Год с пингвинами. Невероятная жизнь рядом с «императорами» Антарктиды

– Я беременна.

Я поверить не мог. Случилось самое невероятное, что могло быть: я должен был стать отцом. Я готов был одновременно смеяться и плакать от счастья, в то же время я ощущал нервозность и испуг.

Мне нужно было взглянуть на свои планы с новой стороны.

Мы с Бекки всегда хотели детей, и нас беспокоило, что это намерение из-за моей командировки придется отложить. Нужно было либо ждать еще два года до новой попытки завести ребенка, либо попытаться сделать это до отъезда, а дальше будь что будет. Мы много раз думали о том, каково это – завести ребенка, находясь в разных концах планеты, но я никак не ожидал, что эти мысли воплотятся в реальность. Я уже дал согласие; выбора не было – мне предстояло отсутствовать во время рождения малыша и в первые семь месяцев его жизни. Это была пугающая перспектива: Бекки должна была в одиночку ввести наше дитя в мир и больше полугода заботиться о нем, а мне светила перспектива находиться вдали от ребенка и первых моментов его жизни. Жертв, на которые мы пошли ради этого путешествия, становилось все больше, но другого варианта у меня уже не было.

Я оставил свои новости при себе, не рассказав о них товарищам по программе. Я подумал, что если Майлс узнает, то он исключит меня из проекта. У него были для этого все основания. Мне и так предстояло провести в ограниченном пространстве одиннадцать месяцев, включая восемь в полной изоляции, а тут еще мысли о том, что я пропускаю рождение своего первенца. Но мы с Бекки приняли решение – и это было главное. Я не хотел беспокоить Майлса или кого-то еще, сообщая о проблеме, над которой они были не властны; им и без того было чем заняться.

Почти через два года планирования была подтверждена дата отъезда – 16 декабря 2016 года. Большую часть времени перед нею мы с Бекки провели вместе.

Наш медовый месяц был незабываемым: мы поехали за границу наслаждаться осенним солнцем. Солнечные каникулы мне никогда особенно не нравились, но это была моя последняя на долгое время возможность ощутить ласковое тепло солнца – и я сполна воспользовался ею. Однако, когда я вернулся домой, меня стало все сильнее охватывать осознание того, во что я вписался. Несколько недель я просыпался посреди ночи в холодном поту. Я часто смотрел на спящую рядом Бекки и думал, что едва ли смогу так надолго оставить ее одну. От этого мне было физически плохо. Действительно ли моя психика справится с такой длительной отлучкой? Я сомневался в этом и начал серьезно подумывать о том, чтобы как-нибудь отказаться от поездки. Что я, черт возьми, делал? Хотя я согласился на командировку еще за год до этого, теперь мне хотелось от нее как-нибудь отделаться; я был близок к тому, чтобы сдаться.

Мое физическое состояние было изучено во всех подробностях, но ни на каком этапе не всплывал анализ состояния психического. Наверное, доказательство устойчивости моей психики должно было быть важной частью всего процесса? Это было не только в моих интересах, но и ради блага тех людей, с которыми мне предстояло жить бок о бок. Я подумывал спросить Майлса, не нужно ли мне сдать какие-то психологические тесты, но в итоге решил держать язык за зубами: вдруг я бы их завалил. Иногда мне казалось, что моя психика достаточно крепка; иногда – что вовсе нет. То, что меня стали одолевать сомнения, беспокоило меня само по себе, но я никому об этом не рассказывал. Я не хотел, чтобы кто-то, а в особенности Бекки, знал о моей внутренней борьбе. Путешествие еще не началось, а меня уже стало бросать из стороны в сторону.

Последняя неделя перед отъездом наступила слишком быстро. Нам пришлось принять довольно важные решения осенью, и ближе к моему отъезду Бекки скрепя сердце ушла с работы, что позволило нам провести вместе последние месяцы. Она решила также вернуться на время моего отсутствия в Нортгемптон к родителям. Родить и растить ребенка в Камбрии в одиночку, без ближайших родственников, было попросту невозможно. Однажды, на последней прогулке с собаками, я понял, что это не только мой последний миг свободы в Озерном крае. Уиллоу и Айви должны были отправиться с Бекки на юг, и, хотя за ними должны были хорошо ухаживать, пейзаж в Мидлендсе был совершенно иным. Я смотрел, как они бегут по вересковой пустоши, и чувствовал себя виноватым еще и перед ними.

Все было готово, и 15 декабря я попрощался с родителями. Это оказалось куда сложнее, чем я ожидал. Я лишь раз до того видел, как мой отец плачет. У него была очень крепкая психика, но раньше мы виделись почти каждый день, если я был дома: его дом был примерно в миле от нашего. Даже если мы не встречались за кофе, то махали друг другу, проезжая по дороге. Моя мама незадолго до того переехала из нашего первого семейного гнезда буквально на несколько сотен метров, так что я обычно и с ней встречался в деревне каждый день. Одиннадцать месяцев в Антарктиде должны были стать для меня самым долгим временем вне дома, но больше всего меня беспокоила перспектива изоляции.

Мы с Бекки поехали на юг, чтобы провести вместе последний вечер у ее родителей. На ужин заскочили моя сестра и ее парень: они жили недалеко и не упустили возможности попрощаться. Мы с сестрой ненавидели друг друга, когда были детьми, но, повзрослев, стали очень близки, так что я даже выбрал ее в шаферы на свадьбе.

На следующее утро наступил один из самых сложных дней нашей жизни. Загрузив машину, я обнял Бекки сильнее, чем когда-либо, прижав к себе так сильно, что она попросила меня ослабить хватку. Я наклонился, чтобы поцеловать собак.

– Уиллоу, Айви, следите за мамочкой, – сказал я им.

Айви смотрела на меня снизу вверх. Собаки понимали, что я уезжаю. Я помахал в окно всхлипывающей жене; эта картина, которой я никогда не забуду, оставила меня с тяжелым сердцем.

По дорогу в Хитроу я обливался слезами. Единственное, что не давало мне развернуться и уехать назад, – это постоянное напоминание о том, как сказочно мне повезло. Я был на работе – эмоции надо было оставить в стороне. Уилл, который ехал в аэропорт отдельно, поприветствовал меня объятиями.

– Поехали работать, – ободряюще сказал он.

В Антарктиду мы летели на самолете. Из трех основных маршрутов самым быстрым способом попасть на станцию Ноймайер был путь через Кейптаун в Южной Африке. Оттуда отправлялись рейсы на российскую авиабазу Новолазаревская: ее ледовая взлетно-посадочная полоса находилась прямо к югу от мыса Доброй Надежды.

Мы приехали в Кейптаун сильно заранее, потому что погода на юге стоит непредсказуемая, так что рейсы в Антарктиду часто задерживались, иногда на несколько дней. Четыре дня я бесцельно бродил по переполненному порту. Антарктическая погода, похоже, была слишком суровой для приема самолетов, так что наш рейс не смог вылететь вовремя. Я все еще не мог отойти от того, что покидаю Бекки на год, и ни о чем другом не мог думать. Мы с Уиллом встретились со Штефаном и девятью другими зимовщиками, но в таком плохом настроении я не смог познакомиться с ними как следует. Все они были очень рады побывать в таком знаменитом городе и наслаждались им вовсю, но я думал только о Бекки и нашем ребенке. Понимая, что, как только я ступлю на борт самолета в Антарктиду, возврата уже не будет, я хотел лишь, чтобы этот момент случился как можно быстрее – до того, как я передумаю.

Отвлекаться я мог только на ласточек, которые сновали вокруг зданий, поедая летающих насекомых. Эти перелетные птицы проводят лето в Великобритании, и я понимал, что они проделали тот же путь на юг, что и я. Дома я любил встречать первую весеннюю ласточку. Поскольку следующих ласточек я мог увидеть только через год, было приятно с ними попрощаться и пожелать теплого и счастливого лета без меня. Наконец, в самый длинный день года к югу от экватора, я увидел на табло отправления в международном аэропорту Кейптауна строчку «VDA 9018 – Антарктида – Выход B1-2». Все еще переживая из-за предстоящей перспективы, я сел на автобус, который доставил нашу команду через летное поле к самолету. Борт 9018 с его четырьмя огромными двигателями под двумя широкими крыльями, тупым стеклянным носом и горизонтальным хвостом выглядел так, как будто он сейчас поднимет меня в космос. Самолет Ил-76 совершал до двадцати рейсов в год между Кейптауном и Антарктидой. Он был разработан в конце 1960-х годов в Советском Союзе для доставки тяжелых грузов в труднодоступные области. Способность садиться на неподготовленные полосы и возить огромное количество грузов в хвостовой части, устроенной наподобие самосвала, делала его идеальным вариантом для рейсов в такие далекие места. Взойдя на борт, я сделал несколько фотографий и, словно астронавт, бросил последний взгляд из двери самолета.

Я тщательно пристегнулся к креслу, которое выглядело как катапультируемое, и почувствовал возбуждение.

Салон самолета представлял собой пустотелую металлическую трубу, со стен свисали флаги разных стран. В конце салона, за креслами, находилась серая переносная туалетная кабинка, на стене которой большими белыми буквами были написаны адрес сайта компании-владельца и телефонный номер. Я обнаружил также запасное колесо и подумал: интересно, как им собираются воспользоваться на высоте в 9 тысяч метров над Южным океаном? Каких же размеров в таком случае должен был быть домкрат!

Грузовой салон от пассажирского отделяла тонкая белая веревочная сеть. Все было плотно пристегнуто, так что я не удивился бы, если бы мы в какой-то момент достигли невесомости! В салоне было всего четыре маленьких окна, так что смотреть наружу особой возможности не было. Когда двери закрылись и двигатели завелись, стало ясно, почему на моем сидении лежит пакет с берушами. Грохот был ужасный! Я не слышал даже собственного голоса. Самолет завибрировал и поехал по взлетной полосе; включился большой телеэкран в передней части самолета. Камера, установленная на носу самолета, вела прямую трансляцию – такая вот система развлечений на борту. Камера показывала картинку с кабины пилотов, и это было замечательно. Шум двигателей еще усилился, завибрировало вообще все. Мы словно в замедленном повторе начали отрываться от земли. Я видел на экране конец взлетной полосы, и как только я подумал, что мы вот-вот съедем с покрытия, самолет почти вертикально подскочил: передние и задние колеса потеряли контакт с землей одновременно. Самолет не только выглядел странно – ощущения от полета в нем тоже были странными, но он вез меня к императорским пингвинам – и я наконец-то чувствовал себя хорошо.

Примерно на середине шестичасового перелета я поднялся с кресла во втором ряду и прошел вперед, где в одной из дверей запасного выхода было небольшое круглое окошко размером примерно с футбольный мяч. Мне пришлось наклониться, чтобы туда заглянуть: ослепительное солнце заставило меня зажмуриться! Лед! Внизу повсюду были видны глыбы расколовшегося льда, похожие на битую черепицу. С высоты в 9 километров я впервые посмотрел на Южный полярный круг – широту 66 градусов. Вплоть до того момента каждый аспект подготовки приближал меня к реальности, но этот лед имел особое значение. Все наконец-то стало реальным. На протяжении многих месяцев я спрашивал себя, прав ли я был в своем решении, и вот теперь ответ лежал подо мною. Я был заворожен тем, как океан из темно-синей жидкости превращается в ослепительно-белую ледяную простыню, и впервые осознал: все это происходит на самом деле. Я не отрываясь смотрел вниз, стараясь сосредоточить внимание на каждом пятнышке льда. Мне хотелось сразу же спрыгнуть вниз и прыгать по ним, как по ступенькам. Я был все еще в берушах и потому наедине с собой. Впервые за пару последних месяцев я понял, что счастлив. Я был одновременно возбужден и расслаблен, чувствуя, что наконец-то следую к цели.