Прощение

– Как вы его любили, добрая синьора, – шепчет Розоритта, вытирая слезы.

Любила… да.

А сердце давит все больнее и больнее.

Розы, поставленный на окошко, благоухают слишком пряно и ядовито.

Они отравляют мысль.

Но что же? Тем лучше! Они мешают сознанию и думам.

– К вам письмо, синьора! – и нерешительным движением Розоритта протягивает мне белый конвертик.

Письмо от Джулии. Всего одна строчка: «Во имя Бога и Мадонны, примите меня!»

– Там ждут ответа?

– Да, синьора.

– Скажи, что жду сегодня.

Она уходит… С нею уходить день… Ночь в моей душе еще темнее и глубже.

Ждать ту, которая отняла от меня все любимое мною… Ждать, видеть и не проклинать…

Но зачем же, зачем она отдала его мне… зачем отпустила от себя…

Мы были бы обе счастливы, не зная друг друга…

Нет, не надо упреков.

Смерть все примиряет.

Но увидеть ее! Ту, которая воровала у меня его ласки, целовала его лицо… лицо, так безумно желанное мною, видеть и сознавать, что там у нее больше права – за давностью, за мукой, за красотою…

Ужасно, ужасно!

И зачем она сказала?

Нет, не она, а ее отчаяние…

Останься жив Виталий, – их любовная поэма длилась бы… длилась бы и ложь…

О, если бы не знать!

Я бы умерла, счастливая сознанием его любви, даже призрачной, его верности… умерла с божественной музыкой в ушах, музыкой его признаний, без сожаления и муки, преследуя одну цель – соединение.

Счастливое неведение отвернулось от меня.

Надо жить! Вот в чем ужас… Надо жить, как живут люди, и Джулия и Розоритта и тысяча других.

Теперь я не лягу рядом.

Белый мрамор плиты не придавить меня…

Но разве он не легче той тяжести, сдавившей мою грудь и мое сердце?

Когда же кончится эта ночь… это оцепенение!

* * *

– Синьора… вы простили?.. Что это? Она или призрак? Какой ужас! Что делает горе… Где ее прежняя божественная красота, красота итальянской природы, сотканная из лучей и света, песни и музыки, та удивительная гармония линий и черт, воспетая когда-то Петрарки, вдохновившего Рафаэля и тысячу других?

Великий Боже, что с нею?

Бледная, изнуренная, исхудавшая, с глазами, вдавленными в орбиты, с губами синими, как у мертвеца, она еле держится на ногах.

– Синьора, простите!

Она не плачет. Глаза сухи и горят нестерпимо. Мне страшно их блеска, граничащего с безумием, потому что я видела уже такие глаза однажды – глаза мужа в последние его минуты.

За этими глазами – смерть.

Несчастная, как она любила!

– Синьора Джулиа, – говорю я, и мой голос дрожит, как туго натянутая струна мандолины, – синьора Джулиа, зачем вам мое прощение? Оно ненадобно было вам, пока вы замирали в объятиях моего мужа. Зачем же оно явилось теперь, это запоздалое раскаяние?

Мы никогда не встретимся больше… И вы не увидите больше женщины, загубленной вами. Завтра я еду в Россию… Будьте покойны, если можете, и забудьте меня!

– Но прощение, прощение, синьора!

– Оно от Господа!

Она вся как-то сжалась от моих слов и вдруг застонала от страшной муки, рвавшей ей сердце.

– Синьора! не откажите! – послышался чей-то жалобный и тоненький голосок.

Я подняла глаза и чуть не вскрикнула от неожиданности. Передо мной стоял он, мой желанный, живой и прекрасный в образе мальчика, почти ребенка… Его портрет, его воплощение, его образ.

Чернокудрый и бледный с говорящими южными глазками, с ручонками, простертыми с мольбою, весь ровный и стройный, дышащий благородною гордостью маленького венецианца.

Эта осанка да южная кровь, бьющаяся в венах, говорили о нации, но все-таки это был маленький Виталий с его высоким лбом и красивыми чертами. Я смотрела на ребенка широко раскрытыми глазами и чувствовала, как горячая волна приливала мне в душу и топила и плавила страшную глыбу, наполнявшую ее.

Я подняла руку… потянулась к ребенку.

Он вскинул на мать глазами и, поймав ее быстрый, почти неуловимый жест, необъяснимо нежным движением прижался ко мне.

Что-то раскололось внутри… и распалось, и вылилось наружу. Я рыдала неудержимыми рыданьями, сжимая мальчика в тесных объятьях, покрывая его лицо, волосы и руки бесчисленными поцелуями.