Я пишу тебе, папа… 40 писем между смертью и жизнью

Поздоровалась, сказала, что неделю назад потеряла отца. Ничего не болит. Но попросила проверить, вдруг ты потерялся где-то на уровне грудной клетки или спазмом в кистях рук, под коленной чашечкой, а может стучишь в висках.

Бережно, аккуратно искал тебя.

Рассредоточил, чтобы не сгущалось в одном месте, не давило и не разлагалось.

Вышла лёгкой, как пёрышко.

Прибежала домой, сварила борщ и ушла танцевать зумбу.

Да, танцевать на пепелище души.

Освобождаюсь от боли криками, резкими, с максимальной амплитудой движениями, через пот и прыжки.

Через жар в бане и холод воды.

Контрасты.

Заедаю шоколадом. Тёмным. Под стать настроению.

Я знаю теперь, что такое тихая грусть.

Она то усиливается, то заглушается.

Папа, я собрала букет ромашек!

На поляне, где летом их были сотни.

А сейчас единично раскиданы по стриженному газону на коротких стебельках.

Неприметные, прибитые дождями.

Собрала и обогрела. Дома оттаяли, как замёрзшие птенцы.

Светят мне маленькими солнышками.

Машут благодарно лепестками-лучиками.

Завтра будет девять дней, как ты ушёл.

Странно писать эти слова.

Не укладываются.

Ты здесь, пока бьётся моё сердце.

Напишу себе напутствие:

не замирать.

Жить.

…Радуйся!

Не бойся!

Молись!

6 октября

Девятое

Я пишу тебе, папа…

Сегодня девять дней, как ты ушёл…

Уже нет того отчаяния.

Грусть. Да. И глаза реже наливаются слезами.

Медленными, тягучими.

Папа.

Папааа!!!

…

Я везу тебе ромашки.

Те, что вчера собрала.

Твоя могила стоит под клёном.

Клён растёт перед нашим окном.

Сплету тебе венок.

Примеришь?

Папа, меня мотало по зарослям, но я снова нащупываю свою тропу.

Светлую, полную надежд.

На днях возвращалась домой с младшими дочками.

К подъезду за мной шёл полицейский внушительных габаритов и женщина с кипой документов.

– Стесняюсь спросить, по чью вы душу?

– Тридцать первая.

Пристёгиваю коляску и вижу, как через дверь матери сообщают, что двум её сыновьям повестки.

Просят передать. Вставляют в дверь, уходят.

Пристёгиваю коляску. Дверь открывается.

– Здравствуйте.

– Лиль. Сразу две?..

Папа, непросто светить, когда вокруг сгущается тьма.

Я стараюсь.

Ещё недавно казалось, что вокруг столько людей-маяков!

На фоне благополучия легко излучать свет.

Труднее это делать, когда мир стремительно меняется и твоё место в нём теряет устойчивость.

В такие периоды, как никогда, осознаёшь, что нет ничего важнее любви, доброты, внимания.

Слово "стабильность" относится только к самому человеку.

Насколько он сам стабилен в своём мироощущении.

Насколько готов принимать вызовы.

Прячется в кусты или подставляет лицо встречному ветру.

Ты рассказывал, как переживал шторма в океанах.

Надо лечь на палубу и переждать.

Будешь лезть на рожон, дерзить, паниковать, смоет волной.

Ляг и лежи, пока море не успокоится.

Не делай резких движений, не дёргайся.

Ляг.

Шторм отступит.

Волна не достанет.

Для меня это не про трусость или глупость.

Про адекватность, стойкость, смирение.

Про сохранение себя, как бы ни штормило.

Заблудилась на кладбище.

Упрямо шла не по адресу, а пытаясь вспомнить, как нас везли на машине.

Нашла.

Думала, побудем вдвоём.

Но в паре метров от нас суетились две женщины и двое мужчин над могилой новоприставленой.

Я же обещала тебе венок!

С невозмутимым видом стала собирать кленовые листья. Выглядела, наверное, странновато, но на кладбище под покровительством Святой Ксении не грех вести себя немного блаженно.

Блуждала между захоронений.

Среди твоих соседей Матрёна, захороненная в 1885 году.

Годовалый карапуз и четырнадцатилетняя миловидная девочка, вырезанная в камне.

Грустное соседство. Чем моложе ушедший, тем горше живым.

Доплела венок, положила к твоим ногам, в центр вставила ромашки.

Тут же прилетела полосатая муха-журчалка.

Устроилась на сердцевину одного из цветков, вытянула хоботок и с аппетитом ела пыльцу, умываясь на ходу.

Постояла ещё, прибрала хаотично раскиданные листья и носики клёна, утрамбовала потрескавшийся песок.

Погрустила, тихо поплакала.

Ушла в сторону часовни.

Четыре головы, до этого занятые своими хлопотами, повернулись мне во след.

Чуть позже отвела девочек в спорт-школу, сижу в местном кафе.

За соседним столиком две молодые женщины.

Одной из них кто-то позвонил.

Вешает трубку, закатывает глаза, мол, папа. Звонит часто, одно и то же переспрашивает.

Собеседница пытается реабилитировать его.

Но та настаивает:

– Чего он делает?! Сидит целыми днями. Мозг атрофировался…

Ох, как я разозлилась!

Как же хотелось подойти и сказать, что гораздо страшнее, когда папа больше никогда не позвонит. И ложкой по лбу дать, чтоб за языком своим следила.

Живые мешают, о мёртвых сожалеют…

…Радуйся!

Не бойся!

Молись!

7 октября

Десятое

Я пишу тебе, папа…

Еду на фестиваль.

Всамделишный фестиваль детских писателей "Как хорошо уметь писать!"

Я не прошла в состав участников, но на открытие пригласили всех желающих.

Желаю!

Я пишу тебе письма, папа.

Это мой первый шаг к исцелению, к безопасному, плавному проживанию горя.

Называя чувства, обретаю покой.

А теперь я хочу добавить немного красок.

Ты не думай, это не так-то просто.

Принудительная терапия.

Краски – это второй шаг.

Наверняка мне захочется всё это бросить, я буду лежать бревном на кровати, подушка намокнет от жалости к себе, а мир снова поделится на чёрно-белые тона.

Ведь тебе же там хорошо? Правда, папа?

Это мы слабые. Нам жаль себя.

А ещё мне надо в Казанский собор.

Разрушить ассоциации.

В день, когда тебе стало плохо я была в нём, ждала экскурсию на смотровую площадку.

В соборе было многолюдно. Привозили мощи Сергия Радонежского. Очередь на поклон к ним извивалась змеёй и уходила за пределы здания.

К тебе ехала скорая помощь, а позже реанимация, а я с каким-то остервенелым отчаянием заглатывала впечатления, словно чувствовала, что поводов для радости скоро не останется.

Я, правда, это чувствовала.

Тебя везли в больницу, ты был жив, но в голове то и дело мелькала сводка следующего дня – "Папа умер".

Отгоняла, как могла, назойливую мысль.

Ты ушёл ночью.

Не могу спокойно смотреть на те фотографии из собора.

Слишком яркие цвета, слишком живые.

Слушай, вчера вечером твоим внучкам особенно трудно было договориться друг с другом, всё чего-то делили между собой, иногда переходили на сверхзвуковые тональности.

С усталостью трёхсотлетней черепахи смотрела на это и ухватила за хвост разрушающую мысль "Дети меня не радуют".

Хорошо, что отследила.

А то такие мыслишки легко просачиваются в подсознание и диктуют настроение и реакции.

Вряд ли бессмертная душа, выбирая себе следующее воплощение руководствовалась мыслью "А порадую-ка я эту женщину, что в матери земные мне годится. В лепёшку расшибусь, а огорчать не стану. Всё только для неё. Свои уроки через жизнь отложу. Чай, не один раз живём!"

Пока писала, самой смешно стало.

Есть, над чем поразмыслить…

…Радуйся!

Не бойся!

Молись!

8 октября

Одиннадцатое

Я пишу тебе, папа…

Мама приехала.

Сестра обещала вечером заскочить.

А я убежала из дома.

На встречу с детскими писательницами.

Во-первых, мне очень хочется познакомиться с ними "вживую".

Во-вторых, я не хочу сидеть дома и вздыхать о тебе.

Эгоистично. Соглашусь.

Возможно, нужно остаться на случай, если кто-то захочет погрустить. Или разговор вообще пойдёт в другом русле. Но я не хочу.

Хочу молчать о тебе.

Возвращаюсь со встречи.