеры последних – такая вот «собака на сене». Жестокая борьба за прибыли шла уже пять лет, а решающая схватка первых русских продюсеров пришлась на 1913 год – год юбилея известной династии. И Дранков, и Ханжонков мобилизовали лучшие свои силы и одновременно выпустили масштабные «Трехсотлетие царствования дома Романовых» и «Воцарение дома Романовых». Тут и появляется Бауэр. Дранков пригласил модного художника на свою картину в качестве декоратора-оформителя – и, положа руку на сердце, работа Евгения Францевича – лучшее, что есть в картине. Экспрессивные, полные изящества интерьеры придавали шарм даже самым бездарным актерам ленты[5 - Речь, конечно, не о Михаиле Чехове.]

Само собой, Бауэра быстро переманили – сначала московский филиал «Братьев Патэ», а затем сам Александр Алексеевич Ханжонков. Этот удивительный человек совмещал купеческую жажду наживы с тонким художественным чутьем – продюсер и сам был не лишен творческих порывов и часто выступал вторым режиссером в фильмах своей студии (к примеру, он поставил некоторые батальные сцены в «Обороне Севастополя» Василия Гончарова). Потому и приглянулся всемогущему Ханжонкову немолодой уже Евгений Францевич – мало того, что его картины пользовались оглушительным успехом, так еще и культурная ценность их была неоспорима.

Вообще, специализацией Бауэра была мелодрама – того самого типа, где невинно-наивную служанку обольщал и затем бросал ветреный барич. Да и названия под стать – «Сумерки женской души», «Немые свидетели», «Человеческие бездны». Но талант автора выходил за рамки всех приходящих на ум клише.