Люда Власовская

Манера ставить баллы у Вацеля была совершенно исключительная. Он не признавал никаких границ в этом деле. Если ученица при переходе из класса в класс имела, положим, восьмерку, то за первый же хороший ответ он делал ей прибавку на один балл и ставил девять. Еще удачный ответ – еще прибавка, и так далее. Плохо отвечала воспитанница – ей делалась сбавка на балл; вторичный плохой ответ – новая сбавка, и, таким образом, оценки доходили до нуля. Когда же сбавлять оставалось не с чего, неумолимый в таких случаях Вацель выстраивал целую шеренгу нулей – до тех пор, пока лентяйка не образумится и, взявшись за ум, не наградит математика более удачным ответом. Тогда начинались прибавки, которые могли идти без конца, достигая крупных цифр, переходящих за сто. Средняя отметка выводилась по последней цифре, конечно если она не превышала двенадцати баллов.

Девочкам, получившим 105 и 106 и более баллов, Вацель выводил в среднем 12 и при этом добродушно шутил:

– Эх-ма! Под горку-то как покатила моя умница!

Его боялись, но любили за справедливость. Начальство снисходительно относилось к его чудачествам и смотрело на них сквозь пальцы, потому что Вацель считался знатоком своего дела и был очень популярен в учебном и педагогическом мире.

Сегодня дядя Гри-Гри пришел к нам в особенно веселом расположении духа.

– Ну, вот вы и большие девицы, – шутил он, с трудом взгромождаясь на кафедру. – Радуюсь за вас, синьорины мои милые, кофейницы мои и умницы! (Кофейницами и хозяюшками дядя Гри-Гри называл лентяек, умницами – прилежных.) Поди, теперь и сбавок нельзя будет делать… Загрызете!

– А у нас, Григорий Григорьевич, новость! – неожиданно «вылетела» Бельская, предварительно бросив взгляд на пустующее место классной дамы. – Новенькая к нам в класс поступит!

– Ну? – удивленно протянул Вацель, взявший было перо в руки, чтобы расписаться в классном журнале.

Но Белке не довелось ответить, так как ее соседка – смуглянка Кира – так сильно дернула ее за край передника, что она разом шлепнулась на место.

– Ты, душка, дура! – сердито зашептала Кира. – Разве можно говорить про это?

– А что? – искренне удивилась Белка.

– Батюшки, да она рехнулась! – окончательно возмутившись, негодовала Кира. – Ведь это тайна, глупая! Ведь Саре Крошка сказала по секрету, значит, это тайна! А ты выдала Сару!

– Ах, чепуха! – разозлилась в свою очередь Бельская. – Этого не говори, того не говори… О чем же и говорить-то после этого?

– Ты бы еще про последнюю аллею и про серый дом рассказала, – не унималась разошедшаяся Кира, – куда как хорошо было бы!

Этот серый дом, упомянутый девочкой, играл важную роль в нашей институтской жизни.

В то время как младшие и средние классы с началом весны разлетелись на каникулы по всем уголкам России, мы, перешедшие из второго в выпускной класс, должны были все лето оставаться в институте. Это делалось, во-первых, для того, чтобы усовершенствоваться в языках, а во-вторых, для изучения церковного пения на клиросах[10 - Кли?рос – место на возвышении для певчих в церкви.] институтской церкви, где певчими обязательно были институтки-старшеклассницы. Проводить лето в стенах института не считалось каким-то особенным лишением. Все три месяца мы буквально прожили на воздухе в густом, огромном институтском саду, бегали на гигантских шагах, качались на качелях, играли в разные игры. Мы даже принимали наших родственников и знакомых на институтской садовой площадке, окруженной кустами бузины и сирени, с куртинами цветов посреди нее, наполняющими сад острым, сладким ароматом. Раз в неделю нас водили осматривать разные заводы и фабрики или возили кататься за город – в Царское Село, Гатчину и Петергоф. Никто не скучал летом, мы получали массу разнообразных впечатлений. К тому же мы всегда сами выдумывали себе развлечения в однообразной институтской жизни. Одно из них заняло нас надолго.

Густая и тенистая «последняя аллея», где и днем-то всегда было мрачно, а вечером положительно жутко от прихотливо, в виде живой кровли разросшихся дубовых ветвей, вела от веранды через весь сад к противоположной невысокой каменной ограде. Аллея заканчивалась маленькой площадкой, тесно окруженной пышными кустами акации. Здесь, около этой площадки, ограда была еще ниже, так что позволяла видеть громадный серый дом с заколоченными ставнями на готических окнах, с массивными колоннами, висячими балкончиками и стрельчатой башенкой над крышей. Дом был обращен к нашему саду задней стороной и казался необитаемым.

Институтки, всегда склонные к мечтательности, обожавшие все таинственное, из ряда вон выходящее, распускали о старом доме самые фантастические слухи: говорили, что в сером доме бродят привидения, мелькает свет по ночам через щели ставен и временами слышится чье-то заунывное пение.

Миля Корбина, большая поклонница полных тайн романов Вальтера Скотта, божилась и клялась, утверждая, что собственными глазами видела, как однажды вечером ставни серого дома приоткрылись и в окне показалась фигура старика в восточной чалме. Что Миля сочиняла, в этом не было никакого сомнения, но нам так хотелось верить ей и не разрушать впечатления таинственного очарования, навеянного на нас одним видом серого дома, что мы и не думали усомниться в ее словах. Вечером, покончив с чаем, мы стремглав летели на последнюю аллею и жадно вглядывались в мрачный и зловещий, как нам казалось, силуэт пустынного дома в надежде увидеть что-нибудь особенно таинственное, но каждый вечер расходились спать разочарованные, обманутые в наших ожиданиях. Старик в чалме решительно не желал появляться.

Такова была история серого дома, возбуждавшего самый живой интерес среди девочек.

– Нет-нет, я не так глупа, – шепотом оправдывалась Белка, – чтобы выдавать настоящие тайны, а только о будущей новенькой – отчего же было и не сказать?

– Ну-с, так как же насчет будущей новой синьорины? Когда она поступит? – словно подслушав разговор девочек, спросил Вацель.

– Нет-нет, – вся вспыхнув, ответила Кира Дергунова, делая «страшные глаза» в сторону Бельской, – этого мы не можем вам сказать, никак не можем…

– Ну, коли не можете – так и не надо-те! – спокойно согласился учитель. – Займемся-ка лучше нашим хозяйством, пока время не ушло!

И, взяв мелок в руки, он подошел к доске и стал объяснять задание по геометрии к следующему уроку.

В ту же минуту на мой пюпитр упала сложенная бумажка.

Я быстро развернула ее и прочла:

«Сегодня на обед щи, котлеты с горошком и миндальное пирожное. Кто хочет меняться: пирожное на котлету? Пересылай дальше».

Я сразу узнала Маню Иванову, автора записки, которая и часу не могла прожить без разных «съедобных» расчетов и соображений. Отрицательно покачав головой сидевшей неподалеку Мане, я сложила записку и перебросила ее дальше.

В то время как Катюша Мухина, или Мушка, маленькая близорукая брюнетка, сидевшая на первой скамейке, разбирала Манины каракульки, поднеся их к самому носу, Вацель закончил объяснение теоремы, положил мелок, которым писал на доске, обратно на кафедру и осторожно, на цыпочках подобрался к Мушке.

– Мушка, спрячь, спрячь записку! – зашептали ей со всех сторон.

Но было уже поздно. Еще секунда – и злополучная записка очутилась в руках дяди Гри-Гри.

С невозмутимым хладнокровием он громко прочел ее классу, умышленно растягивая слова. При этом обе девочки, и Маня и Мушка, сидели красные, как пионы, от стыда и смущения.

– Вот так фунт!.. – комически развел руками учитель. – Я думал, это они теорему решали, а они… Щи с кашей… котлеты!.. Да еще мена… Бр-р!.. Ай да синьорины мои воздушные! И не стыдно вам за уроками-то хозяйничать? Ведь математика – дама важная и требует к себе почтения и внимания! Ведь вы уже теперь, так сказать, синьорины великовозрастные, и, следовательно, хозяйственные дела надо побоку… Госпожа Иванова, хозяюшка вы моя несравненная, – тем же тоном шутливого негодования обратился он к зардевшейся Мане по окончании урока, – приятного вам аппетита от души желаю!

– Вот, душка, опростоволосилась-то! – сокрушенно закачала головой Миля Корбина, подсаживаясь к пострадавшей Мане, как только дядя Гри-Гри вышел из класса.

– Ну, вот еще! – лихо тряхнув своей черноволосой головкой, воскликнула Кира. – Что ж тут такого! Хоть мы и воздушные создания, но питаться одним лунным светом и запахом фиалок не можем!

– Медамочки, француз не придет, и Maman прислала сказать, что в свободные часы будет гуляние, пока хорошая погода! – пулей влетая в класс, заявила запыхавшаяся и красная, как рак, Хованская.

– Ура! – радостно закричала Дергунова, и в тот же миг осеклась под строгим, уничтожающим взглядом вошедшей Арно.

– Тише, Дергунова! – вне себя от гнева прошипела она. – Рядом урок физики, а вы кричите, как уличная девчонка!

– Вот еще! – заворчала себе под нос Кира. – Не смеете ругаться… Мой папа командир полка, я вовсе не уличная. Противная, гадкая Арношка! Пугач желтоглазый!

Когда Кира начинала возмущаться, удержать ее не было никакой возможности. По институту ходили слухи, что Дергунова по происхождению была цыганка и ее малюткой подкинули ее отцу, капитану Дергунову, командовавшему тогда ротой в Кишиневе. Самолюбивая, гордая Кира возмущалась этими слухами, и всякий намек на ее происхождение болезненно задевал девочку. Поэтому и сейчас слова Арно возмутили ее, и она расшумелась не на шутку.

– Бог знает, как с нами здесь обращаются! – почти вслух, не стесняясь близости классной дамы, ворчала она. – Если б наши родные только узнали об этом!..

– Ах, душка, – сочувственно произнесла Миля Корбина, сидевшая на одной парте с Кирой, – плюнь ты на это дело и на эту противную Ар… – Миля не договорила, потому что Пугач стояла прямо перед ней.

– Воспитанница, которая плюет, – проскрипела она своим дребезжащим голосом, подчеркнуто раздельно и сочно выговаривая слова, – не получает «двенадцать» за поведение!

И она величественно прошагала между партами, подошла к красной доске, на которой записывались имена лучших по поведению воспитанниц, и своим костлявым пальцем стерла с доски имя Корбиной.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – сочувственно произнесла Кира. – Уже и до парфеток добираться начинает! Противная Пугачиха!

– Mesdames, встаньте в пары и следуйте за мной! – тем же невозмутимым голосом скомандовала Арно, и мы, сгруппировавшись в середине класса, разобрались по парам и направились в сад.

Глава IV. Принцесса из серого дома

Громадный институтский сад пестрел своим осенним нарядом. Желтые клены, красноватые липы и подернутые пурпуром кусты бузины составляли слегка поредевший, но прекрасный осенний букет.

В последнюю аллею разрешалось ходить только выпускным и пепиньеркам. Младшие классы ограничивались гимнастической площадкой и ближайшими к крыльцу дорожками.