Кто в тереме?
– В том-то и дело! Задушевных бесед она не допускает, она пресекает их на корню. И подруг у нее нет! Вернее, не было, но вот с год уже, может, больше, как задружили они с Юлей Гороховой, студенткой второго курса. Странная какая-то дружба.
– Почему – странная?
– Уж очень они разные, даже внешне. Тарапунька и Штепсель, Моисеенко и Данилец. Знаете, юмористы, братцы-кролики. Девчонки наши пересмеиваются, перемигиваются, я несколько раз заводила разговор – пыталась понять, в чем дело.
– И что?
– Ничего! Уходят от ответа. Может, просто Киры побаиваются.
– Есть основания побаиваться?
– Пожалуй, что и есть. Знаете, они ведь из домашнего гнезда вылетают, вырываются из-под родительской опеки. И понтоваться друг перед другом начинают: все такие опытные, тертые, прямо крутизна. Некоторым, в их юном возрасте, и правда, уже от жизни крепко досталось, но у большинства чистый выпендреж. Кира – девушка резкая, дерзкая, грубая. Она не играет. Здесь, в колледже, не нарывается, ведет себя более-менее в рамках, особенно после одной истории, но несколько раз мне приходилось с ней крупно разговаривать. Ударила девушку, свою одногруппницу, толкнула в лужу другую, та вся измазалась, одежду порвала. Ни одна из них не призналась – за что!
– А после какой истории?
– На праздничной дискотеке избила парнишку из пришлых, которые тут вечно хороводятся во время дискотек. Студенческий контингент-то у нас в основном женский. Пока прибежали преподаватели да дежурные, сцепились так, что еле их растащили. Хотели без полиции обойтись, но не вышло, не обошлось. Она там была просто невменяемая. Ногами дралась, представляете?
– Как же не исключили?
– Девчонки из группы ходатайствовали за нее перед директором. Только я особого воодушевления с их стороны не заметила при этом. Не знаю, чья была инициатива, очень может быть, что Кира и поднажала на них. И, как ни странно, парень, с которым она дралась. Пришел – откуда только узнал, что она на грани исключения, – сказал, что сам виноват, извинился перед Кирой. Решили простить, не ломать ей жизнь. Но, если честно, лично я в постоянном состоянии ожидания, что еще случится? Она последний год учится, мы уже начали переводить дух – может, обойдется, выпустится благополучно, да и уедет? А там – перемелется, жизнь обломает? Вы так и не скажете, что она натворила?
– Пока не могу. Скажу только, что она свидетель по одному делу, очень серьезному.
– А… это не связано с нападением на Юлину бабушку?
– Ну, Артюховск!.. – покачал головой капитан. Я убедительно прошу вас, Марина Андреевна, воздержаться от разговоров с коллегами на эту тему, – сказал он, сознавая всю бессмысленность своей просьбы.
Марина Андреевна замялась.
– Как вы себе это представляете? У меня есть руководство… Оно знает, что у меня сегодня встреча с представителем органов…
– Да, действительно, – безнадежно вздохнул капитан. – И пара-тройка очень близких подруг, которые никому никогда ничего не расскажут, если вы их об этом попросите. А как мне поговорить с Кирой?
– Но… ее нет на занятиях… И вчера не было. И… позавчера.
– А вы с ней не связывались? Номер телефона-то ее у вас есть?
– Разумеется. Не отвечает.
– А однокурсницы не в курсе? – не желая того, скаламбурил Бурлаков.
– Нет, она же на квартире живет. Можно было бы у Юли спросить, но она после смерти бабушки, насколько я знаю, еще не появлялась на занятиях.
– Но как же так? Хорошенькое дело!
– А что вы хотите?! Вирус же гуляет! Многие болеют.
– А телефона хозяйки квартиры у вас нет?
– Нет, к сожалению.
– Что ж, давайте адрес.
– Минуточку!
Марина Андреевна вытащила из ящика стола толстенькую папку с файлами. Каждой студентке в этом ее кондуите был отведен персональный файл. Нашла нужный, по алфавиту, продиктовала адрес.
– Я и сама сегодня после занятий собиралась ее навестить, – произнесла, некоторым образом оправдываясь.
– Что ж, навестите и вы, я думаю, вреда не будет, – сыронизировал Бурлаков.
Он-то собирался навестить студентку Журавлеву безотлагательно. Как выяснилось несколько позже, зря старался: дома Киры не было. Хозяйка сказала, что три дня назад девушка собрала вещи в сумку и уехала домой, якобы мать заболела.
Пока же подтекстом у Бурлакова звучало: неблагополучной студентки третий день нет на занятиях, а ты только собираешься.
«Что ты понимаешь! – обиделась про себя Марина Андреевна. – Тут и так головы не поднять – лекции да семинары, да практика, да внеклассная работа, а я еще должна бегать по дворам, как только непутевая девчонка день-два занятий пропустит. Потом ведь все равно какую-нибудь справку принесет! И как только они их добывают! На каждый чих не наздравствуешься!»
Тот факт, что капитан не проникся должным уважением к ее загруженности, был лишь второстепенным поводом для обиды. Главным же было то, что ее природой дарованное и благоприобретенное женское обаяние не сработало, она это почувствовала. Не сработали ни горловые переливы, ни изящные позы. Капитан к концу их беседы не потеплел ни на один градус, хотя оставался, в основном, корректным. Каким пришел, таким и уйдет.
Ну и фиг с тобой! Мент – он и есть мент!
– А Юля Горохова – она тоже сложная девочка?
– В общем, да, не простая, но совсем в другом плане. Она все-таки домашняя, не испорченная. В ней нет… я бы сказала… подлинки, что ли… Но я не слишком хорошо ее знаю. Так, поскольку веду занятия в их группе.
– А в Кире есть?
– Есть, мне кажется.
– Тем не менее, они дружат с Юлей…
– Дружат… Впрочем, о Юле вам лучше поговорить с куратором Юлиной группы.
– Всенепременно! – Бурлаков взглянул на часы, висевшие на стене напротив. – Как раз сейчас и поговорим! Сания Хасановна, так ведь?
– Да, у нее как раз пара закончилась в ее группе. И с девочками сможете поговорить из Юлиной группы. Я провожу вас в ее кабинет.
– А ваши девочки?
– У моих сегодня практика, они по разным местам.
Никита Михайлович Мирюгин, молодой директор недавно созданного в Артюховске Музея купеческого быта, позвонил и слезно умолял перенести их встречу на более позднее время. У него нарисовались реальные спонсоры, и встреча с ними была для него куда важнее, чем очередная беседа с представителем РОВД.
Ничего нового на предмет гибели его сотрудника Херсонского Игоря Юрьевича он рассказать не мог, кроме того, что уже рассказал. Да, чуть больше месяца назад он, Никита Михайлович, по просьбе Игоря Юрьевича принял на работу его знакомого – Легостаева Виктора Ивановича. Ну, как принял? Временно, по краткосрочному трудовому договору.
Херсонский с Легостаевым должны были освободить подвал от скопившегося там за десятилетия бытового хлама – коробок, ящиков, сундуков, забитых барахлом, сломанной техники и тому подобного. Ну, и произвести мелкий ремонт стен и перегородок, если потребуется. Работал Легостаев на совесть, выполнял все и даже больше, чем от него требовалось. Руки золотые, и не лодырь. Чтобы пили – не замечал.
Игорь Юрьевич, честно сказать, к физической работе не слишком был предназначен, основная нагрузка легла на его напарника. Как уж там они договаривались деньги делить – он не вникал, это их дело. По завершении работы все расстались, взаимно довольные.
Бурлаков пошел музейщику навстречу, так как сочувствовал. Спонсорские деньги могли уплыть у директора из-под носа. Спонсор – существо эфемерное и ветреное: сегодня он возник, завтра – растворился.
Сегодня он предан идее сбережения исторической памяти и горит желанием помочь встать на ноги музею. Завтра он вдруг осознает великую роль искусства для подрастающего поколения и возжаждет отстегнуть некую сумму перебивающейся муниципальными крохами местной малюсенькой картинной галерее. Галерея – гордость города, хотя в экспозиции, в основном, – работы местных художников-самородков. Послезавтра он начнет думать о спасении своей грешной души и жертвовать на храм. Вполне вероятно, что послепослезавтра он осознает, что заработанного своими непосильными трудами бабла на всех не хватит, а жизнь быстротечна. Проникшись скорбью, он продолжит тешить себя, любимого, и эпикурействовать.
Вадим Сергеевич не стал качать права. Собственно, они уже встречались с Никитой Михайловичем в кабинете Бурлакова, и его нынешний беглый телефонный рассказ добавил мало красок в нарисованную им прежде картину.
Херсонский работал у них чуть более года. Зачислен был сторожем, но при зачислении изъявлял согласие за ту же зарплату выполнять и всякую мелкую мужскую работу по музейному хозяйству, типа, прибить-привинтить. Мастер-хаус, одним словом. Никита Михайлович, трясшийся над каждой копейкой, прельстился его кандидатурой из соображений экономии.
Херсонский всякую работу и выполнял, добросовестно, но как умел. Никита, глядя на результаты, думал порой, что звание «Мастера-золотые руки» он бы ему не присвоил, хотя и сам не годился даже в подмастерья. «Тяп-ляп», – говорила его деревенская бабушка, или: «Не оттуда, Никитка, у тебя руки выросли. Не в отца пошел».
Уже когда Никита листал трудовую книжку Херсонского – фолиант, даже, он сказал бы, инкунабулу, не будь она столь затрепанной и замасленной («зачуханной», определила бы его бабушка), его одолевали сомнения в целесообразности приобретения столь ценного кадра. Сомнения разметала в прах Людмила Петровна. Она была соседкой Херсонских и по совместительству – подругой их музейного бухгалтера Людмилы Ивановны и экскурсовода Зои Васильевны. Эти три женщины не столь давно сыграли немаловажную роль в жизни самого Никиты, и сейчас были не просто единомышленницами, но помощницами и сподвижницами в благородном деле создания музея.
Оказывается, речь шла ни больше ни меньше как о спасении молодой семьи. Семья была молодой не по возрасту, а по стажу, и нужно было помочь декабристке-жене поднять мужа с колен, выпрямить и дать возможность сделать первые шаги. А уж учить заново ходить его она будет сама.
Никита и сам совсем недавно обзавелся семьей, и это понятие было пока что для него свято. Это стало вторым соображением при зачислении. Третьим – безусловная порядочность Игоря Юрьевича Херсонского, которую с пеной у рта гарантировала Людмила Петровна.
Короче, стихийно образовалось общество по спасению бывшего алкоголика. Причем, никто не гарантировал, что Игорь Юрьевич не сорвется. Он ведь мог насторожевать так, что потом пришлось бы подключать полицию к поискам экспонатов и каких-никаких имеющихся в распоряжении музея стройматериалов.
Вслух сомнений никто не высказывал, все дружно играли в благородство, пока однажды снедаемая беспокойством за своего протеже Людмила Петровна, вкупе с Зоей Васильевной, прихваченной для храбрости, не столкнулась глухой ночной порой у музейного забора с Никитой Михайловичем. С ранимой Лидой Людмила Петровна поопасалась делиться сомнениями, возможно, беспочвенными. Никита, в свою очередь одолеваемый начальственным ражем, вышел в ночь, подобно Гаруну-аль-Рашиду, проверить, насколько все спокойно на территории его маленького Багдада. То есть, сколь добросовестно охраняет вверенный его попечительству культурный объект сомнительный кадр.
Кадр-таки был на месте, в окне его светелки горел огонек. А приведенный им с собой на дежурство Басмач (лохматая беспородная псина темно-коричневой масти, которую Гарик недавно прикормил) учуяв пришельцев, не сходя с крыльца бдительно и злобно зарычал. Ему подтявкнула Мочалка – маленькое пушистое существо бурого цвета. Внимательный глаз мог бы определить, что в годы ее отшумевшей золотой юности она была блондинкой.
Мочалка прибилась к Басмачу в одну из ночей его дежурства и легко мирилась с полученным ею от Гарика неблагозвучным именем за не слишком обильную, но гарантированную миску с объедками. Днем она куда-то исчезала: вроде бы у пирса под плитой вырыла нору, где и щенков производила на свет. А ночами, причем по графику, то есть – когда дежурили Басмач с Гариком, строго через две на третью, помогала им коротать дежурство.
Как значительное число дам, миниатюрная Мочалка питала слабость к крупным мужчинам брюнетистого типа и повышенной шерстистости, вроде Басмача. Ее, вероятно, не тревожили мысли о часе Х, когда придет момент залезать под плиту и производить потомство. Она жила по легкомысленному женскому принципу – потом нам будет плохо, но это уж потом.
На их бдительный дуэт отреагировал Игорь Юрьевич, вышел на крыльцо с фонариком в одной руке и палкой (!) в другой.
– Кто здесь?! – рявкнул свирепо, хорошо поставленным баритоном. А ведь Людмила Петровна утверждала, что поет он, как ни странно, тенором.
Проверяющие шарахнулись в темноту.
Позже они определились с графиком, и уже по очереди изредка устраивали ночные вылазки. Но Гарик ни разу не подвел Людмилу Петровну и не заставил пожалеть о принятом решении Никиту Михайловича. Людмила Петровна со подруги, да и сам директор вынуждены были констатировать с заслуженной гордостью педагогов и с облегчением: Гарик Херсонский встал на ножки.
Все это уже было Бурлакову известно. Он, в силу своей дотошности, просто хотел осмотреть последнее место работы убиенного Гарика, поглядеть, так сказать, его глазами и влезть в его шкуру. Авось, родится какая-никакая мысль.
У Лиды Херсонской есть основания впасть в недоверие. Ведь в заброшенном колодце на старых дачах Игорь Юрьевич оказался после того, как отдежурил свою смену. Что его туда повело? Почему он не пошел прямиком домой, к горячему вкусному завтраку? Раньше за ним такого не водилось. И еще: почему Никита Михайлович предпочитает смотреть в сторону, когда случается ему беседовать с Бурлаковым? Есть что скрывать?
Решив использовать образовавшееся в его расписании окно и пообедать, Бурлаков все же заскочил прежде на работу. Дежурный сержант предупредил, что его ждут две женщины, которые занимавшемуся в этот момент в кабинете вдохновенной писаниной младшему лейтенанту Лысенко излагать свою проблему отказались.
Капитан взглянул на сотовый – пропущенный вызов от Лысенко. Как же это он его не услышал? Взбежал бодро на свой второй этаж. Возле его кабинета на двух стульях сидели, съежившись, мать и дочь Гороховы. При его приближении дружно вскочили и едва ли не руки по швам вытянули.
За окнами влачился паршивый серенький декабрьский денек, с неба опять сеялось непонятно что – то ли крупа, тут же и тающая, то ли морось, тут же замерзающая – термометр сегодня показывал ноль. Бурлаков промок, а нежданные гостьи его оказались более предусмотрительными: рядом со стульями, в небольшой нише, стояли их разложенные зонтики, уже высохшие. Видно, сидят здесь уже порядком.
Энергетики в этом месяце хулиганили особенно активно – производили регулярные веерные отключения электричества по улице Минусинской, где располагалось РОВД. Едва успел Бурлаков подойти поближе к женщинам, как свет опять вырубили, и коридор заполнил прямо-таки вечерний сумрак.
Капитан не успел разглядеть выражений лиц посетительниц, да тут и психологом не надо было быть, чтобы догадаться: на лицах – маски трагедии. Либо дитя дозрело до признаний, либо случилось еще нечто неординарное. Либо то и другое. А несчастная мать, естественно, – в качестве конвоира и телохранителя.
Когда Бурлакову приходилось читать в книгах «его глаза рассказали о многом» или «ее глаза просили, умоляли, требовали», он лишь пожимал плечами. Глаза сами по себе ничего не могут рассказывать, удивляться или гневаться, ему ли этого не знать. Они могут таращиться, щуриться, коситься… Он понимал, конечно, что это всего лишь литературный штамп, клише. Вытянувшиеся по стойке смирно посетительницы таращились, ели его глазами, как солдаты на плацу при посещении высокого чина.
Одно время Вадим Сергеевич всерьез увлекся физиогномистикой. Когда человек врет, его зрачки сужаются, взгляд бегает по сторонам. Тертые калачи знают об этой особенности и, наоборот, стараются смотреть на собеседника пристально. Получается чересчур пристально, и это тоже признак вранья.
Эти лица врать не умели.
– Это хорошо, что вы пришли! – сказал капитан. – Вы очень вовремя пришли. Прошу! – и гостеприимно распахнул дверь в кабинет.
Через 20 минут беседы, а точнее – признательных показаний, Юле Гороховой пришлось вызывать скорую: с ней случился нервный срыв. Возникла необходимость госпитализации. Матери тоже, заодно, всадили сердечный укол, и она погрузилась в скорую – сопровождать дочь в больницу.
Бурлаков, выйдя покурить, увидел в коридоре два забытых пестрых зонтика, один – в желтых лошадках на зеленом фоне, Юлин. Видимо, зонтов с автомобильными или футбольными принтами не нашлось. Другой – в розовых цветах на фиолетовом поле. Надо полагать, любимые цвета Дуни. Они так и стояли в нише.
Завтра, а может, уже и сегодня, ему предстоит выслушать «Отче наш» от начальника на предмет превышения должностных полномочий. Хотя превышения как такового не наблюдалось, девушке стало дурно посреди собственного рассказа. Мать это подтвердит, но в профилактических целях на ковер вызовут непременно, в качестве наглядного примера для коллег: как не надо вести допрос. Потом все же оперативное раскрытие преступления зачтется, и бурчание начальника будет отечески-символическим.
Покурив, Бурлаков с треском сложил зонтики и занес их в кабинет. Открыл было шкаф, хотел положить на верхнюю полку для головных уборов, но заколебался – настолько чужеродными телами выглядели зонты среди коренных обитателей. Словно две нежные легкомысленные бабочки, увлекшись флиртом, не учуяли надвигающейся непогоды, и шквал ветра занес их в чью-то провонявшую нору.
Этот родной крепкий запах! Кто знает, сколько бедняжкам придется провести времени у него на передержке, пропитаются – потом не выветрится. Бурлаков закрыл дверцу и положил зонтики на шкаф. Взял со стола Юлин телефон, оставленный ему Евдокией Валерьяновной, набрал абонента.
– Кира, не кладите трубку, послушайте меня.
– Вы кто?!
– Меня зовут Вадим Сергеевич Бурлаков, я замначальника уголовного розыска Приволжского РОВД.
– Откуда у вас Юлькин телефон? Где Юлька?
– Юля в больнице. У нее нервный срыв.
– В какой больнице?
– Этого я вам не скажу.
– Да я и сама узнаю!
– Не узнаете, я уж постараюсь. Да хоть и узнаете, вам это ничего не даст. К ней не пропустят.
– Меня пропустят!
– Ну, если только вы переоденетесь в меня и предъявите мое удостоверение.
– А почему? Вы тут с какого боку?
– А вы как думаете?
– Я ничего не думаю!
– Кира, вам ведь уже есть 18, – Бурлаков не спрашивал, а утверждал.
– Ну а мой возраст-то здесь при чем?
– Вы достаточно взрослый человек, чтобы отдавать себе отчет: всю оставшуюся жизнь ведь прятаться не сможете. Попробуйте представить.
Взрослый человек трудно сглотнул и откашлялся. Помолчали…
– Это типа того, что раньше сядешь – раньше выйдешь?
– Типа этого.
– Что мне будет?
– Будет суд, и он решит. Чистосердечное раскаяние значительно смягчает вину.
– Ну-ну! Бла-бла-бла…
– Вы подумайте и перезвоните мне через полчаса. Если хотите, я продиктую вам мой номер телефона.
– Без надобности, я позвоню на Юлькин. Он ведь у вас. Завтра!
– Сегодня, Кира. Через полчаса. Иначе человеку, который вас укрывает, придется тоже отвечать по закону. Это во-первых. И для вас это уже не будет явка с повинной, я буду вынужден принять меры. Это во-вторых.
– Юлька сказала, где я?
– Кира, я жду вашего звонка.
Бурлаков блефовал. Юля не сказала, где скрывается Кира. Твердила, что не знает. Прежде чем ее задержать, нужно было еще найти.
Она все-таки позвонила, через час. Хоть в малости, но продемонстрировала характер и какое-то подобие независимости в этой-то ситуации. Ждала внизу, на проходной. Он велел дежурному выписать ей пропуск, и через 10 минут Кира Журавлева собственной персоной, постучав, вошла в кабинет.
Никита Мирюгин
Никиту Михайловича Мирюгина величать по отчеству стали не слишком давно. С тех пор, как он вступил в должность директора музея купеческого быта. До этого он был просто Никитой Мирюгиным, студентом исторического факультета Астраханского педагогического университета, в народе – «педухи».
Правда, на зимних практиках в школах и на летних в детских лагерях отдыха он потихоньку привыкал слышать постоянно свое отчество. Но у них с ребятами-студентами это все равно был, скорее, повод для шуток. Там по-отчеству к нему обращались дети, а теперь же – вполне зрелые, на его взгляд, даже достаточно перезрелые люди, в одночасье ставшие его подчиненными.
У кого ума нет, тот идет в пед, – бытовала когда-то поговорка в студенческом фольклоре. Теперь не бытует. У кого ума нет, тому сейчас ни в педухе, ни в других заведениях для высшего образования делать нечего. На бюджетное отделение без признаков ума, хотя бы без его проблесков – не пробиться.
Ну конечно, за исключением случаев, когда кто-нибудь из родителей – денежный мешок или при высоком посту. Кстати, Никита в этом отношении был дважды везунчиком: папа его занимал достаточно высокий пост по артюховским меркам, был заместителем мэра города, а еще до этого владел строительной фирмой. Опять же, по артюховским меркам, фирма была весьма успешной, напористо осваивала местный рынок недвижимости.
Сейчас фирмой руководила мама, тоже успешно, а Никите в перспективе светила роль соучредителя: кому же, как не единственному сыну, наследовать строительную империю? Вот только следовать родительскому примеру он не захотел, в свое время отказался поступать в инженерно-строительный университет, чтобы овладеть какой-нибудь профильной специальностью. Родители были в легком шоке, потому что они в свое время прошли почти все ступеньки, от рабочих до ИТР, чем законно гордились.
Никита был упертым, пользоваться родительскими деньгами и связями отказался еще в школе. Одно дело – мелочь на карманные расходы, другое – личные вещи и развлечения.
Поэтому никто не удивился, когда после девятого класса Никита с другом, с целью подзаработать, устроились на летние каникулы в археологическую экспедицию и уехали на раскопки в астраханскую степь. Конечно, кроме соображений меркантильных их обоих влекла романтика археологических открытий, тайны древней жизни, скрытые в земле. Как целые города оказались под землей? Как археологи определяют место будущих раскопок? Так ли уж отличалась жизнь древнего мира от их жизни?
Романтики оказалось мало, ее и совсем не было поначалу. Были зной, пыль, песок на зубах и тяжелый труд, особенно тяжелый для пацанов, к физическому труду не привыкших. Их, конечно, жалели и щадили, старались по возможности не нагружать по полной. А романтика появилась потом в их воспоминаниях и рассказах одноклассникам о находках древних погребений и развалин зданий – экспедиция, в которой они участвовали, оказалась удачной по части находок.
В итоге там оба заразились страстью к древностям, ближайшее свое будущее связывали только с историческим факультетом, а дальнейшее – с археологией.
Друг не прошел по конкурсу и обиделся на Никиту, хотя тот чуть не со слезами божился, что родители не принимали никакого участия в его зачислении. Зная Никиту, Ваня верил в его искренность, но понимал, что определенную роль, (скорее всего – очень важную) сыграла фамилия. И, возможно, папины астраханские покровители. Шансы были изначально не равны, и Иван считал, что Никита занял его место, а сам вполне мог бы учиться на коммерческом отделении.
У Никиты были свои резоны. Он не хотел, чтобы хоть когда-нибудь отец произнес сакраментальную фразу: «Я в твои годы! – а ты сидишь на моей шее». Он знал свой потенциал, знал, что экзаменационные оценки получал заслуженные, но знал также и то, что перед поступлением занимался с платными репетиторами. А потому комплексовал. У Вани такой возможности не было, и армия распахнула ему горячие объятия. Дружба сошла на нет.
Домом, где прошло детство и юность Никиты, был двухэтажный коттедж с мансардой на улице Волжской – почти ровесницы Никиты. Окна домов жителей Волжской смотрели на реку и позволяли им во всякое время года любоваться волжскими красотами.
Здешние жители практически все были не рядовыми артюховцами. И коттеджи их, по мере того, как росли, словно грибы после щедрого летнего ливня, были один круче другого.
До того, как в рекордно короткие сроки возникла Волжская, крайней улицей от Волги была Заречная. Теперь она оказалась в тылу у коттеджей. «Волжские» лишили «зареченцев» возможности и их векового права выходить к реке прямо из своих огородов, спускаться к мосткам, на которых жены десятилетиями полоскали белье и где были привязаны лодки. Огородов местные тоже лишились (правда, самозахваченных, никем не учтенных метров ничейной земли, которые за долгие годы обиходили и привыкли считать своими законными), а свои «Вихри», «Казанки» и «Метеоры» теперь катили к воде на съемных колесах в обход, по дороге.
