Качели моей жизни. Семейная сага

А впереди ждёт ещё одно удивительное чудо – ледоход.

Это незабываемое зрелище! Лёд на реке начинает вздуваться, становится бугристым и тёмным. Ходить по нему уже опасно. Река, словно чувствуя приближение свободы, старается освободиться от своих ледяных оков.

Вдруг где-то вдали раздаются бухающие звуки.

Это начинает трескаться лёд: его распирает от множества ручьёв растаявшего снега. Сердце замирает от ожидания движения этой огромной массы. И вот, всё как будто вздрагивает, и могучая лавина медленно трогается, постепенно убыстряя своё мощное движение.

Громадные льдины, с лихорадочной поспешностью громоздясь друг на друга, стремительно понеслись, издавая характерное стонущее звучание, достигающее гула неслыханной силы, скрываясь за поворотом.

Через некоторое время прежний гул сменяется шумом и шуршанием от постоянно сталкивающихся льдин, которых постепенно становится меньше. Иногда на них проплывают какие-то предметы: доски, части строений, иногда даже животные. Всё это так волнует!

Что-то есть завораживающее в этом ежевесеннем могучем процессе. Когда ты смотришь, не отрываясь, на этот дикий хаос, кажется, что эта страшная масса льдов хочет увлечь тебя с собой в эту бездну, чтобы ты смог испытать то, что может случиться с тобой в этой страшной таинственной неизвестности.

Глава 10. Лето

Постепенно красавица весна уступает место лету! О лете можно столько писать, что и бумаги не хватит!

Всё так нежно зеленеет, а мы уже находим «гостинцы»: это очень вкусные почки липы, «пальцы» сосны, выглядывающие только-только листья щавеля и «матрёшек»; можно подойти к реке и выдернуть осоку, концы которой внизу сладкие-сладкие.

А уж об играх и говорить нечего! Земля ещё довольно прохладная, но мы все – босиком, а вечером невозможно отмыть пятки от налипших тополиных чешуек, это очень неприятный процесс.

В то время было такое количество майских жуков! Мы ловили их десятками и играли с ними.

Играли в «круговую лапту», «беговую лапту», «штандер», «прятки», «разбойники», «ловушки» – всего не описать!

Ах, как было хорошо летом!

Река ещё холодная, но мальчишки посмелее уже попробовали купаться, пулей вылетая из реки с синими от холода губами. Но скоро вода потеплеет – и нас будет очень трудно вытащить из реки.

«Плавсредством» у нас была обыкновенная наволочка: её надо было намочить, потом сильным взмахом забрать в неё воздух, быстро сжать руками нижнюю кромку и опустить в воду; некоторое время она пузырём держалась на воде, так что можно было проплыть с ней несколько метров, потом повторить всё это снова.

Когда мы стали хорошо плавать, у нас появилось довольно опасное спортивное соревнование.

К середине лета вырастал на поле прекрасный овощ – бушма (бу?шма была похожа на большую репу). Ребята любили её больше всего. Но, чтобы добыть её, надо было переплыть реку в самом широком месте и тихо, по-пластунски, проползти несколько метров до того места, где она росла. Ещё надо было проследить, чтобы сторож удалился подальше: у него было ружьё, заряженное солью, этого мы все побаивались. Улучив благоприятный момент, надо было быстро выдернуть из земли довольно большую и тяжёлую бушму, так же тихо вернуться к реке и, взяв в зубы её густые листья, быстро переплыть реку обратно.

Горе тому, кто не успевал это сделать: заряд соли попадал обычно в зад, и это было очень больно! Но, если всё было благополучно, мы плясали, как дикари, около своей добычи!

За грибами и ягодами бегали каждый день, обычно утром пораньше, чтобы день оставался для игр и купания.

Глава 11. Страшная тайна

Становилось ужасно грустно, когда мамочке на несколько дней надо было уезжать на учительскую конференцию.

В это время она уже не подойдёт ко мне вечером, не потрогает мой лоб своими нежными ручками, не покачает головой, увидев царапины или синяки и, поцеловав, не скажет:

– Спокойной ночи, моя бунтарка.

А мне это так нужно для моей, не всегда спокойной, ночи, когда надо «скакать на диком мустанге», или «драться с белогвардейцами за советскую власть», или бить Гришку за то, что он гоняет кошек.

Без мамочки было плохо, хотя со мной всегда оставалась няня, но которая стала часто болеть и собралась покинуть нас.

И вдруг в отсутствии мамочки няня сказала таинственно:

– Любимка моя, я около тебя с тех пор, как ты появилась на свет. Я знаю, что ты сможешь не выдать тайну, которую я хочу тебе рассказать, никому на свете!

– Как? И мамочке тоже?! – воскликнула я.

– Вот об этом я и хочу попросить тебя. Ни одна душа, а тем более наша матушка, не должны узнать то, что я хочу рассказать тебе. Ты уже большая и совсем неглупая девочка. Потом ты поймёшь, почему никто не должен знать о том, что я тебе расскажу. Я не знаю, сколько ещё лет жизни даст мне Господь наш, но ты, я уверена, должна всё это знать. Может быть, пройдёт много лет, что-то изменится в жизни, и ты сможешь рассказать это своим детям и внукам. Ты согласна? Ты сможешь не выдать меня никому, тем более твоей святой матушке, иначе у неё будут тяжёлые неприятности?

Тут она достала из-за пазухи свой крестик и велела поцеловать его в знак моего молчания. Я это сделала, хотя мы все были жуткими атеистами и мечтали, что нас скоро примут в пионеры, но я не могла обидеть свою нянечку.

Няня достала из печки жареные семечки, которые очень любила, и мы с ней сели на широкую кровать. Она начала рассказ, но говорила очень тихо, хотя мы были одни, наверное, во всей школе.

Глава 12. Рассказ няни

– В те очень далёкие времена, когда я была ещё девицей, работала я на фабрике ткачихой. В деревне девушек, работающих на фабрике, называли «барышнями», потому что нам неплохо платили и мы имели возможность хорошо одеваться. И платья у нас с оборками были, полусапожки кожаные, полушубки мехом подбитые: то, чего не было у крестьянских девушек. Вот только церкви своей не было в Горках, и все ходили молиться в Воскресенское, в верстах пяти от нас. Летом-то ходить туда была одна радость, а вот зимой и осенью – тяжело было.

– И вот услышали мы однажды, что фабрикант Шорыгин наш решил у нас церковь построить. И построили ведь, да так быстро! И не церковь простую, а храм красоты невиданной! Поставили его на самом высоком видном месте. Был он высокий, кипенно-белый, а пять его золотых куполов освещались солнцем целый день и были видны издалека. А на стройной, как тополь, четырехъярусной колокольне повесили колокола звонов неслыханных! Самый главный, самый большой, колокол привезли из Ростова, говорят, «самый лучший». Его красивый сильный звон был слышен на многие вёрсты. А другие колокола, поменьше, переливчатым малиновым звоном радовали всех, особенно в церковные праздники…

– Бедные вы наши детки, не пришлось вам увидеть Пасхальные или Рождественские праздники, не видели вы всю площадь около храма, обвешанную красивыми фонарями! А в двенадцать часов ночи выстреливали из пушки, которую хранили специально для этого. Как ликовал и радовался весь народ! И у каждого в руке был либо фонарик, либо свечка. Как люди приветствовали друг друга, угощая уже освящёнными куличами и крашеными яичками, целовали друг друга: и млад, и стар! Каждый незнакомый братом как бы родным был! И вот эту радость и святость, и всю эту красоту принёс нам новый человек, наш благословенный батюшка – протоиерей Павел – отец твой! Ты ведь ничего не знаешь. После его смерти нам всем, и матушке твоей, запрещено было говорить: священником был отец твой, Павел Васильевич. А ты родилась через три месяца после его смерти…

– Няня, ты ничего не путаешь?!! – воскликнула я, – Значит, правду сказал Гришка-кошатник, что я «попова дочка»? А я ему за это нос сильно разбила! Ты правду говоришь? И из-за этого меня, маленькую, когда ещё в «красной» школе жили, на улице все приласкать старались и все чуть ли не со слезами звали меня «после отца Павла», а не по имени? А мамочка сказала, что они так делают потому, что папа мой умер, вот они и жалеют меня за это.

– Что же мне делать теперь? Я ведь в пионеры собираюсь записываться, и в Бога не верю! А?

– Да не волнуйся ты так, ненаглядная моя! Никому никогда этого не рассказывай – и не ложь это, а если никому ничего не скажешь, это будет только во спасение твоё! Уж и не знаю, нужно ли было начинать всё это? Ты так разволновалась… Поди, умойся. И храни тебя Господь! – с этими словами она перекрестила меня.

И на это я ничего не сказала. Умылась и думаю: «Что же мне теперь делать? Отец-то поп, а значит я – попова дочка. Вот ужас! Вот тебе и „взвейтесь кострами, синие ночи! мы пионеры, – дети рабочих“. А моя мама – учительница – чем хуже?» – стала успокаивать себя, а нянечка говорит:

– Если бы ты знала, какой отец был у тебя?! Таких людей на земле не осталось! Я не сказку тебе говорю, а чистую правду. Так сказывать тебе дальше или слушать не хочешь?

– Нет, нянечка, начала – так говори. Я не хочу быть «Иваном, не помнящим родства»!

– Ну, вот и умница. Кто, кроме меня, тебе это ещё расскажет? Я свидетельницей была, как твоей матушке под ружейным прикладом комитет бедноты запретил кому бы то ни было рассказывать о своей прошлой жизни и о муже своём. И жизнь сохранили ей только потому, что она была очень хорошей учительницей. Но это было уже после революции. А до этого злодейства, как появился в храме наш батюшка – отец Павел, так у нас, верующих, жизнь как бы перевернулась, вроде праздник каждый день был. А сам он был красивый, роста высокого, с голосом таким чудодейственным, что в самую душу проникал. А какие проповеди читал – всем было понятно, а детишек крестил – никто и не пикнет, бывало. А отпевал усопших так трогательно и так торжественно, что чужие люди заходили послушать молебен его, да так все рыдали, как по близкому своему. Никому ни в чём не отказывал и бедным помогал очень. Ах, как все любили его!

Нянечка заплакала, а я задумалась о том, что ждёт меня.

Успокоившись, она продолжила:

– Подошла я однажды к батюшке на исповеди и сказала: «Батюшка милостивый! Возьми меня в услужение, верной рабой твоей буду!»

– А он мне ответил: «Приди в дом мой». Вот я и пришла в дом его.

– Ты, наверное, видела этот дом, что стоит рядом с храмом? Большой такой, белый, с красивым мезонином. Так вот, этот дом был вашим. Только тебе, бедняжке, жить в нём не пришлось…

Снова слёзы полились по дорогому мне лицу, ведь она мне второй матерью всю мою жизнь была.

– Говори, няня, – попросила я, поцеловав её.