Фотография

– А потома вся дярёвня к ним по очереди ходили, смотреть на энту картинку… он её и рукой потрогать не давал.

– Карточка те не для потрога, эта ж те не баба… на неё тока глядят… А ты размечтался: и пошшупать хотел?

– Да он, поди, бабку Праскеву пошшупать хотел? Дед-то быстро кол из плетня вывернет.

– Кхе-кхе, гы-гы, ха-ха…

– Да-а, – цельный год тогда ходили, смотрели.

– А по зиме дед Дорофей ворчал: «Ходите, – избу выстужаете».

–… Дык оно дело, конечно, для нас убытошно, но опять же – память.

– Вона я в третьем годе у сродного братца в городе останавливался, видел у них энти карточки, у них их мн-о-го, – цельный иконостас. Миколай-то, братец, сам плохо на них выходит, всё как-то с закрытыми глазами, как спит вроде.

– Тама, главно, не сморгнуть.

– Да как не сморгнёшь, когда огнище, говорят, на тебя так и пышет, а ты стой и тарашши на него глаза.

– А энтот огонь у них, пошто-то, «птичка» называтся.

– И, говорят, шевелиться не надо… как вроде помер уже.

– Вот снимешься, и в самом деле помрёшь.

– А чё, – и тако может быть.

– А моя уж полушалок новый из сундука достала, так-то ничего не говорит, а полушалок достала…

– Я на коня ноне думал сгоношиться, а теперя че? – на карточки добро изводить… не-а…

И меж баб у керосинной лавки в тот вторник тоже эта тема поднималась.

Керосинная лавка, как и скобяная, принадлежала купцу Аксенову Илье Никифоровичу, мужику руками умелому, сноровистому, на ногу спорому и в умственном деле цепкому да хваткому. Торова-а-т – тороват! – в этом году на приходскую школу хорошую деньгу отстегнул; мостовую, согласно своему статусу, умостил больше положенного, – от своего дома аж до самых ворот храма. Лет ему сорок с небольшим, среднего роста, но крепенький, как ядрёный груздок, уверенно стоит на ногах, как и положено по чину, в сапогах при каблучке с высоким голенищем бутылочкой.

Он только в прошлом году выкупил гильдейское свидетельство, еще гордыня подмывала мужика, захлестывала, порой, как по весне степи захлёстывает талая вода. Новоявленный купчина внутренне одергивал, корил себя за несвойственную кичливость, спесь.

Противоречивые, неоднозначные чувства испытывал Илья Никифорович, вспоминая своё посвящение в купечество: восхищение с одной стороны, с другой – некое разочарование.

Илья Никифорович улыбался, подхмыкивал, качал сокрушённо головой, вспоминая те три дня, что провёл в Каинске и неделю, что приходил после этих трёх дней в себя.

Вот размах дак размах! Вот выдумщики-то! Вот измыслители! – восторгался он гильдейскими сотоварищами, каинскими купцами, к коим он был приписан.

Егоров-то, Егоров! Из соседней деревни Осинники, на два года поперёд получил гильдейское свидетельство; со стороны – был мужиком, мужиком и остался, медведь медведем, а каков затейник! Какой кураж: мыть лошадей шампанским! дрожки коньяком!.. А как с дамочками обращается!

Поп с церковным хором, – явный был перебор, лИшек. Здесь же кабинеты и мамзелечки, как блошки, с одного на другого.

Ерофеев Венедикт Петрович! – тот силище! – что там говорить, если по его хотению проложили Транссибирскую магистраль, отодвинув на двенадцать километров от Каинска. Каинск – узловая станция на Сибирском тракте. Ямское дело сохранить мыслил Ерофеев. Ещё бы! – от этого дела деньга на него, как снег с неба, валилась. Государь утвердил генеральный план магистрали, а Ерофеев своим перстом в изумрудном перстенёчке отодвинул железку.

Рассказывали мужики. О том, что железную дорогу здесь будут класть, Ерофеев поперёд губернатора знал. Верные люди у него в столице одАренные, прикормленные были, – доложили ему о том.

Инженеры-изыскатели приехали, в форменном обмундировании, блескучие пуговицы в два ряда; серьёзные, торжественные, многие седовласые. С ними помощники молодые, не по форме обряжены. И не по-простому, не по-обывательски, – по-московски, щеголеватые, смешные.

Девицы местные нарочно мимо них прогуливаясь, украдкой на них глянут, и прыснут смехом, рты закрывая вышитыми платочками. Убегут. Но их так и тянуло вновь прогуляться мимо тех, молодых. Завернут на новый круг девицы, и туда-сюда, пока матери их не скличут.

Два года подряд работали инженеры, все вымеряли, и аршином, и ногой; вприщур на реечки свои поглядывали. Треножники, похожие на этажерки, что в некоторых девичьих горницах стоят, расставляли.

Сойдутся два-три человека, два-три слова на своем инженерском языке что-то скажут. Разошлись. Да шагают широко, споро.

А то соберутся человек семь, разговаривают-разговаривают, громко разговаривают.

Выщитывали, всё что-то прикидывали они. Лбы чесали – мараковали. В бумаги свои всё заносили. Все кусты и буераки спознали, излазили. В болотах тонули; сапог одного инженерика долго в болоте торчал, пока не заглотила его болотная зыбь. Самого-то его товарищи вовремя тогда выхватили из болотины, – а то потонул бы. Гнус местный своей кровушкой сладкой стольной инженеры опаивали. Колышков позабивали в землю несчетное количество. Уехали.

Ерофеев раза два, пока инженеры работали, к ним подъезжал. С пролётки не сходил; пролёточкой встанет в сторонке, смотрит, смотрит, слов не говорит. Сплюнет, матернётся купчина; в спину, сидящему на козлах тростью ткнёт. Уедет.

Потом депеша пришла, мол, ждите днями главного строительного инженера. Почтместер караульного с этой депешей к Ерофееву отправил.

Караульный, Дондон Могута, двадцатипятилетний детина, всполошился, напугался, – не каждый день к Самому главному купцу сбегать наряд получаешь, – кинулся было, уж полдороги пробежал, да назад пришлось ему вернуться: саблю забыл к боку пристегнуть, а купчина не любил, когда к нему не по форме являлись. Он так-то Дондона Могуту не долюбливал, «криворотиком» его обзывал.

Вернувшись, чтобы саблю взять, Дондон от почтмейстера разных обидных слов услыхал, его разумнение о себе выслушал.

Если честно, Дондон сам себе не нравился. И что только в нём вдовица Марфуша, жена утопшего в прошлом году подьячего Трифона Патрикеева, нашла. Миленьким его называет.

Дондон с некоторых пор стёклышком девичьим обзавёлся, у барышни соседской выменял за кулёк пряников. Непростое оно это стёклышко: глянешь в него, и себя увидишь.

Первый раз, когда Дондон глянул в то стеколко, напугался. Потом, поразмыслив, понял парень, что он там и сидит, – вдвоём с тем, за кого вначале он принял себя, они бы там не поместились. Уж больно маленькое стеколочко было, на Дондоновой ладошке несколько таких можно разместить. Стал помаленьку привыкать к себе Дондон, и волос пятернёй приглаживать.

А потом Дондон догадался, почему соседская девица с этим стёклышком легко рассталась, – не нравилась она себе скудная. Бедненькая Фёклушка, – жалел мысленно её Дондон.

У Дондона верхняя губа попорчена, оттого и рот криво на обличье смотрится. Не в военных баталиях, по бражному делу случилось то.

Рождество с другом Иваном Проскудой справляли. А он, как напьется, ласковым становится, лезет целоваться, да не единожды, лижется да лижется, как телок.

От избытка ласковости и нежности чувств и откусил Иван часть губы другу, вместе с порослью откусил. И проглотил, не выплюнул. Потом уж оправдывался: дык, я, Дондоша, думал, карась с хвостом…

Кровищи было! Заросло, конечно, со временем. Только на том месте теперь как бы канавочка образовалась, и волосьё не растет, как у бабы голо, и холодит то место.

…Приехал главный инженер.

Ко мне его, – скомандовал Ерофеев. Никакой Управы! – там каждый будет считать себя равным. Ко мне! Кому сказано!?

Опьяненного сибирскими просторами инженера под белы ручки, и прямо в апартаменты Ерофеева, что на улице Иркутской, а там уж вся знать купеческая собралась. Только Шкроев Иван Васильевич не пришёл. Вместо него пожаловала жена его, Александра Ивановна. Пояснила она: муж спит по причине празднования дня рождения кума.

Дак, праздновали-то в воскресенье, и я был приглашённым к Ивану Капитоновичу, а сегодня – суббота… – заикнулся, было, и здесь же осёкся, купец 1-ой гильдии Волков Родион Семёнович, мужичок костью куцый, телом жидкий; и сидя, не выпускал он трости из сухоньких ручонок.

Ничего не ответила женщина, лишь руками развела.

Намыли инженера, напарили в баньке, и в трапезную прямо в исподнем, на