Гимназисты

– Умру, а узнаю, братцы! – откликнулся маленький еврей.

– Молодца!

И снова как пчелы в улье загудели, зашумели восьмиклассники. Один только виновник общей сумятицы казался спокойным и бесстрастным.

Юрий Радин, низко наклонив свою красивую голову над какой-то книгой, открытой наудачу, упорно думал свою невеселую думу.

Глава IV

Восстание ариан

Митинг у восьмиклассников обещал быть грандиозным…

Верзила Бабаев еще на уроке Божьей Коровки, вернее, учителя русской словесности, прозванного так за совсем исключительное кроткое отношение к своим ученикам, разослал по партам свернутые трубочками повестки с указанием места и часа сборища.

Решено было собраться в физической комнате, именуемой «пустыней аравийской» за то, что туда вне часов физических опытов, никто никогда не показывался, разве только сторож, на обязанности которого лежал присмотр за «пустыней». Временем сборища назначили 12 часов, когда ариане, нечестивые, бородатые и басистые восьмиклассники, и галлы, вечно спорящие и добивающиеся чего-то, и крикливая, дерущаяся «мелочь», все это собиралось в «чайной». Чайная была длинная, мрачная комната на том конце коридора, который назывался южным полюсом, в отличие от противоположного конца – полюса северного. В ней стояло несколько столов, покрытых камчатными скатертями, и швейцариха Марфа Спиридоновна или Марфа Посадница, энергичная, сильная женщина поила всю гимназическую братию чаем за шестьдесят копеек в месяц.

Сегодня по непредвиденным обстоятельствам в чайную собрались только галлы и мелочь, нечестивые же ариане блистали своим отсутствием.

Малыши не придали этому никакого значения и дружно набросились на бутерброды, захваченные из дому и составляющие вместе с чаем обычный завтрак гимназистов.

Галлы же, как более взрослые, поняли, что это неспроста и что ариане «закипели» и будут кипеть до самого «Иродова вторжения».

Галлы не ошиблись.

Восьмиклассники «кипели» не на шутку. У входа в Аравийскую пустыню, за стеклянною дверью, затянутой зеленой тафтяной занавеской, стоял тот же Самсон, взявший на себя роль устроителя митинга и блюстителя порядка. Он охранял дверь библиотеки, как некий мифологический Цербер охранял вход в Аид.[2 - Греческий ад.]

Каждые две минуты Самсон высовывался за дверь и возвещал товарищам, что горизонт чист и что на севере и юге все спокойно. Собирались по двое, по трое, чтобы не возбудить, чего доброго, подозрения начальства. Быстро, как тени проскальзывали в «пустыню» и вскоре последняя превратилась в самое бурное и шумное место сборища возбужденной молодежи.

Участники митинга, совершенно забыли о строгом запрещении со стороны начальства устраивать подобного рода собрания и увлеклись вовсю.

Умы волновались. Горячие головы пылали. Голоса звучали несдержанно и шумно. Слишком уж животрепещущим оказывался вопрос, чтобы можно было обсуждать его спокойно. Флуг мастерски выполнил возложенное на него поручение и узнал все. Но на все вопросы товарищей Флуг отмалчивался и сдержанно-кратко заявил, что до поры до времени не скажет ни единого слова.

– Господа! Надо выбрать председателя? – послышались тут и там громкие голоса.

– Председателя! Председателя! – загремело хором.

– Комаровского! Комаровского выбираем! Полезай на стол, Комарик!

– Чучело! – загудел Комаровский… – Да ведь стол-то круглый… одноногий… Вроде какого бы дамского. А что, ежели я турманом оттуда? а? Похороны-то на чей счет будут? – басил, не выходя из своего мрачного спокойствия, Комар. Но его не слушали. Десятки рук подхватили высокого юношу на воздух, и через минуту мрачный Комарик восседал на столе, поджав под себя по-турецки ноги, и неистово колотил перочинным ножом по пряжке пояса, что должно было заменять роль председательского звонка.

– Ребята! – загудел в ту же минуту со своего поста Бабаев. – Чур! не вопить!.. Вопить будете – тень отца Гамлета предстанет, а предстанет тень – из единиц хоть окрошку делай!.. Чувствуйте!..

И снова его кудлатая голова высунулась за дверь.

В ту же минуту легкий, как мяч, Гремушин очутился на столе позади мрачного Комаровского.

– Братцы! – заорал во весь голос Коля, – торопитесь… Луканька того и гляди вонзится… Слушайте! начинаю. Отверсте уши и сомкните уста ваши!

– Без прелюдий, Николка! Валяй к делу! – загудело, зашумело кругом на тысячу ладов. Серые глаза Гремочки ярко блеснули.

– Братцы, – звонко выкрикнул он, – вам хорошо известно, что какой-то негодяй настрочил в газете пасквиль и результатом этого ваш рыцарски честный Радин, не желая подвести класса, влопался.

– Да к делу же! Чего мямлишь! – Раздраженно крикнул председатель – Комаровский.

– Начал от царя Гороха! Дать ему трепку за многословие.

– Долой оратора! Не надо такого!

– Не надо! Долой! Закрой свой курятник!

– Говорыть не умеет! Вот чэловэк! – громче других неистовствовал Соврадзе.

– Тише, вы! – умышленно звонким фальцетом запищал Каменский, – влопаемся все. Комарик, звони им! Звони, что они раскудахтались не в меру?

– Вот дурак-то! Чем я им звонить буду? Носом, что ли? – мрачно пробасил председатель. – Звонка у меня нет, чучело!

– Тише, вам говорят, тише, петушье! – несся от двери бас Самсона.

– Дайте же мне докончить! – взмолился Гремушин, весь красный, как пион, от тщетного усилия перекричать собрание.

– Завтра кончишь или когда студентом будешь! – сострил Миша.

– Господа! – уже в голос закричал Коля, прыгая на стол, как прыгает обыкновенно американский житель в банке, что продается на вербах… – дело не в Радине… Мне жаль, что Юрочкина здесь нет между нами, я бы это и ему в лицо сказал… он провинился и терпит кару, а вот что у нас предатель есть – вот это гадость… И имя его нам сейчас узнать надо… Флуг все выведал… Пусть скажет… Флуг! Флуг! Где ты?

И Гремушин, вытягивая свою и без того длинную шею, вертел голову направо и налево, стараясь разглядеть за спинами товарищей характерную тщедушную фигурку маленького еврея. Но Флуг уже сам протискивался вперед, усиленно работая локтями, чтобы расчистить себе дорогу. Его огромные глаза горели… Чахоточные щеки пылали. Худенький и тщедушный, ловкий и быстрый, как котенок, он в одну секунду был уже на столе, на месте спрыгнувшего Коли.

– Товарищи! Слова прошу! – задыхаясь и кашляя, звенел его вибрирующий голосок.

– Молчать! Флуг говорить хочет! Дайте, шут возьми, говорить Флугу! – гремел мрачный бас Комаровского, и он уставился на все еще шумевшую ватагу свирепым оком грозного начальника.

– Слушайте Флуга! Говори, Флуг! Живее! – загудело несметным роем вокруг маленького еврейчика. Черненький Давид, весь пылающий, нервный и возбужденный, окинул присутствующих своими огромными глазами, горевшими нестерпимым блеском, и заговорил громко, спеша и волнуясь:

– Подлость! Подлость! Господа… Низкое предательство. Узнал, так своим ушам не поверил. «Свой» же, восьмерик, накатал статью о Радине. Ей-Богу!

– Имя его?! Имя! Флуг! – загудело, послышалось кругом стола.

– Да, да, имя и изгнать предателя из товарищеской среды!

– Попросту вытурить из гимназии!

– За два-то месяца до акта?

– Шут возьми! А доносить благородно?

– Да тише вы, чучелы! Луканька, ей-ей, нагрянет.

– Воздух сгустился! мой нос чует! чучелы! Гроза собирается, – неистовствовал Бабаев, как обезьяна, прыгая через порог «физической» в коридор и обратно. Но «чучелы» не унимались… Умы волновались все сильнее и сильнее… Молодые сердца кипели… Все взоры до единого впились в разрумянившееся чахоточным румянцем лицо маленького еврея.