Мои драгоценные дни

Михаил Светлов

Крылья он забрал с собой…

С Ольгой Берггольц. Она назвала «Гренаду» лучшим стихотворением в мире, а он посвятил ей стихотворение «Советствие старики»

В детстве старшая сестра дразнила меня «госпожой Мурашкиной» (чеховская героиня, страдавшая графоманией). В подаренном мне к десятилетию малоформатном «альбоме для стихов» было два «старых» любовных стихотворения: одно, написанное в семь лет, посвящалось отцу, возвратившемуся из командировки (очень страстное); второе (очень нежное) призывало мою в то время шестидесятилетнюю вторую маму – добрейшую Сонечку, Софью Николаевну Мантейфель, соседку, – «вместе с разбега нырять». Остальные – более поздние, сугубо патриотические – с пафосом прославляли строительство канала «Москва – Волга» и яростно клеймили американских империалистов, что очень веселило не только старшую сестру, но и моих родителей.

К счастью, госпожа Мурашкина благополучно усопла во мне к моему отрочеству. Надеюсь, что это так. Но когда сестра повзрослела и вышла замуж, она при встрече не забывала мне напоминать про эту особу. Даже после первых моих публикаций – в «Комсомолке» в 1960 году и в 1961-м в «Юности».

Первым произведением Светлова, написанным в детском возрасте, был роман «Ольга Мифузорина», героиня которого, по признанию взрослого автора, мучилась недолго – она умерла на третьей странице…

В предисловии к одной из своих книг поэт поместил очень краткую автобиографию:

«Я, Михаил Аркадьевич Светлов, родился в 1903 году 4/17 июля. Отец – буржуа, мелкий, даже очень мелкий. Он собирал 10 знакомых евреев и создавал “акционерное общество”. Акционерное общество покупало пуд гнилых груш и распродавало его пофунтно. Разница между расходом и приходом шла на моё образование. В детстве я учился у меламеда (учитель начальной религиозной школы. – Т. К.). Платили ему пять рублей. И вдруг отец узнал, что в соседнем местечке берут три. Он пришёл к меламеду и сказал: “Хорошо, пять так пять. Но за эти деньги обучи его русской грамоте».

…Так я и стал русским писателем».

Но было и еще одно обстоятельство, которое, возможно, предшествовало написанию романа об Ольге Мифузориной и предварило рождение стихов, а впоследствии пьес.

Когда отец поэта принес однажды в дом два мешка книг, чтобы пустить страницы на кульки для жареных семечек (мама поэта славилась в Екатеринославле своими жареными семечками), сын заявил, что сначала прочтет эти книги и только потом они пойдут на семечки. Скорее всего, «Ольга Мифузорина» родилась в процессе чтения…

После первых публикаций начались мои поиски себе подобных. Случайно поймала на лету чью-то фразу, приведшую меня в литературное объединение «Магистраль». Но было лето, никого из руководителей, естественно, в помещении у трех вокзалов (Дом культуры железнодорожников) не оказалось. Вахтерша категорично указала на дверь: к железной дороге я отношения не имела. Как выяснилось потом, в «Магистраль», к легендарному её руководителю Григорию Михайловичу Левину, железнодорожники наведывались нечасто, зато туда приходили Булат Окуджава, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Валентин Берестов, Наум Коржавин, Николай Панченко, Евгений Винокуров, Олег Чухонцев, Борис Чичибабин и многие другие известные и тогда, и впоследствии поэты.

Меня всегда не любили вахтерши и сумасшедшие. Первые не пропускали даже в ЦДЛ, когда я была уже членом правления Дома (еще при Константине Симонове). А сумасшедшие, наткнувшись на мой рассеянно-приклеившийся к ним взгляд и беззвучно шевелившиеся губы, немо повторявшие строчки любимых стихов, начинали что-то злобно бормотать и норовили ударить. Я подозревала, что они нутром ощущали, что я из того же теста, и вполне справедливо порывались отомстить мне за предательство. Муж предупреждал: «Никогда не смотри на них, старайся тихо пройти мимо».

Как-то в одной из писательских поездок с улыбкой поделилась с Александром Петровичем Межировым «проблемой» – не пропускают! По его словам, он неоднократно в послесталинские времена, провожая или встречая кого-либо в международном аэропорту Шереметьево, проходил спокойно и беспрепятственно мимо таможенников, бросая в воздух загадочную фразу. С учетом его заикания она звучала так: «Из сссекретариата Хххолина!» Главное, надо было произнести это так, чтобы ни у кого не возникло желания поинтересоваться, кто такой Холин. Не ручаюсь за достоверность: Межиров умел и любил фантазировать, обладая при этом врожденным артистизмом карточного игрока.

В Художественном училище имени революции 1905 г. В центре – Петр Вегин. 1960

Претерпев неудачу в общении с «магистральной» вахтершей, отправилась в редакцию «Московского комсомольца», при которой существовало одноименное литобъединение. Руководил им подтянутый, с седой прядью в черных, как смоль, волнистых волосах, бывший фронтовой разведчик – поэт Марк Максимов.

Часто цитировали его стихотворение военной поры «Мать»:

Так, неведомо для меня, был сделан первый шаг к Светлову. Не к стихам его – их я знала задолго до этого, – а к нескольким встречам с ним.

Осенью 1962 года на одно из заседаний литобъединения пришёл член комиссии по работе с молодыми авторами при Московском отделении Союза писателей прозаик, автор романа «Колокола громкого боя» и более тридцати книг на морскую и приключенческую тематику Николай Николаевич Панов.

Он начинал как поэт в 20-е годы под псевдонимом Дир Туманный, представлял русский авангард, позднее вошёл в группу конструктивистов, созданную Ильей Григорьевичем Сельвинским. Это было время литературных сражений: например, лефовцы (Левый фронт искусств) постоянно пикировались с рапповцами (Российская ассоциация пролетарских писателей), причем первые всё больше иронизировали над фамилиями, внешностью, неудачными словосочетаниями в речи оппонентов, а вторые отвечали им с сугубо партийных позиций. Так, конструктивисты Сельвинского, примкнувшие к рапповцам, обозначили себя «сопролетарскими» поэтами и незамедлительно получили от лефовцев прозвище «сопли татарские»…

Литературная жизнь кипела: было множество групп и кружков. Из афиши 1921 года следовало, что в литературном вечере, который ведет Брюсов в Политехническом, участвуют неоклассики, неоромантики, символисты, неоакмеисты, футуристы, имажинисты, экспрессионисты, презантисты, ничевоки и эклектики…

Мы читали Панову по очереди свои «коронные» стихи: Александр Зорин, Валерий Гуринович, Алексей Заурих, Игорь Волгин… Он читал «Рыжих девчонок», читал про «поселок подмосковный Катуар», что-то еще… Я выбрала «Ищут женщину Диогены», «Истину» и, кажется, «Аленушку». Панов слушал и что-то отмечал в блокноте – комиссия по молодым рассылала гонцов по литобъединениям Москвы, дабы выудить что-нибудь сто́ящее.

Спустя несколько дней меня пригласили на заседание этой комиссии.

В маленькой длинной комнате сидело человек десять, было очень накурено, душно и тесно. Из тех, кого я разглядела сквозь сигаретный дым и узнала, были Лидия Либединская, Николай Панов, Михаил Зенкевич (его первую поэтическую книжку заметили в начале ХХ века Брюсов, Георгий Иванов, Гумилев, Городецкий), прозаик Александр Письме́нный… Тут же за столом примостилась поэтесса Алла Ивановна Стройло – секретарь комиссии, ведшая протокол заседания. Протоколы везде и всегда были непременными.

О Панове и Зенкевиче я тогда знала мало.

Стихи Светлова притягивали, будоражили своим живым дыханием, горячей влюбленностью в жизнь и просто – влюбленностью.

Последняя строфа особенно повергала в необыкновенное волнение.

Завораживали ритмом его «Гренада», «В разведке», «Ночь стоит у взорванного моста». Их можно было повторять и вслух, и про себя без устали. «Гренаду» высоко ценил Маяковский и читал на выступлениях, а Цветаева писала из Парижа Пастернаку: «Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый (чуть не сказала лучший) стих». И потом интересовалась, передал ли Борис Леонидович её слова Светлову.

Позднее задумалась: почему поэт-романтик обрекает на неминуемую гибель своих героев?

Задумалась, как выяснилось, не я одна.

Провиденье. Поэт ещё жил и дышал «романтикой боя», а время уже катилось к зловещему молоху многомиллионных смертей – к репрессивным тридцатым, «сороковым-роковым», репрессивным послевоенным. И снова – «отряд» не замечал потери бойца, ему, отряду, некогда, для него главное – «Яблочко» допеть до конца, а если и не допоет, тоже не беда – «новые песни придумает жизнь»; снова пули (теперь – расстрельные) били и в затылок, и в грудь наших соотечественников; снова умирал на седой земле (теперь – обагренной солдатской кровью или пропитанной кровью лагерной) парень, не по своей воле «презирающий удобства». И всё так же скатывалась с закатного небосклона не просыхающая «слезинка дождя», оплакивая жертвы террора и войны.

В 1919 году 16-летний Светлов (сидит в центре) был назначен заведующим отделом печати Екатеринославского (Днепропетровского) губкома КСМУ

Словом, всё по-цветаевски: «Поэта далеко заводит речь…». Добавлю – и воображение.

Авторы редко оставляют своих любимых героев в живых. Им, героям, нет места в будущем, их судьбы предопределены настоящим – помните, у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо» народного заступника Гришу Добросклонова?

Но в те же годы, что и романтические стихи и баллады, Светлов пишет стихотворение «Живые герои», в котором заверяет:

Из воспоминаний Семена Липкина узнала неожиданное: «Я его помню непьющим, радующимся славе. Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал Троцкому, был не подготовлен к имперским жестокостям. Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким… Безыменский гордо заявлял: “Я грудь распахну по-матросски… и крикну: “Да здравствует Троцкий!”»…

В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм». Правда, потом восстановлен.

Когда Светлова – уже после войны – вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» – из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил приверженность к алкоголю…

В тесной помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери – больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка.

Панов попросил меня почитать стихи. Я не хотела повторять читанное в «Московском комсомольце» и прочитала «Поэзия, как точен твой прицел» (памяти М. Цветаевой) и, кажется, «Мне Волга повелела окать…».

Светлов слушал не слушал, затем сделал неопределенный жест рукой, сонно взглянул на меня и пробурчал, чтобы я прочитала что-нибудь еще.

– Таня, прочтите те три, что вы при мне читали, – подсказал Панов.

Прочитала. Меня без комментариев отпустили.

На следующий день звонит Алла Стройло, старожилка «Магистрали», бойкая, смешливая, любвеобильная, было ей тогда лет тридцать пять. И писала она стихи не без озорства. Например, о войне: «И он командует: “Ложись!” / И я команду выполняю» или – о любви: «Ну и что же, ну и что же, / Старше я, а он моложе. / Всех вокруг сомненье гложет: / Может быть или не может?» Острословы тут же переделали концовку: «Всех вокруг сомненье гложет: / Сможет он или не сможет?»

– Слушай, – говорит Алла Ивановна, – после твоего ухода тебя хвалили, хвалили и Панова за хороший улов, Светлов сказал, чтобы завтра мы с тобой обязательно к нему на Аэропортовскую приехали. Захвати отпечатанные стихи, встретимся у подъезда его дома, записывай адрес. Он живет на первом этаже. Да! Ещё он назвал тебя газелью…

Слава богу, автомобиля с таким названием в 1962 году ещё не было.

Слова Светлова вполне могли звучать иронично. Однажды в фойе Малого зала ЦДЛ я стала свидетельницей того, как мимо Светлова прошла лирическая поэтесса Ирина Волобуева. Была она, как сейчас говорят, дама «корпулентная». Высокая, полная блондинка, с крупными локонами, большеглазая, с мягкими, очень приятными чертами лица, сочетавшая в себе две крови – русскую и армянскую. Светлов проводил её долгим взглядом.

– Так в чем же дело, Миша? – улыбнулся его спутник, перехватив светловский взгляд.

Светлов вздохнул:

– Не хочу выглядеть муравьем, выбежавшим на лесную поляну…

Лишь немногие близкие друзья догадывались, что за ироничностью поэта скрывались его ранимость и невероятная скромность, пряталось внутреннее одиночество, которое знакомо каждому поэту. Его отзывчивость на чужие беды не была показушной: однажды заметил, как стоптаны туфли у очень скромной и тихой буфетчицы в Пестром зале ЦДЛ, в котором он был завсегдатаем, – и молча отдал ей гонорар, чтобы она купила себе новые. Рассказывая мне об этом, она отводила в сторону глаза, полные слез.

Когда сам Светлов оказывался без копейки то, по свидетельствам друзей, куражился над своим безденежьем. И острот по этому поводу у него было бессчетно. Как точно подметил Лев Адольфович Озеров, «у светловского острословия – горький корень. Это была его броня».

Но Светлов не был тем, кто, по мнению Ю. Безелянского, в противовес официозному Михалкову только лишь «сидел на задней парте, “на Камчатке”, и оттуда подавал свои остроумные репризы…».

Не на задней парте, где чаще всего обитают второгодники, было место Светлова. Он не лез в отличники, но его вклад в поэзию был куда значительнее иных советских «пятерочников» поэтического цеха: в то закрытое время он открыто помогал читателям стать искреннее и щедрее к людям, бережнее относиться к своим и чужим чувствам. Помогал стать человечнее…

Во время Великой Отечественной войны Светлов – корреспондент «Красной звезды» и других фронтовых газет. Рассказывают, что своей абсолютной штатскостью и щуплостью телосложения, при которых в гимнастерке оставалось слишком много свободного места, а портупея болталась, как подтяжки, он вызывал у командира полка, куда был прикреплен, поначалу скептическое отношение. И даже некоторое недоверие. Отношение изменилось, когда Светлов не прервал чтения стихов солдатам во время бомбежки. В другой раз – после сумасшедшего артобстрела – Светлов развлекал солдат своими шутками и на слова командира о том, что обстрел был такой, что голову нельзя было поднять, ответил «Почему же? Можно было. Только отдельно».

В 1943 году Светлов пишет одно из самых сильных своих стихотворений – «Итальянец»:

Это стихотворение-баллада звучало во время войны на всех фронтах, не уступая в популярности «Каховке».

В глубоко мирное время в российской провинции на кладбище итальянских военнопленных был установлен памятный камень с выбитой на нем строфой из «Итальянца»:

М. Светлов. Из архива ЦДЛ

После войны стихи Светлова не печатались вплоть до второго съезда писателей СССР (1954), с трибуны которого его имя прозвучало в выступлениях Кирсанова и особенно – Ольги Берггольц, не однажды посвящавшей ему стихи в блокадном Ленинграде:

О втором съезде писателей СССР ходили по рукам сатирические стихи и эпиграммы, предваряемые двустишием:

А работа съезда характеризовалась, исходя из фамилий руководителей Союза советских писателей, так: «Сперва на съезде было гладковато, затем шолоховато, и всё кончилось сурковой массой».

Эпиграмм на писателей было очень много. Например, на Семена Бабаевского, автора ходульного романа «Кавалер Золотой Звезды»:

Хотя сам съезд, свидетельствовали участники, проходил тускло и скучно в отличие от первого, на котором бушевали страсти, споры и ссоры и где Бухарин высказался в том духе, что не надо сравнивать Светлова с Гейне – виной была поэма Светлова «Ночные встречи», в которой поэт, вдохновленный успехом «Гренады», встречается и разговаривает на равных с тенью любимого им Гейне… Вскоре появилась пародия одного из лучших пародистов тех лет Александра Архангельского:

…Самиздатовская сатирическая машинопись, приоткрывавшая узкую форточку на свежий воздух из замкнутого мира, распространялась довольно оперативно, давалась на прочтение, как правило, на одну, максимум на две ночи, да и экземпляры не всегда были четкими. Следом за «Материалами второго съезда писателей» стало ходить по рукам другое сочинение – Владимира Полякова «Поэма об Иве Монтане»: о гастролях в Москве в 1956 году по приглашению всемирно известного кукольника Сергея Образцова – французского шансонье Ива Монтана и его жены актрисы Симоны Синьоре. Написана поэма было зло и остроумно, высмеивая непомерное уничижение встречавших (часто не менее заслуженных, чем приглашенные) перед прибывшими знаменитостями. Например, по выражению сатирика, на квартире Сергея Владимировича Образцова:

и заканчивалась поэма поучительно:

Сейчас эту поэму можно свободно прочитать в Интернете, правда, без концовки…

Так же впоследствии мы с мужем, поэтом Владимиром Савельевым, выкупили у машинистки воспоминания Надежды Мандельштам, прочитали за ночь «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, за две ночи – солженицынский «Бодался теленок с дубом»… Были и еще удачные прочтения.

Во мне всегда жило врожденное чувство межпоколенческих границ. Худощавый, невысокого роста, Михаил Аркадьевич казался мне по сравнению с моим моложавым отцом, его ровесником, – стариком, а между тем в 1962 году ему ещё не было шестидесяти. В конце пятидесятых он искал в стихах подтверждения не кончающейся молодости. Одно из лучших стихотворений того времени, на мой взгляд:

И снова – 1962 год, с которого всё в моей литературной судьбе завертелось.