Смелая жизнь

– Счастливчик Вышмирский! – произнесла она с завистью, натягивая тяжелые казенные сапоги на свои маленькие ноги. – Ему, как офицеру, не надо исполнять скучных солдатских обязанностей… Ах, когда-то и она, Надя, добьется такой же желанной участи?

Однако делать было нечего. Как ни досадуй, ни завидуй и ни злись, а ехать надо. Вон уже под окном прозвенели копыта лошадей. Тот же Пахомов провел ее Алкида и трех других лошадей, вверенных ее призору.

Пахомов благоволит к Наде за ее простосердечие и ласковость и, чем может, помогает «доброму барчонку» в делах несения тяжелой солдатской службы.

Если б Надя и не видела из окна Алкида, то все равно по ржанию и шагу узнала бы своего любимца. Шаг у Алкида – мало похожий на шаг иных коней. Его копыта как-то особенно звонко и дробно отбивают по земле. И ржет он совсем особенно, осторожно и толково, с какими-то одной Наде уловимыми и понятными переливами.

– О, милый, милый! – с ласковой улыбкой, глянув в окно на действительно красивое животное, произнесла Надя и торопливо занялась своим несложным туалетом.

– Ну что, Алкидушка? Что, голубчик? – приветствовала она через несколько минут на дворе своего любимца, поднося ему на ладони еще с вечера припасенный ею ломоть черного хлеба с солью.

Алкид, обожавший подобные лакомства, с удовольствием вытянул губы, и ломоть в одно мгновение ока исчез с руки хозяйки. Покончив с хлебом, он положил голову на плечо Нади и стал легонько теребить губами ее белую эполету.

– Давно бы пора! – значительно усмехаясь, произнесла девушка. – Сорви их, Алкидушка, сорви, милый!

Авось другие вырастут на их месте… да не такие… а офицерские…

И, говоря это, она ласково трепала шелковую гриву коня, его красиво изогнутую, изящную шею. Потом легко вскочила на покрытую одной попоной, без седла, спину и, взяв трех других лошадей на повод, поскакала с ними к реке.

Дурная погода, не позволявшая делать ни учения, ни проездок, гибельно влияла на лошадей. От продолжительного застоя в конюшне они, вырвавшись наконец на свободу, прыгали и резвились не менее молоденьких жеребят по дороге к реке. Надя с трудом удерживала их за повод. Особенно кипятился и горячился один, совсем еще молоденький конек.

Наконец уставшая Надя с трудом добралась с ними до реки, где остальные уланы уже успели напоить вверенных им коней.

– Эх, барин, – встретил ее Пахомов, – конек-то этот у тебя эво как расходился. Все дело портит.

– Да, не справиться с ним, – согласилась Надя. – А я на обратном пути на него сяду, а Алкида пущу на повод. Алкид добрый конь. Он артачиться не будет.

– Пожалуй, не будет! – поддакнул Пахомов, благоволивший не только к «барчонку», но и к его «доброму коню».

Сказано – сделано. Надя побольше отпустила повод, чтобы дать простор своему любимцу, и, вскочив на непокорного молоденького конька, помчалась в обратный путь к лагерю.

Но на этот раз Алкид не оправдал ожиданий своей хозяйки. Застоялся ли он в конюшне, наравне с другими, во время Надиной отлучки под Гродно, или пример четвероногого приятеля заразил его, но Алкид был положительно неузнаваем сегодня. Он то прыгал из стороны в сторону, то взвивался на дыбы и с громким ржанием бил задними ногами землю, то мотал усиленно головой, стараясь во что бы то ни стало вырвать повод из рук своей госпожи.

– Алкид, гадкий, несносный! Что с тобой? Я не узнаю тебя, приятель! Да стой же, стой! Говорят тебе, негодный Алкид! – увещевала своего любимца Надя.

Но все было напрасно. Алкида точно подменили. Он как будто и внимания не обращал на слова своей госпожи. Вот он сильнее и сильнее замотал головой, вот новый неожиданный скачок в сторону и повод выскользнул из рук Нади, а освободившийся от узды конь стрелой понесся по полю, перепрыгивая бугры и канавы, попадающиеся ему по пути. Только грива его вьется по ветру, а длинный пушистый хвост серым султаном развевается по воздуху.

– Алкид! Алкид! – кричит Надя. – Да остановите же вы его! – просит она солдат, уехавших далеко вперед на своих конях.

Но им и не слыхать ее крика за дождем и ветром, а если бы и услыхали, то все равно ничто в мире не остановит теперь ее Алкида. А у Нади, увы, связаны крылья. У нее самой еще три лошади на руках, выпустить которых она не имеет права и за целость которых она должна отвечать своему эскадронному начальству.

А Алкид уже далеко. Вон он стрелой несется к глубокому рву… воя взвился на дыбы… Раз! И как ни в чем не бывало в одно мгновение ока перемахнул канаву.

У Нади только сердце захолодело да дыхание сперлось в груди.

– Молодец! Прелесть! У-у, прелесть моя! – не могла не восторгнуться она этим прыжком.

И вдруг так внезапно охвативший ее восторг мгновенно исчез куда-то… Сердце точно перестало биться в груди… Оно замерло… застыло… Алкид, оставляя канаву далеко за собою, теперь уже несется во весь дух прямо на высокий плетень, поднимающийся грозной оградой, с заостренными зубьями… Надя видит, как стремителен бег коня, как стройно перебирает он быстрыми ногами… Она знает силу и ловкость своего Алкида… Но это новое препятствие высоко, слишком высоко, даже для такого далеко не заурядного коня.

«Перескочит или обежит кругом? – сверлит назойливая мысль мозг девушки. – А вдруг и не перескочит, и не обежит, а…»

И при этой мысли холодный пот выступил у нее на лбу… Руки заледенели и выпустили повод… Надя уже как бы не чувствует себя и, точно перестав жить, существовать, в эту минуту вся превратилась в одно сплошное, ужасное ожидание… Вот расстояние между роковым плетнем и Алкидом делается все меньше и меньше с каждым мгновением, с каждой секундой… Вот все ближе и ближе вырастает перед ним высокая преграда с пикообразными кольями… Вот он близко… уже почти там… взвился на дыбы… мелькнул в воздухе… вот…

Дикий, нечеловеческий вопль прозвучал и замер над полем. Безумно расширенный взгляд Нади приковался к роковому плетню… Что-то забилось, заклокотало, словно оборвалось у нее в груди…

Там, на плетне, тяжело опустившись на острые колья, трепетало в конвульсиях обезображенное тело ее несчастного Алкида…

Обезумевшая от горя и ужаса, стоит Надя над распростертым у ее ног конем. Он еще жив… еще дышит… Его стройные члены дрожат и подергиваются в последних предсмертных судорогах… Распоротый живот с выпавшими внутренностями прикрыт рогожей… Окровавленная морда с умными, выразительными глазами лежит на плече госпожи. Умирающий конь не отрывает от нее мучительного, выстраданного, молящего взора… О, сколько муки, сколько нечеловеческой муки глядит из него!..

– Господи! – склонившись перед ним на колени, рыдает Надя. – За что, за что?.. Единственный, дорогой, незаменимый! И вот… О-о! Алкидушка! Радость моя, сердце мое, голубчик мой, что ты с собой сделал? Что я буду без тебя, голубчик мой, ненаглядный!

Умирающий Алкид точно понимает эти вопли и стоны. С трогательным выражением беспомощного страдания глядят его карие глаза в залитое слезами лицо Нади.

И Наде кажется, будто и в них, в этих несчастных глазах страдальца-коня, стоят слезы, человеческие слезы… Не то вздох, не то стон вырывается из груди Алкида… Вот уже одно отяжелевшее веко опустилось на правом глазу… Минута… еще минута… последний трепет пробегает по всем членам несчастного коня. Последний трепет!.. Алкид угасающим, полным любви и жалобы взглядом приковывается к Наде, изумительным взглядом, похожим на взгляд человека… и Алкида не стало…

Солдаты, снявшие с рокового плетня Надиного любимца, обступили с суровыми, сосредоточенными лицами мертвую лошадь и бившегося в конвульсивных рыданиях над нею своего молоденького товарища. Эти мужественные люди, видевшие немало пролитой крови на своем веку, закаленные в боях, теперь смущены и растроганы до слез искренней, глубокой, безысходной печалью бедного ребенка.

– Алкидушка мой! Любимый мой! Родной мой! – рыдает Надя. – Нет тебя больше! Алкидушка, друг мой верный, незаменимый!

И бьется о землю головой смугленькая девочка, и сердце ее разрывается от тоски, безысходной, неутолимой…

В тот же вечер глубоко растроганный Галлер говорил своему эскадрону, собравшемуся на молитву:

– Ребята! Наш юный приятель Дуров достоин теперь еще большего уважения. Сколько любви и преданности обнаружил он к своему злосчастному коню!.. Каждый истинный кавалерист должен чувствовать такую именно привязанность к лошади. Конь и кавалерист – это одно целое и на войне, и в походе… Честь и слава молоденькому товарищу за его неподкупную привязанность к коню!..

А молоденький товарищ бился в это время в нервном истерическом припадке на руках своего друга – Вышмирского.

ГЛАВА XI

Событие за событием. – В столицу

На другой же день солдаты лейб-эскадрона зарыли мертвое тело Алкида в поле, неподалеку от лагерной стоянки. Речь Галлера и искреннее отчаяние Нади до глубины души растрогали их и возбудили еще большее сочувствие к Наде. Они с особенной тщательностью сровняли могилу, обложили дерном небольшой холмик и ушли, оставив измученную и обессиленную слезами Надю погрустить и поплакать на свободе у могилы ее коня.

Теперь, лежа на этой дорогой могиле, Надя с мучительной ясностью припоминала все те случаи жизни, в которых играл такую важную роль ее покойный благородный друг. Вспомнилось девушке, как впервые увидала она у них на дворе статного дикаря-карабаха, как горячо привязалась к нему всей душой, как ей удалось приручить его к себе, неподкупного, смелого, горячего, как огонь… А там ее бегство из дому с ним же, роковой, непоправимый и лучший шаг ее жизни; далее ее прогулки на нем по станице… все с ним… всегда с ним… неразлучно… Потом ужасный Гутштадтский бой, во время которого он столько раз выносил ее из смертельной опасности… А страшная ночь возвращения из Гейльсберга, когда он – драгоценный, милый – спас ее от неминуемого позорного плена, может быть, смерти… А безумная скачка по Фридландской дороге, скачка, немыслимая для всякого другого коня… О, он не раз выручал ее, вырывал из опасности, он, дорогой, незабвенный Алкид!..

И, обезумев от острой тоски сознания своей потери, Надя упала лицом на траву и зарыдала тяжелыми, надрывающими сердце слезами.

– Товарищ Дуров! – послышался над нею чей-то негромкий оклик. – Ротмистр Галлер приказал тебе сейчас же явиться к нему. От шефа прискакал унтер-офицер с приказом. Тебя требуют к командиру…

– Что такое?

Надя, с трудом оторвавшись от земли, подняла бледное, заплаканное лицо на говорившего.

Перед нею стоял дядька Спиридонов. Лицо его было необычайно сосредоточенно и серьезно. Глаза тщательно избегают глаз Нади.

Что еще за напасть на нее свалилась? К Каховскому? К шефу? Теперь, сейчас?

– Требуют меня? Зачем? Вы не знаете? – обращается она с вопросом к своему' пестуну-дядьке.