Дикарь

– Коф-то-о-оч-ку! Ба-ары-шни-ну… Коф-то-о-оч-ку! – едва нашла в себе силы выговорить Маша.

Серые глаза Димы стали совсем прозрачными от гнева. А небольшие, но сильные, не по возрасту, руки сжались в кулаки.

– Опять обидел тебя, значит этот бездельник?

– Опять…

– И подарок отнял у тебя?

– Отнял… Господи! Господи! Когда это кончится только, каторга эта… Сколько лет так терпеть… Кабы не ты, с голоду сдохла бы… А… а… Господи… При мамкиной жизни все же много лучше было… Жили ничего, как и все прочие люди, которые милостыней живут… И с Сережкой ладили… А как померла мамка в больнице, мы вскорости тут к дядьке Савлу попали… Ну, а тут разве жизнь?.. Только и радости, когда с тобой…

Уж который раз она поверяла Диме свою несложную повесть. Но никогда еще мальчику не было жаль ее так, как сейчас. И гнев и глухая злоба против обидевшего ее Сергея закипали все сильнее и сильнее в его душе.

– Ну, вот что! Ты успокойся прежде всего… Перестань плакать, Маша… Что хорошего в слезах-то? Ими, ведь, горю не поможешь, только глаза зря испортишь. А портить жалко: они у тебя красивые какие! Да и вся ты славная такая. Точь-в-точь сказочная Сандрильона…

– Кто такой? Я что-то не пойму, – подняла она на Диму изумленный, все еще подернутый слезами, взор.

– А помнишь, сказку тебе про Золушку рассказывал?

– Это – которая башмачок свой потеряла у королевича на балу?

– Эта самая. И нашел её башмачок тот королевич. И пошел с ним по всему своему королевству примерять туфельку Сандрильоны всем первым красавицам. И только одной девушке пришелся впору хрустальный башмачок. И стала Золушка Сандрильона женою королевича, а потом королевой, потому что принц её вступил на престол и стал королем. Вот и ты похожа на такую Золушку-Сандрильону. Сама в рубищах, босая, бедная, а лицо как у принцессы.

Вадим говорил правду. По странной игре судьбы, маленькая нищенка была лицом похожа на девочку из самой родовитой, самой знатной семьи.

Маша вся просияла от похвалы своего друга, которым восхищалась и гордилась как каким-то сверхчеловеческим существом.

Мало-помалу её слезы высохли, и черные глаза снова засверкали как звезды.

– Ты не беспокойся, Сережка будет наказан. И новую блузку я тебе добуду, только не горюй. Сказочная Сандрильона никогда не плакала и стойко переносила все невзгоды, все нападки злой мачехи и её сварливых, злых дочерей, – говорил Вадим.

– И за это-то она полюбилась принцу?

– За приветливость и доброту.

– И за красоту? Она была красива?

– Она была не лучше тебя, Маша, – серьезно ответил мальчик.

Девочка просияла снова. На алых губках заиграла улыбка. Слабо зарумянились бледные, худенькие щеки. Ей живо-живо представилось сейчас, что она именно и есть маленькая Сандрильона. Что злая мачеха-судьба гонит и бьет ее, заставляя нищенствовать на пристанях и дорогах…

Она так задумалась, что уже не слышала слов Димы, и он принужден был повторить их, дотронувшись до её плеча.

– Ну, прощай, до завтра, Маша. Завтра я расправлюсь с Сережкой, а тебе принесу что-нибудь не хуже отнятой у тебя кофточки. А теперь ступай, ступай домой, маленькая Сандрильона!

Она улыбнулась, блеснув глазами и кивнув черной головкой, исчезла за деревьями.

А Дима, лишь только она скрылась в чаще, нагнулся, подобрал в носовой платок свои ландыши и, подняв с земли бездыханное тело змеи, пере кинул его себе, как боа, через шею.

«Трофей победы!» – мелькнуло в голове мальчика, и он, насвистывая свою любимую песню, служившую паролем ему и его приятелям-оборванцам, твердой мелкой походкой направился к дому.

«Как ныне сбирается вещий Олег»… – раздалось над синим озером, и стоголосое эхо повторило в чаще стройных, как колонны, деревьев:

– Лег… Лег… Лег…

ГЛАВА V

Бессердечный

– Сегодня в одиннадцать назначен консилиум, – произнес Петр Николаевич, – и мы узнаем, каких перемен можно ожидать в здоровье Нии. Я думаю, мальчики, вы не уйдете из дому, пока доктора не произнесут своего приговора над вашей бедной сестренкой.

– Конечно, папа, – ответили отчиму Никс и Левушка.

– А где же Дима?

– Я его не видел с утра. Он или ушел в лес или уплыл на маяк к старому Капитонычу, – высказал свое предположение Никс.

– Или отправился в город, – добавил, вторя старшему брату, Левушка.

– Удивляюсь, как это Вадим не интересуется Ни, которой вчера было особенно плохо, – строго взглянув поверх золотого пенсне, снова обратился Петр Николаевич Всеволодский к обоим мальчикам.

На это не мог ничего ответить ни изящный пятнадцатилетний Никс, своим хрупким изнеженным и надменным видом напоминавший юного лорда, ни двенадцатилетний Левушка, добродушнейшее создание, нимало не похожий на своего изящного брата. Но несмотря на свою неуклюжую, мешковатую фигурку, на нос, похожий на картофелину, и на расплывчато-круглое лицо, Левушка Стоградский, тем не менее, обладал чем-то таким, что делало его много лучше и обаятельнее красавчика Никса. Это необъяснимое обаяние мальчика так и сквозило в его ясных, голубых глазах и в его добродушной улыбке, милой и светлой, как у маленького ребенка. Сейчас, однако эти ясные голубые глаза выражали смущение поступком брата. Ему безгранично хотелось как-нибудь оправдать Диму. Он, было начал лепетать что-то, но отчим сразу оборвал его.

– Полно тебе великодушничать, Лева, Божье ты дитятко. От твоего заступничества нимало не переменится мое мнение о Вадиме. И не трать попусту, красноречия, Лева… Каким бы…

Но Петру Николаевичу не пришлось докончить начатой фразы.

Из комнаты на террасу, где он находился сейчас с обоими мальчиками, вышла молодая еще женщина в легком батистовом пеньюаре. Её усталое лицо хранило на себе отпечаток многих бессонных ночей, а глаза, окруженные синими кольцами, были подернуты невыразимой печалью.

– О, Пьер – проговорила она, – если с Ни случится что-либо ужасное, я не вынесу, не переживу. Ты знаешь, мой друг, что значит для меня потерять эту девочку!

– Бог милостив, Юлия. Успокойся, дорогая. Рано еще приходить в отчаяние. Подождем, что скажут доктора. Остается уже не долго ждать их приезда.

Белокурая с пышными волосами голова Юлии Алексеевны Всеволодской отделилась от плеча её мужа, и залитые слезами глаза обратились в сторону притихших мальчиков.

– Никс, Лева… молитесь, дети за нашу Ни, за нашу страдалицу, – прошептала она, протягивая обоим сыновьям руки.

Одну из этих бледных, выхоленных рук с длинными, нежными, унизанными кольцами пальцами толстенький Левушка в тот же миг покрыл слезами и поцелуями. Другую, изысканным, точно заученным движением, хрупкий и изящный Никс поднес к своим губам.

– Но где же Дима? Я не вижу Димы… – неожиданно заволновалась Юлия Алексеевна, окидывая прищуренными, близорукими глазами террасу.

– Его опять нет. И что же удивительного в этом? Пора, кажется, привыкнуть к хроническим исчезновениям нашего Вадима, – сказал, пожав плечами, Петр Николаевич.

– Да, но не теперь… Не сегодня, когда Ни в опасности, когда жизнь её висит на волоске…

– Боже мой, неужели же ты думаешь, что наш Вадим действительно любит кого-нибудь, кого-нибудь жалеет? Неужели ты еще надеялась встретить хоть каплю сердечности у этого мальчишки? Ты постоянно находила в нем какие-то несуществующие достоинства, какие-то рыцарские наклонности, а, между тем, я убеждаюсь с каждым днем, что этот мальчик положительно бессердечен.

Юлия Алексеевна хотела возразить мужу, хотела защитить в его глазах, оправдать хоть немного этого безалаберного Димушку. Но ей не пришлось сказать ни слова в защиту Димы.