Мне уже не больно
Когда к моему лицу приблизилась пожилая женщина со шприцем в руках, я почувствовала, как страх вновь поднимается внутри. Она ввела мне укол в вену, и я поняла, что времени у меня почти не осталось. Сон приближался, тяжелый, как одеяло, которое накрывает меня все сильнее. Я знала, что если засну, все закончится.
– Сосчитай до десяти, – мягко сказала Ангелина Александровна, держа меня за руку, словно пыталась успокоить.
Я начала считать про себя, отчаянно борясь с навалившейся усталостью. Один. Два. Три. Мир начал расплываться перед глазами. Четыре. Пять. Мое тело словно погружалось в воду. Шесть. Семь. Я пыталась не смыкать веки, но силы уходили. Восемь. Девять. Я чувствовала, как сознание медленно ускользает. Десять.
Все исчезло.
Очнувшись, я первым делом схватилась за уши, словно проверяя, все ли на месте. Потом рука непроизвольно метнулась к носу. В голове до сих пор крутились те странные слова про нос, которые мне наговорил Борька перед операцией. Мое тело словно само по себе двигалось, проверяя, не случилось ли чего странного. Но, задев повязку на щеке, я почувствовала резкую боль, которая заставила меня замереть. Все это время страх оставался со мной, даже когда я находилась под наркозом. И теперь он просыпался вместе со мной, острым всплеском боли и непонимания.
Вскоре в палату вошла Ангелина Александровна – та самая женщина с цепким взглядом, которая встретила меня в клинике.
– Ну что, все хорошо, смелая девчонка? – спросила она, чуть насмешливо, но без злости. – Оклемалась?
Я только кивнула, не зная, что ответить. Ее уверенность в том, что все прошло, как надо, слегка сбивала с толку. В моем теле все еще оставались отголоски тревоги, но я не понимала, откуда это ощущение.
– Завтра мы тебе снимем повязку, – продолжила она, чуть приподняв одну бровь, – и сама увидишь, какую красоту мы тебе сотворили.
Красоту? Я едва удержалась от смеха, но только слегка поморщилась, чувствуя, как повязка натянулась на щеке, вызывая еще больше боли.
– А пока отдыхай. Недельку полежишь, думаю, – добавила она, осматривая меня профессиональным взглядом, будто я была ее очередным произведением искусства, которое только что покинуло операционный стол.
– А потом? – вырвался у меня вопрос, который беспокоил больше всего.
– Поживем – увидим, – произнесла она с такой легкостью, как будто это был план на будущее.
На этом она вышла из палаты, оставив меня одну с моими мыслями. Ангелина Александровна оказалась права насчет "красоты". Когда на следующий день она сняла повязку, я увидела, что уродливый, неровный рубец, который раньше выпирал на моей щеке, теперь превратился в тонкую ярко-красную полоску. Лицо еще не избавилось от отека, кожа была натянута, но я уже видела, что результат оказался лучше, чем я могла представить.
Она любовно осматривала свою работу, довольная результатом, как художник, с гордостью глядящий на свое законченное полотно.
– Как тебе? – спросила она, заметив, что я не могу оторвать взгляд от зеркала.
– Лучше, – тихо ответила я, хотя в голове у меня до сих пор крутились мысли о том, зачем все это нужно было. Вся эта странная история с операцией казалась мне чем-то непонятным и оторванным от реальности. Почему меня привезли сюда? Что дальше?
Но Ангелина Александровна, казалось, ни о чем не волновалась. Она была уверена в своем деле и не оставляла никаких сомнений в том, что все прошло как надо. А я, сидя на больничной кровати, ломала голову, пытаясь найти смысл во всем этом.
Через несколько часов после снятия швов, в палату вошел невысокий мужчина, который на первый взгляд показался мне не более чем случайным прохожим. Его волосы уже были тронуты сединой, лицо было из тех, что будто бы застыло в полудружелюбном выражении, но с оттенком усталости. На секунду я подумала, что он ошибся дверью, что это просто еще один врач или, возможно, кто-то из посетителей, который перепутал палаты.
Но не успела я как следует разглядеть его, как в палату влетела Ангелина Александровна. Она выглядела, как всегда, собранно, но в ее взгляде читалось нечто вроде раздраженного укора. Я знала ее достаточно, чтобы понять, что она явно не ожидала увидеть этого мужчину здесь так быстро.
– Феля! – почти выдохнула она, как будто ожидала его появления, но не в этот момент. – Была уверена, что примчишься сразу же. Но мог бы и меня подождать, пока освобожусь. Нет же, как всегда, спешка! Вечно ты хочешь все сразу и сейчас!
Ее слова прозвучали укоризненно, но без настоящего осуждения. В ее тоне, несмотря на недовольство, сквозила некая знакомая легкость, словно она давно привыкла к такому поведению этого человека.
Мужчина, которого она назвала Фелей, не обратил внимания на ее замечания. Он продолжал разглядывать меня, почти изучающе, как будто я была не просто пациенткой, а произведением искусства, которое он пришел оценить. Его взгляд был сосредоточен на моем лице, словно он искал в нем что-то важное, что-то, что должно было подтвердить или опровергнуть его собственные мысли.
– Ну что, я была права? – продолжила Ангелина Александровна, явно обращаясь к нему. В ее голосе прозвучала нотка гордости. – Похож на ангела? Пухлые чувственные губы, ровный нос, голубые глаза… Просто волшебный небесный цвет! И просто идеальное лицо. Это лицо почти Ангела! Пока почти. Пройдет время, и шрам будет практически незаметен.
Я сидела, почти не дыша, ощущая, как напряжение медленно нарастает в воздухе. Мне было некомфортно от этого пристального внимания к моему лицу, от их разговоров, которые словно происходили мимо меня, но в то же время касались меня напрямую. Словно я не человек, а объект для обсуждения.
"Ангел? Серьезно?" – я с трудом сдержала смех, потому что все это казалось настолько далеким от реальности, в которой я жила. Мое лицо, которое раньше было лишь маской боли и страха, теперь превратилось в нечто, что они пытались назвать почти совершенным. Но я все еще не могла осознать, что это значит.
Мужчина замер, как будто весь мир остановился вокруг него, и, затаив дыхание, пристально всматривался в мое лицо. Его взгляд был таким пытливым, что я чувствовала, будто он читает каждую черту, каждый шрам на моем лице, пытаясь разгадать все мои тайны. От этого пристального внимания я непроизвольно начала съеживаться, словно его взгляд давил на меня, становился почти невыносимым. Но я ничего не могла сделать, только молча сидела и ждала, когда это закончится.
– Представляешь, если бы она попала в руки к моим ветеринарам с дипломами хирурга? – наконец выдохнул он, не отводя взгляда, обращаясь к Ангелине Александровне. Его голос был полон ужаса от одной лишь мысли об этом. – Они бы превратили это чудо в чудовище! Разве я мог допустить подобное?
Его слова были наполнены искренним восхищением, но в них чувствовалась и тень самоуверенности, как будто только благодаря ему я избежала чего-то ужасного. Все, что он говорил, звучало словно похвала себе самому, и я только могла наблюдать, как его взгляд скользил по моему лицу с таким вниманием, будто он искал подтверждение своим словам.
Ангелина Александровна рассмеялась, ее смех прозвучал легко, как будто это был обычный комплимент, которым она уже давно привыкла обмениваться с ним.
– Да ты у меня вообще молоток, – произнесла она, немного насмешливо, но с той самой ноткой гордости, которая показывала, что она полностью разделяет его мнение.
Я сидела, ощущая, как эти слова словно проходят мимо меня, обсуждение происходило вокруг, но без моего участия.
Прощай психушка
Мужчина медленно подошел ко мне, как будто зачарованный, его шаги были мягкими, осторожными, как у хищника, который приближается к своей жертве. Я чувствовала, как с каждым его шагом воздух в комнате становился все более тяжелым, наполняясь напряжением. Он остановился, не дойдя до меня пару шагов. Казалось, что он изучает меня, осматривает, пытаясь увидеть что-то, чего я не могу понять. Внутри меня поднялась волна тревоги, мне хотелось вжаться в стену, стать частью нее, исчезнуть, раствориться. Но вместо этого я инстинктивно развела губы в стороны и натянуто улыбнулась, словно пытаясь защититься от того, что происходило.
Улыбка была болезненной, словно оскал, который говорил больше о моем страхе, чем о дружелюбии. Мужчина бросил взгляд на Ангелину Александровну, как будто ждал от нее подтверждения или поддержки. Она лишь пожала плечами, безразлично, словно это было обычное дело. Я же чувствовала, как напряжение нарастает, и чтобы как-то разрядить обстановку, произнесла с иронией в голосе:
– Вы еще в рот забыли мне заглянуть, чтоб зубы проверить.
Мой голос прозвучал резче, чем я планировала, но это был единственный способ скрыть страх, который сжимал меня изнутри. Ангелина хихикнула, словно я только что рассказала самый удачный анекдот, а мужчина приподнял одну широкую бровь. На мгновение он задумался, его взгляд скользнул по моему лицу, а затем, словно не видя в этом ничего странного, он протянул руку и мягко положил ее на мое плечо.
В этот момент мне показалось, что по всему телу прошел электрический разряд. Вся моя сущность взбунтовалась против этого прикосновения. Я почувствовала, как дрожь охватывает меня, и резко дернулась в сторону, отскочив к краю кушетки, словно спасаясь от угрозы.
– Не подходите! – выкрикнула я, голос сорвался на крик. – Никогда не смейте меня трогать!
Этот приказ вырвался из меня неожиданно, почти инстинктивно. Страх перед этим человеком, перед его прикосновением был настолько сильным, что я не могла контролировать свои реакции. Мое тело тряслось от напряжения, сердце колотилось в груди как сумасшедшее.
Мужчина, не двигаясь с места, убрал руку и сделал шаг назад, словно признавая мою границу. Но в его взгляде не было ни осуждения, ни удивления. Его лицо оставалось спокойным, почти отстраненным, будто он привык к подобным реакциям.
– Не бойся, – произнес он тихо, его голос был настолько мягким, что почти казался ласковым. – Я твой друг. Я о тебе позабочусь. Обещаю.
Его слова казались обманчиво теплыми, но внутри меня ничего не изменилось. Напряжение все еще держало меня в плену. Я продолжала пристально смотреть на него, ожидая, что он сделает что-то еще, что подтвердит мои опасения. Но он просто стоял на месте, убрав руку, как бы предлагая мне время для того, чтобы успокоиться.
– Ну что, ты точно этого хочешь? Не передумал? – нарушила тишину Ангелина Александровна, ее голос был спокойным, но в нем сквозило легкое любопытство, словно она тоже ждала, какой выбор сделает этот человек.
Мужчина медленно покачал головой, все еще смотря на меня, словно размышляя над тем, что видит перед собой. Затем, без лишних слов, он сунул руку в карман пиджака и вынул оттуда пухлый конверт. Его движения были неторопливыми, как будто он знал, что ему нечего торопиться.
Ангелина Александровна, заметив конверт, без лишних вопросов взяла его и бегло пересчитала содержимое. Ее глаза блеснули удовлетворением, и она кивнула, как бы подтверждая, что все идет по плану.
– Я сегодня же переговорю с главврачом, – сказала она, убирая конверт в карман своего халата. – Он оформит все нужные документы. У этой девушки из родственников только долбанутая тетка, которая уже почти спилась.
Она бросила взгляд на мужчину, явно довольная тем, как все складывается.
– Оформишь опеку, господин Лазарев, – добавила она с легкой улыбкой. – И она твоя.
Эти последние слова прозвучали так, будто речь шла о сделке, а не о человеке. Словно я была вещью, которую можно было оформить и передать в руки. Я почувствовала, как внутри меня что-то снова замерло, сжалось. Но все протесты, которые могли бы возникнуть, утонули в той усталости, что навалилась на меня.
***
Я снова была в своем привычном мире зеленых стен и пустых мыслей, которые я пыталась сосредоточиться на них каждый раз, если они начинали обретать силу. Лекарства не давали возможность углубляться в раздумья. Может быть, это было к лучшему. Меньше думаешь, меньше болит голова…
Мое лицо не изменилось, когда Лазарев снова появился в моей палате дурдома. Он что-то говорил и говорил, а я пыталась сообразить, зачем он тут опять?
– Бить будете? – спросила я, собрав все свое мужество, чтобы прервать господина Лазарева. Вопрос сорвался с моих губ неожиданно для самой себя, но его присутствие, его навязчивый взгляд вызывал в душе беспокойство. Страх смешался с решимостью, и я не могла больше оставаться в тишине.
Лазарев замер. На секунду его лицо окаменело, между бровями углубилась складка, словно он попытался осмыслить сказанное. Его глаза пристально ловили мой взгляд, изучали меня, как будто он искал что-то глубже, чем простой ответ.
Он сидел передо мной на корточках, словно специально выбрав такую позицию, чтобы казаться менее угрожающим, но это не меняло сути. Он был прямо передо мной, и я чувствовала, как под его взглядом я становлюсь маленькой, уязвимой. Я видела, что мои слова задели его – судя по выражению лица, ему совсем не нравилось то, что он читал в моем взгляде.
– А я разве похож на садиста? – наконец ответил он, голос его звучал спокойно, но в нем сквозила удивленная обида.
В его вопросе была какая-то доля серьезности, как будто он пытался понять, почему я могла так подумать. Я посмотрела на него, слегка опустив голову, но все еще продолжала следить за ним из-под опущенных ресниц.
– Просто… – начала я, но слова застряли в горле. Как объяснить этот всепоглощающий страх, это ощущение, что каждое прикосновение может нести угрозу? Я уже не могла сказать, чем именно был вызван мой вопрос. Но мне было страшно.
Лазарев слегка наклонил голову вбок, его взгляд смягчился, но глаза оставались проницательными, словно он все еще анализировал мою реакцию.
– Я не собираюсь тебя бить, – наконец ответил он, его голос стал еще мягче. – Я не такой человек.
Но что-то в его словах заставляло меня задуматься: могла ли я доверять этим обещаниям?
Откуда мне знать? На лбу у него ведь не написано, что он честен или безопасен. Я уже слишком много раз видела, как лица могут врать. И как обманчиво может быть первое впечатление. Внешняя оболочка редко соответствует тому, что скрыто внутри. Красивая внешность не значит ничего. Ложь часто прячется за самыми невинными улыбками и самыми ласковыми словами. Поэтому я молчу, не осмеливаясь ответить. Лучше промолчать, чем ошибиться.
Лазарев явно ожидал какой-то реакции, но, не дождавшись ее, его взгляд стал более настойчивым. Он смотрел на меня, словно пытаясь проникнуть вглубь моих мыслей, прочитать мое молчание. Но я не могла сказать ничего, не могла ни подтвердить его правоту, ни опровергнуть свои страхи.
– Я не причиню тебе зла, – начал он, голос его был теплым, почти нежным. – Я здесь для того, чтобы помочь. Мне важно, чтобы ты это поняла.
Его слова звучали успокаивающе, словно он пытался унять мой внутренний шторм. Но во мне все еще жил этот холодный страх – страх перед тем, что я не могу контролировать. И чем больше он уговаривал, тем сильнее я сомневалась.
– Ты должна мне довериться, – продолжал он, как будто говорил с кем-то, кого надо было убедить в очевидных вещах. – Я не причиню тебе боли, не заставлю делать что-то, чего ты не хочешь.
Он все говорил, говорил, а я сидела, сжимая руки так крепко, что ногти вонзались в ладони. Каждое его слово пыталось сломать стену недоверия, но эта стена была слишком прочной, выстроенной за годы страха и боли.
– Даю слово, я никогда тебя не обижу. Я позабочусь о тебе, – его голос стал еще тише, успокаивающе, и в этот момент я почувствовала, как его широкая ладонь мягко легла на мое колено.
Этот простой жест должен был, наверное, вызвать доверие, но вместо этого мой организм среагировал мгновенно – пальцы вцепились в край койки с такой силой, что я почувствовала, как на ладонях проступает боль. Еще немного, и, казалось, раздастся хруст суставов от того, насколько сильно я сжала края кровати. Мое тело само по себе напряглось, как натянутая струна, готовая в любой момент оборваться.
Он заметил это. Его глаза мелькнули к моим рукам, которые побелели от напряжения, костяшки пальцев выдавали мое состояние лучше всяких слов. Лазарев тяжело вздохнул, и его лицо на миг омрачилось. Он словно понял, что никакими словами не сможет заставить меня поверить ему сейчас.
– Ты слышишь? Я не причиню тебе зла, никогда, – повторил он, медленно поднимаясь на ноги. В его движениях не было резкости, словно он хотел дать мне время привыкнуть к каждому его шагу. Он осторожно пересек комнату и сел на койку у противоположной стены, оставив между нами расстояние.
Он больше не пытался приблизиться, но его взгляд оставался прикованным ко мне. В нем не было агрессии или раздражения, только какая-то глубокая печаль, словно он понимал, что моя реакция была не следствием его действий, а чего-то гораздо более глубинного, спрятанного в моей душе.
Мои руки все еще дрожали, а сердце бешено колотилось в груди, но постепенно напряжение начало спадать. Он сидел напротив меня, спокойно, не делая попыток снова прикоснуться или сказать что-то еще. Его молчание было почти оглушающим, но, несмотря на это, оно было мягче любых слов.
Лазарев медленно оглядел палату, его взгляд был придирчивым, почти презрительным. Уголки его губ слегка поджались, как будто сама обстановка вызывала у него неприятные ассоциации. Я молча следила за его реакцией, чувствуя, как напряжение снова нарастает.
– Раньше я никогда не видел живых ангелов, – произнес он, раздумчиво, будто вслух озвучивал свои мысли. – Я мало что знаю об ангелах, но в одном убежден совершенно точно – им не место в психушке.
Он взглянул на меня, его слова проникли глубоко внутрь, как будто он действительно видел во мне нечто большее, чем просто испуганную девчонку, запертую в четырех стенах этого места. Но я не могла отозваться на его слова, оставалась неподвижной, вглядываясь в его глаза, пытаясь понять, что скрывается за его внезапной заботой.
– Дашенька, я уверено, что тебе будет гораздо удобнее жить в нормальном доме, – продолжил он, его голос наполнился уверенностью. – Со всеми удобствами.
Он произнес это так, словно пребывание здесь было величайшим наказанием, и только нормальные условия могли бы вернуть меня к жизни. Его взгляд снова скользнул по больничным стенам, которые, казалось, давили на него своим цветом, вызывая раздражение.
– Эти стены, этот цвет, он… даже у меня вызывает депрессию! – его голос задрожал от возмущения. – Они реально способны свести с ума кого угодно.
Он вздохнул, словно и сам был на грани того, чтобы сбежать отсюда.
– Представь: красивая, уютная комната, светлая, чистая, – продолжил он, снова смотря на меня с какой-то особенной теплотой. – Без этого въевшегося запаха хлорки, цветочки на подоконнике, компьютер, телевизор… Полный холодильник еды, все, что захочешь. Разве не о такой жизни ты мечтала?
Его голос становился все более завлекающим, как будто он описывал не просто условия, а спасение от всего, что окружало меня сейчас.
Садом это сложно назвать
Я смотрела в окно. Мелкий дождик, словно издеваясь, начинал стучать по стеклу, оставляя за собой прозрачные кляксы. Эти капли будто заполонили собой все мое внимание, отвлекая от того, что происходило в комнате. Лазарев что-то говорил, его голос доносился до меня, но казался каким-то отдаленным, как будто он находился в другом мире. Он говорил, говорил, бесконечно. Его слова текли потоком, но мне было трудно уловить смысл. Может, это я просто больше не могла связать все воедино. Как будто мои мысли были где-то далеко.
Скорее всего, он боялся замолчать. Возможно, боялся услышать мой ответ, поэтому продолжал говорить, заполняя тишину. Но его слова не касались меня. Я не слышала в них ничего важного, просто звуки, которые лились в пустоту.
Моя голова резко дернулась в его сторону, и я вырвалась из своей задумчивости, словно прорвалась сквозь собственные мысли.
– А сад? У вас есть сад? – спросила я внезапно, перебив его бесконечный монолог.
Он замолчал растерявшись. Видимо, не ожидал такого поворота. Я не отрывала от него взгляд, ожидая ответа. Мои слова были резкими, слишком неожиданными, как будто я проверяла его, как будто сад был чем-то гораздо более важным, чем все остальное, что он мне описывал.
– Ну, садом это сложно назвать, – ответил Лазарев с легкой усмешкой, будто пытался смягчить мои ожидания. – Пара деревьев – вишни, сливы. И скамейка старая, под сиренью. Она уже немного разваливается, но там приятно сидеть.
Он говорил спокойно, словно боялся спугнуть меня своим тоном, но его глаза напряженно искали мою реакцию. Я все еще не отводила от него взгляда, словно пыталась понять, могу ли я ему доверять.
– И что, мне можно будет там гулять? – задала я вопрос, но в голосе проскользнула едва уловимая просьба.
На его лице промелькнула тень раздумий, но он быстро взял себя в руки.
– Можно? – он на секунду замолчал. – Нужно. Свежий воздух тебе только на пользу пойдет, – уверенно сказал Лазарев, подойдя ближе. Его голос стал еще мягче, словно он пытался убедить меня в чем-то большем, чем просто прогулка. – Ты готова поехать со мной?
Он протянул ко мне руку, его жест был осторожным, почти как приглашение.
Хочу ли я поехать с ним? Стоит ли это хоть малейшего риска? Я точно знала одно – больше я не могла оставаться здесь. В этом месте боль стала чем-то обыденным, чем-то, от чего нельзя просто убежать. Она была повсюду. Я больше не могла терпеть, как мокрые простыни, скрученные в жгуты, обрушивались на мое тело за любую провинность – за истерику, за слезы, за крики. Это была их форма воспитания. Но что за воспитание такое, которое оставляет шрамы не на теле, а внутри? Удары были точными, рассчитанными. Они никогда не оставляли видимых следов, чтобы никто не мог доказать, что это было. Ведь если нет синяков – значит, не было и боли. Нет доказательств – нет преступления.
Кто поверит мне, человеку с "отклонениями"? В этом мире, где клеймо "сумасшедшего" затмевает все остальное, мои слова ничего не значат. Здесь каждый шаг мог стать очередной ошибкой, за которую тебя накажут. Никто не хотел слышать крики, никто не слушал. Санитары действовали жестко, уверенно, как будто они были хозяевами этого места, и их задача – подчинить себе каждого, кто сюда попадал. И они знали, как это делать.
Я видела это не только на себе, но и на других. Я видела, как кого-то из соседних палат по ночам тащили на ремнях, слышала приглушенные крики, которые заглушались стенами и строгими приказами. Когда одна девушка, совсем молодая, вдруг впала в истерику прямо в столовой, ее повалили на пол, скрутили ее руки за спиной и потащили прочь, как животное. Потом я видела ее через несколько дней, она шла медленно, как кукла на веревочках, глаза были тусклыми, а руки дрожали. Она больше не сопротивлялась, не кричала, а просто молчала, опустив голову.
Другие пациенты тоже страдали. Один старик, чья палата находилась через коридор от моей, был особенно тихим. Он никогда не говорил ничего, но его руки дрожали, когда он садился за стол. Однажды я заметила, как он нечаянно уронил ложку на пол. Казалось бы, обычная мелочь, но санитар, стоявший рядом, подошел, поднял ее и, без единого слова, ударил старика по затылку. Старик съежился, не пикнул, просто принял это, словно это было привычно.
Было ясно, что эти методы не были исключением. Они были нормой. Система, в которой пациент должен был подчиниться, смириться, стать бессловесным и безэмоциональным, была выстроена с точностью до мельчайших деталей. Любое отклонение от этого порядка каралось мгновенно и бесповоротно.
Я не хотела больше становиться частью этой системы. Я не хотела больше ощущать эти ремни на своих запястьях и щиколотках, которые сковывали меня, как в капкане, не давая шанса на побег. Я не хотела больше бояться каждого взгляда, каждого движения, каждого лишнего слова. Даже то, что другие пациенты, чье безумие было явным, пугали меня. Их бормотания, хаотичные движения, искривленные лица, как будто это они, а не стены, создавали этот ад. Каждый из них находился в своем мире, запертом, недоступном для других, но это не делало их менее страшными.
Здесь каждый был либо жертвой, либо палачом. И я больше не могла оставаться жертвой.
Я медленно протянула руку, стараясь не смотреть на его лицо, и мои пальцы робко коснулись его ладони. В тот момент я не знала, чего ожидать. Я была готова к тому, что он отдернет руку, что это был не жест приглашения, а лишь жест вежливости. Но что-то в этом мгновении перевернуло мои мысли. Внезапно мои пальцы сжались, как будто инстинктивно, и я вцепилась в его руку мертвой хваткой, словно она была последним якорем, удерживающим меня на поверхности.
"Что, если он передумает? А если я его не так поняла, и это не приглашение, а всего лишь возможность – возможность, которую он сейчас отнимет у меня?" – Эти мысли молнией пронеслись в моей голове, наполняя меня паникой. Я отчаянно сжимала его руку, боясь, что вот-вот он оттолкнет меня, оставит здесь, среди этих серых стен, среди людей, которые давно перестали видеть во мне человека.
