Грозная дружина

Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.

– Спасибо, – отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.

Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.

– Ты того… не сумлевайся… В обиду не дам, – заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. – Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет… Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою… Ну, да ладно, не в первой… Раньше восхода не бросятся… А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их… Ты не пугайся… Грохот пойдет, пальба… Я тебя огорожу коврами… Будто в шатре, али в зыбке будешь… Стрелецкая пуля не тронет, небось… И к запасной ладье перенесу тебя, и в камышах схороню, а как кончится бой, то я к тебе назад живо… И пищаль тебе приволоку в гостинец, знатную пищаль, московскую, – пошутил молодой разбойник, обнажая улыбкой белые зубы.

– Не надо пищаль мне, гостинца не надо!.. Людей убивать будут!..

Опять убивать! – беспокойно забился и затрепетал, побледневший как плат, Алеша.

– Да ведь вороги это… Не мы их, так они нас… – оправдывался Матвей.

– Все едино кровь… кровь проливать станут… – метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.

Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?.. Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.

«Ужели же помрет?» – с тоскою думал Матвей.

Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея… Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.

– Слушай, паря, – произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская… Ей Богу!.. Полюбился ты мне, паренек, пуще родного…

Впервые сердце узнал после давних пор… Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь – копейка, грош, – задаром отдам… А ныне пожить больно охоч я стал… Для тебя ради… Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, – так того, не больно-то охоч, штоб убили… Помолись за меня, паренек… – неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.

Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:

«А може и жизнью своей я обязан юноше этому?» – и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:

– Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?

Ниже потупил голову Матвей.

Жаркий стыд прожег его душу.

– Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, – казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.

Но Алеше не надо было ответа.

Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.

– Помолюсь за тебя, – произнес он тихо, – и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? – еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.

– Матвеем, – произнесли негромко губы Мещеряка.

– Матвеем… Матюшей… – повторил больной, – храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… – закончил с трудом Алеша.

– Побрататься хочешь? – не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.

– Ты мне жизнь спас, – было ответом.

– Дитятко!.. Голубь мой чистый!.. Мученик мой! – прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.

Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.

– Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… – произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. – Как звать тебя, родимый?

– Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, – тихо проронил тот.

– Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!.. – с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.

Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.

– Са-а-рынь на ки-и-чку! – пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.

– На ве-ес-ла! – прогремела новая команда в тишине ночи.

И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.

Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…

Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.

– Са-а-рынь на ки-и-чку! – еще раз прокатилось над Камой.

Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.

– Ой, тетка, молода больно!.. Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! – послышался с очередного струга веселый голос есаула.

Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:

– Все ли живы, ребятушки?

– Все живехоньки, атаман! – весело откликнулись с лодок.

Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.

– Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! – снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. – Вперед!

– Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! – хором гаркнула дружина.

И все разом устремилось по золотой глади вод.

Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.

– Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!.. Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! – отчетливо гремело над затихшей рекою.

Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.