Мне уже не больно
Но он не отстранился. Наоборот, Лазарев сжал мою руку чуть крепче, как будто подтверждая, что это не ошибка, что я сделала правильный выбор. Мы вышли за дверь вместе, рука в руке, и это было настолько странное и новое ощущение, что я чуть не потеряла равновесие. Это было похоже на то, как если бы человек, долгое время находившийся в темноте, внезапно увидел свет – все вокруг начинало казаться нереальным, зыбким.
Я заметила, как мои шаги замедлились, когда мы подошли к дверному проему. Возле него стоял огромный мужчина в темном костюме, который переминался с ноги на ногу, как бы проверяя свои ботинки или просто скучая от ожидания. Мое сердце забилось сильнее, и я невольно вздрогнула, инстинктивно отшатнувшись назад, словно этот «шкаф» представлял собой угрозу.
Лазарев заметил мою реакцию. Он мягко успокоил меня, не произнося ни слова, но его присутствие и его рука в моей, казалось, передавали спокойствие. По молчаливому знаку Лазарева этот огромный человек бережно накинул мне на плечи легкую куртку. Ее мягкая ткань слегка опустилась на мои плечи, согревая меня своим теплом. Куртка была великовата – возможно, это была его вещь или она принадлежала кому-то еще, кого я никогда не увижу.
От куртки исходил странный запах – древесные ноты парфюма, которые смешивались с чем-то неуловимым, что напоминало о доме. Это был запах уюта, тепла, чего-то давно забытого. Я закрыла глаза на мгновение, вдыхая этот запах, и почувствовала, как слезы подступают к горлу. Это напомнило мне те редкие мгновения из детства, когда я могла почувствовать себя защищенной.
На улице мелкий дождь сыпался тонкими, холодными каплями, и воздух был пропитан влажным холодом. Было прохладно, но я даже не думала о том, чтобы отцепиться от спасительной руки Лазарева. Я держалась за нее, словно она была единственным связующим звеном с этим миром, а не просто жестом поддержки. Куртка, которую мне накинули на плечи, сползала, но я не могла отпустить его, чтобы поправить ее, не хотела лишаться этого хрупкого ощущения безопасности.
Когда мы прошли несколько шагов, я оглянулась на здание лечебницы, серое, угрюмое, как тюрьма, в которой я провела, казалось, целую вечность. В одном из окон я заметила Борьку, который стоял и следил за мной из-за стекла. Он был как призрак этого места, и я невольно ощутила желание показать ему жест, который скажет все без слов. Но, держа куртку, которая могла упасть в грязь, я лишь мысленно позволила себе это – небольшой акт бунта в душе.
То, что господин Лазарев не нуждался в деньгах, стало очевидным, когда я заметила рядом с ним охранника – такое себе могут позволить далеко не все. А когда его роскошный автомобиль свернул с главной дороги в сторону элитного поселка, у меня уже не осталось сомнений, что он зарабатывает достаточно, чтобы не отказывать себе в удовольствии. Я представила его утренний бутерброд не просто с маслом, а с красной, а может, и с черной икрой.
Когда мы подъехали к дому, мои ожидания немного разлетелись в дребезги. Я представляла себе что-то совершенно другое, и дом Лазарева оказался совсем не тем, что рисовало мое воображение. Возможно, это было связано с тем, что я привыкла думать, будто у людей с деньгами обязательно есть склонность к показухе и излишествам. Особенно когда ты въезжаешь в элитный закрытый поселок, где роскошь льется из каждого окна, и каждый дом – это маленький дворец. Ожидаешь увидеть высоченные колонны, стеклянные фасады, мраморные ступени, фонтаны во дворе. Все, что я видела в фильмах, где богатство и роскошь выставлялись напоказ, как символ успеха и статуса.
Но дом Лазарева был другим. На фоне остальных зданий он выглядел даже слишком скромно. Не было никаких признаков помпезности или шика. Просто обычный двухэтажный дом из темно-коричневого кирпича, аккуратно вписанный в окружение. Я смотрела на него и не могла отделаться от ощущения, что этот дом как будто специально создан, чтобы не привлекать лишнего внимания. Без излишеств, без архитектурных изысков. Просто квадратное здание с круглыми окнами на мансарде, которое казалось почти суровым на фоне серой плитки, которой был выложен двор.
Только высокий глухой забор с постом охраны намекал на то, что хозяин этого дома – не совсем обычный человек. В этом была странная дисгармония: с одной стороны, простота дома, а с другой – охрана, как у богатого бизнесмена или какого-то политика. Это было почти противоречиво.
Внутри дом тоже не претендовал на роскошь. Когда я вошла, я еще раз убедилась в том, что это место не соответствует ожиданиям. Никакого бархата, золота или массивных хрустальных люстр. Все казалось простым, почти аскетичным. Мебель была функциональной, ничего лишнего, никаких вычурных украшений или декора. Простые деревянные стулья, шкафы, стены, окрашенные в спокойные светлые тона. Это выбивало меня из колеи.
Все сводится к материальным благам?
Когда я думала о людях с деньгами, в голове всплывали образы богатых вилл, домов, где деньги показывают все: начиная от огромных бассейнов и заканчивая дорогими картинами, висящими на стенах, о которых хозяева, возможно, даже не знают, что они означают. Но здесь все было иначе. Было ли это сознательным решением – жить в таком месте, где простота доминирует над вычурностью? Или он просто не считал нужным тратить деньги на внешний лоск?
Мимо окна я увидела соседние дома – огромные особняки с высокими заборами и камерами видеонаблюдения, их фасады блестели в пасмурном свете дня. У одного дома была мраморная лестница, ведущая к массивной двери с позолотой, у другого – стеклянная стена, через которую можно было разглядеть огромный холл с грандиозной люстрой. Люди здесь явно не стеснялись показывать, что у них есть деньги. Они, наверное, как герои фильмов, погружались в мир, где все сводится к материальным благам. Это, возможно, было их единственной целью – зарабатывать все больше, покупать все лучше, не думая о том, что жизнь коротка.
"Сколько таких людей я видела в фильмах? Тех, кто гнался за деньгами, не осознавая, что время – самое ценное?" – промелькнуло у меня в голове. Я где-то слышала или читала, что все эти материальные цели – лишь временное удовлетворение, иллюзия контроля над собственной жизнью. Мы стремимся к богатству, но ведь в конечном итоге это нас не спасет. Мне вдруг вспомнилось что-то из прочитанного. "Мудрецы говорили, что главное – это жить в гармонии с природой, а не с материальными благами", – но я не могла вспомнить, откуда именно я это знаю. Эти мысли казались мне далекими, но в то же время близкими.
Лазарев толкнул меня к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ее ступени поскрипывали под ногами, но это было даже приятно, словно дом жил своей жизнью. Здесь не было ни глянца, ни холодного мрамора, к которому привыкли люди из фильмов. Дерево мне нравилось, оно давало надежду на то, что этот дом может стать и моим тоже.
На втором этаже находилась комната, которую мужчина описывал мне в больнице. Когда я вошла, я поняла, что это место действительно было создано для уюта. Даже в эту пасмурную погоду комната казалась светлой. На полу был мягкий бежевый ковер, который напомнил мне о том, как в детстве я любила ходить босиком по ковру у бабушки дома. Я машинально потерла носками по ковру, как делала это тогда, в детстве, прежде чем сесть.
На окнах стояли горшки с цветами – яркие, разноцветные, как маленькие пятна радости в этой комнате. Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела живые цветы. Полутораспальная кровать была застелена аккуратным бельем в мелкий цветочек, которое напомнило мне сцены из тех старых советских фильмов, где все выглядело так просто, но в этом была своя прелесть.
Лазарев усадил меня на кровать, а сам вышел из комнаты. Я огляделась и почувствовала, как меня охватывает странное спокойствие. Это место было другим, не таким, как я ожидала. Простым, но живым. Здесь не было ощущения холода и пустоты, как в больнице.
Через несколько минут дверь снова открылась, и вместе с Лазаревым вошла женщина. Она была темноволосой, с пронзительными глазами, прячущимися за толстыми линзами очков. Ее взгляд был почти смешливым, как будто она уже знала что-то обо мне, но не спешила делиться.
– Меня можешь называть просто Наташа, – произнесла женщина с такой легкостью, будто мы знакомы всю жизнь. Ее улыбка была теплой и дружелюбной, но не успела я даже осознать ее слова, как все началось. Без лишних церемоний она схватила гребень и с явной решимостью принялась за мои спутанные волосы. Каждое движение гребня вызывало у меня ощущение, что вот-вот оторвет половину прядей, но Наташа делала это с таким спокойствием, словно это была ее обычная работа. Не было ни слова жалости или извинений за резкость, как будто это для нее рутина.
– Ой, потерпи чуть-чуть, все разберем, – сказала она, не обращая внимания на то, как я сжалась от боли.
Я не успела опомниться, как она решительно потащила меня в ванную, словно я была беспомощным ребенком. Я сопротивлялась лишь внутренне – сил и желания противиться не было. Ванная была чистой, светлой, совсем не такой, как холодные, стерильные душевые в больнице, где вода лилась ледяной струей на кафельный пол, а ты ощущал себя как объект наблюдения среди голых тел таких же пациентов.
Здесь, в этой ванной, было тепло, на стенах висели пушистые полотенца, а пол был застелен мягким ковриком. Казалось, что даже воздух был пропитан домашним уютом. Наташа без лишних слов начала снимать с меня больничную робу, словно это было само собой разумеющееся, и, надо сказать, делала это так естественно, что я даже не успела почувствовать стыд. Она аккуратно сложила эту серую ткань, и на мгновение мне стало легче – это был символ того, что я оставляю все ужасное позади.
– Вот, держи, – сказала она, протягивая мне махровое полотенце, когда я оказалась под душем. Она снова не церемонилась, да и не нужно было. Это была не роскошь, не забота, а, скорее, часть ее обязательной процедуры.
Я стояла под горячими струями воды, которые смывали с меня остатки больничной жизни, но не могла почувствовать настоящего облегчения. Это было так непривычно – стоять под душем, чувствуя, как тепло проникает в мое тело. Моя кожа, давно забывшая, что такое горячая вода, почти обжигалась от этого прикосновения. Я закрыла глаза и представила, что вместе с водой смывается не только грязь, но и воспоминания о тех холодных душевых, где тебя могли скрутить в любой момент, если ты сделаешь что-то не так.
Когда я наконец вылезла из душа, спешно обмотав бедра полотенцем, меня словно снова вернули в реальность. Наташа, дождавшись, пока я кое-как приведу себя в порядок, тащила меня обратно в комнату. На ней не было ни тени смущения или лишнего внимания к моей наготе. Это было делом обычным, как будто она выполняла ежедневную рутину.
И вот, все так же полуголую, с полотенцем, которое вот-вот могло соскользнуть, она вернула меня на то же самое место, откуда забрала, усадив под внимательный взгляд Лазарева. Я ощутила, как его глаза смотрят на меня, но в них не было ничего неприличного. Он смотрел на меня с каким-то глубоким интересом, как если бы он пытался понять, что за человек сейчас перед ним.
Я сидела напротив него, чувствуя, как горячие струйки воды все еще стекали по коже, а полотенце едва удерживалось на месте. В комнате снова стало тихо, и я не знала, что должно произойти дальше.
Лазарев снова смотрел на меня так, как в тот день в клинике, когда его взгляд впивался в каждую деталь моего лица. Только теперь его глаза медленно, почти изучающе, скользили по моему телу. Он останавливался на каждом изъяне, на каждом шраме, как будто пытался собрать воедино все кусочки мозаики, которую я так долго пыталась скрыть. Его взгляд задержался на моих плечах, исхудавшем торсе, на шрамах, которые разрисовали мое тело. Казалось, что он не мог отвести глаз от следов, которые оставила боль.
Он подошел ближе, и я замерла. Его прикосновение к моей руке было неожиданно мягким, но я чувствовала, как его пальцы скользнули по моим запястьям, остановившись на глубоких шрамах, оставленных не только физической, но и душевной болью. Его брови нахмурились, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на обеспокоенность.
– Что с тобой произошло? Кто это сделал? – его голос прозвучал тихо, почти сдержанно, но в нем была отчетливая нотка беспокойства. – Эти шрамы… Кто тебя ранил?
Его слова, казалось, вырвали что-то внутри меня, что я так долго пыталась удержать. Я почувствовала, как волна дурноты начала подниматься, словно тьма начала окутывать меня изнутри. Мое тело дрожало, озноб пробирал до самых костей, а мысли закружились в дикой неразберихе. Все эти шрамы… Они были моими. Моими воспоминаниями, моими ранами, которые я не могла позволить кому-то забрать. Я резко вырвала руку из его мягкого, но цепкого захвата и отшатнулась, словно дикая кошка, загнанная в угол.
– Не трогай их! – мои слова прозвучали громче, чем я ожидала. – Не смей их трогать. Это мое… Мои воспоминания, и ты не имеешь права их касаться. Я не отдам их тебе… Ничего не отдам.
Каждое слово вырывалось из меня с такой болью, что я почувствовала, как слезы подступают к глазам, но я не позволила им вырваться наружу. Эти шрамы – моя история, мои переживания. Я жила с ними слишком долго, чтобы позволить кому-то, даже ему, прикоснуться к ним.
Он тянулся ко мне. Зачем? Внутри все оборвалось от страха. Я не могла понять, что происходит, но знала одно: ничего хорошего ждать не стоило. Лазарев был не тем добрым дядей, которым мог показаться. В его движениях, в его взгляде было что-то, что напомнило мне их – тех, кто когда-то сломал мою жизнь. Этот ужас, эти руки, что тянулись ко мне, как будто хотели вырвать последние остатки души. Он такой же, как они. Точно такой же. Теперь я разозлила его, и за это последует наказание. Непременно. Наказание было всегда – за любую слабость, за любой неосторожный шаг, за любое проявление воли.
Мир вдруг сжался до размеров комнаты, стало трудно дышать. Я почувствовала, как сердце колотится в груди, разрываясь от страха, и единственное, что я смогла сделать – это попытаться спрятаться. Я сорвалась с кровати, но ноги отказались меня держать. Я упала на мягкий ковер, и это стало последним убежищем от надвигающейся угрозы. Моя голова ударилась о пол, но я даже не почувствовала боли. Все, что было вокруг, померкло. Я сжалась в комок, закрыв голову руками, как делала это в детстве, когда надеялась, что если спрячусь достаточно хорошо, то меня не найдут. Но это не срабатывало тогда, и не сработает сейчас.
Слезы текли по щекам, беззвучно, как ледяные капли, разъедающие душу. Я давилась ими, умоляя его не трогать меня, не причинять боль.
– Пожалуйста, простите меня, – мой голос дрожал, как у маленького испуганного ребенка. – Я больше так не буду. Я сделаю все, что вы захотите… Только не бейте меня.
Эти слова, словно размытые эхом, возвращались ко мне из детства. Сколько раз я произносила их, прячась от реальности. Воспоминания заполнили голову, как туман, смешиваясь с настоящим. Бабушка… Почему-то я вспомнила ее в этот момент. Вспомнила, как она укрывала меня пледом, когда я была совсем маленькой. Как тогда я мечтала, что однажды все изменится, что стану взрослой, и никто больше не сможет причинить мне боль. Я грезила о том, что однажды у меня будет дом, где меня будут любить, где никто не будет кричать и поднимать руку. Но вместо этого моя жизнь превратилась в кошмар.
– Я сделаю все, что вы скажете, – эти слова снова сорвались с моих губ. Кажется, я потеряла способность чувствовать что-то, кроме страха.
Я лежала на ковре, уткнувшись лицом в мягкий ворс, и вслушивалась в его приближающиеся шаги. Лазарев наклонился ко мне, и я почувствовала, как воздух вокруг сгустился. Он недоволен. Я зажмурилась, ожидая удара, готовясь к той боли, которая неизбежно должна была наступить. Вот сейчас его руки схватят меня за плечи или за волосы, прижмут к полу, и я больше не смогу бороться. Я не хотела чувствовать этот ужас снова. Не хотела переживать этот момент, но тело само готовилось к боли, как к неизбежной реальности.
Но… удара не последовало. Вместо этого я почувствовала, как он осторожно прижал меня к себе, его руки погладили мои волосы, словно пытаясь успокоить. Голос Лазарева звучал приглушенно, но его слова были неразличимы за моими всхлипываниями. Что-то теплое и мягкое пробежало через мое тело, но я не могла позволить себе расслабиться. Я все еще ожидала, что это – просто очередная ловушка, что за этой нежностью стоит очередная боль.
В этот момент я ощутила легкий укол в плечо. Наверное, это была Наташа, но я не видела ее – я просто почувствовала, как тело постепенно становится тяжелым, утомленным. Словно кто-то мягко надавил на мое сознание, заставляя его утихнуть. Страх начал медленно растворяться вместе с моими силами.
Лазарев бережно поднял меня с пола, словно я была маленьким ребенком, и уложил обратно на кровать. Он укрыл меня пледом, подтыкая его по бокам так аккуратно, как это делала моя бабушка, когда я была маленькой. Это вызвало странное ощущение. Я чувствовала себя защищенной, но эта защита была такой непривычной, что не могла заставить себя расслабиться полностью.
И неизбежно наступает ночь
Я лежала под пледом, чувствуя его тяжелый взгляд. Он смотрел на меня, возможно, решая, можно ли оставить меня одну. Можно ли уйти, когда я осталась в таком состоянии, уязвимая и слабая.
– Пожалуйста, – прошептала я, не открывая глаз. – Не уходите. Останьтесь… хотя бы до тех пор, пока я не усну.
Эти слова были настолько искренними, что я сама удивилась, как легко они слетели с губ. Мне не хотелось оставаться одной. Я слишком устала от одиночества.
Тогда, в том болезненном и затуманенном лекарствами состоянии, Лазарев казался мне настоящим спасителем. Я не могла рассуждать здраво, не могла задаться вопросом: зачем ему нужно помогать кому-то вроде меня? Незнакомому человеку, сироте, которая едва достигла совершеннолетия, не представляющей никакой ценности. Я просто воспринимала его заботу как что-то естественное, как будто сама судьба решила подарить мне шанс на лучшее будущее. В том состоянии я не пыталась понять, что его мотивы могут быть гораздо глубже и запутаннее, чем просто доброе сердце.
Все те долгие разговоры в палате больницы, когда он пытался убедить меня поехать с ним, теперь казались мне театральным фарсом. Зачем нужны были эти уговоры, если, по правде говоря, ему не нужно было мое согласие? Он уже давно все решил за меня. Моя выписка, документы на опеку – все это уже лежало у него в папке, аккуратно сложенное и готовое к действию. Все формальности были улажены, и я не была тем, кто мог что-то изменить. Это было его решение, и мне оставалось только смириться.
Почему тогда я не сопротивлялась? Потому что Лазарев был умен. Ему нужно было, чтобы я видела в нем не угнетателя, не того, кто контролирует каждый мой шаг, а старшего друга. Того, кто заботится обо мне, того, кто хочет для меня лучшего. Это было проще для него. Когда ты начинаешь доверять человеку, когда видишь в нем защитника, легче подчиняться. Легче поверить, что он хочет тебе добра. Легче следовать за ним, не задавая вопросов.
Иногда я задумываюсь: отказалась бы я, если бы знала тогда, что меня ждет? Нет, я не думаю, что смогла бы отказаться. Может быть, я бы все равно поехала с ним, несмотря ни на что. Потому что там, в этом доме, я встретила ту, которая смогла стать мне ближе, чем родная мать. Смогла вытащить меня из той ментальной ямы, где я пребывала. Она смогла изменить все. Мою сестру, которая навсегда останется в моем сердце.
Воспоминания о ней до сих пор согревают меня в самые темные моменты. Встреча с ней была лучшим, что когда-либо случалось в моей жизни. Несмотря на весь ужас, который окружал меня, несмотря на страх и неопределенность – именно с ней я почувствовала, что можно быть свободной и счастливой. Пусть на короткое время, пусть это счастье казалось хрупким, но оно было настоящим.
Я бережно храню каждое мгновение, проведенное с ним. Каждый разговор, каждую улыбку, каждое прикосновение. Это были моменты, когда я чувствовала себя живой. Эти воспоминания, как драгоценные камни, которые я прячу глубоко внутри, чтобы они не потеряли свою силу, чтобы они не поблекли под весом реальности. Тот человек был лучиком света в моем темном мире, и даже когда все остальное рухнуло, он остался для меня символом того, что жизнь может быть иной.
Если бы я знала тогда, что будет впереди, я все равно пошла бы за ней. Потому что именно там, в этом запутанном водовороте событий, я встретила близкого человека. Того, кто дал мне почувствовать себя нужной. И несмотря на то, что все в моей жизни потом покатилось под откос, эти воспоминания будут со мной всегда.
***
Темнота окружила меня. Но это была не та привычная тьма, что обычно окутывала палату ночью. Нет, здесь было иначе. В палате всегда оставалась хоть какая-то полоска света, тонкий луч, падающий из коридора, через который проглядывали тени санитаров. Даже в самые глубокие часы ночи свет все равно был рядом, как тонкая нить, связывающая меня с реальностью, напоминая, что я все еще здесь.
Но сейчас все иначе. Койка подо мной кажется мягче, чем обычно. Ощущение неправильности заползает в сознание, просачивается через каждый уголок разума. Это не моя привычная палата, это не те холодные простыни, которые царапают кожу. Это что-то другое. А может, я вовсе не здесь? Может, я все еще в подвале? Может, ничего этого не было? Ни реанимации, ни Борьки, ни бесконечных ночей в дурдоме. Ни Лазарева.
Я боюсь пошевелиться. Страх, как липкая паутина, опутывает тело, сковывает мысли, заставляя оставаться на месте. Мой мозг начинает предаваться самым темным сценариям, зашептывает о том, что все это – лишь иллюзия. Может быть, это был просто сон? А сейчас реальность снова поглотит меня, и из темноты донесется то самое мерзкое шуршание, от которого меня всегда бросало в дрожь. Перебор маленьких лапок, движение крысы, которая всегда была поблизости, готовая подползти к моему телу, как только я ослаблю внимание.
Раз. Два. Три. Соберись. Я стараюсь вернуть себе контроль. Сделать глубокий вдох, заставить себя ощутить свое тело. Выдохни. Попробуй пошевелиться. Рука скользит по постели. Никаких прикованных к запястьям ремней. Мое тело свободно. Я осторожно щупаю вокруг. Простыни. Кровать. Да, это не подвал. Это не сон.
Я у Лазарева.
Но страх не отпускает меня так просто. Тело еще не может полностью расслабиться, как будто ожидание опасности все еще скрывается где-то в темноте. Я поднимаюсь на локти, прислушиваюсь. Кажется, дом молчит. Никаких звуков. Во рту сухо. В горле словно наждаком прошлись, и я чувствую, как каждая клетка просит глоток воды. Может, найти Лазарева? Он наверняка знает, где кухня, или сможет принести мне воды. Но вдруг он спит? Я не хочу его будить. Что, если он разозлится?
А если утро не скоро? Вдруг до него еще целая вечность, и я буду лежать здесь, задыхаясь от жажды и страха? Может быть, я смогу сама найти кухню? Но что, если по дороге я наткнусь на кого-то или что-то? Что, если этот дом полон темных углов, как палаты в клинике, где за каждым поворотом скрывалась тень, где каждый шорох заставлял сердце замереть?
Я осторожно сползаю с кровати, стараясь не издать ни звука. Ноги, еще не привыкшие к мягкости ковра, чувствуют каждую ворсинку. Странное ощущение. Я осторожно пробираюсь к двери. Тишина тянется, как резина, словно дом ждет, когда я нарушу этот покой. Я приоткрываю дверь и выхожу в коридор.
Этот дом… Он слишком тихий. В клинике, даже среди ночи, всегда был какой-то фон: чьи-то стоны, шарканье ног по полу, голоса санитаров, шепот психов, что гуляли по коридорам в поисках своих потерянных мыслей. Но здесь все иначе. Здесь настолько тихо, что я слышу свое собственное дыхание, как эхо, возвращающееся ко мне от стен.
Шаг за шагом я продвигаюсь вперед. Воспоминания о клинике начинают всплывать, как тени прошлого, неотвязные и тяжелые. Там, среди зеленых стен, я часто бродила по коридорам, слыша крики и плач, видя, как других пациентов волокли в смирительных рубашках, как они били и наказывали тех, кто осмеливался сопротивляться. Однажды ночью я слышала, как одного парня тащили за волосы, его крики эхом разносились по зданию. Я не знала, что с ним случилось, но на следующий день его койка была пуста.
Эти образы преследуют меня, как кошмарные сны. Как те, что приходили ко мне в больничной палате. Во сне я снова была в подвале, снова была привязана, и их шаги медленно приближались. Я видела их силуэты в темноте, но не могла закричать, не могла даже пошевелиться.
Мои руки снова инстинктивно тянутся к запястьям, как будто проверяют, на месте ли шрамы. Они напоминают о том, что прошлое – это не просто воспоминание, а рана, которая не заживает. Каждую ночь я ждала, что они вернутся. Что снова зажмурюсь и почувствую эти грубые, жестокие руки на себе.
