Южаночка

– Так она при смерти, да?

– Она опасно больна, я не хочу скрывать этого, но… Будем надеяться на счастливый исход покамест!

– Южаночка! Дитя мое единственное! Что ты сделала со мной! – И Аркадий Павлович Мансуров припал к изголовью постели больной. Доктор торопливо продолжал свое дело по другую сторону лазаретной койки. Он вспрыскивал что-то маленьким острым шприцем в руку девочки и внимательно следил в то же время за выражением ее исхудалого до неузнаваемости лица. Трудно бы признать в этом худеньком, изнуренном и заострившемся личике прежнюю красотку Ину. Огромные глаза ее провалились и глубоко запали в орбитах, кожа стянулась и пожелтела, ссохшиеся от жара губки широко, судорожно раскрывались с трудом глотая воздух…

Порой пожелтевшие веки приподнимаются и глаза огромные, тусклые, смотрят на всех, никого не узнавая… Порой запекшийся ротик шепчет беззвучно.

– Не виновата я! Клянусь я не виновата! Не хотела калечить Фальк! Не хотела! Не хотела! Не хотела!

Дедушка неотступно сидит у постели больной… Иногда возле него появляются и тараканьи усы Сидоренко. Тараканьи усы шевелятся, кожа складывается в бесчисленные морщины и в маленьких глазах предательски блестит что-то…

– Что дружище! Потеряем мы нашу Южаночку, уйдет она от нас? – дрогнувшим голосом говорит дедушка, избегая смотреть в глаза своему старому слуге и другу.

– Никак нет, ваше превосходительство! Господь не попустит, их высокоблагородие Иночка во всяком разе, должны остаться при нас!..

И незаметно, воровски, смахивают слезы оба старика.

Часто-часто заходит теперь, в палату трудно больной, княгиня. Наклоняется над ней, смотрит внимательно и нежно в изменившееся личико и шепчет на ухо госпоже Бранд, которая почти ежечасно забегает теперь справляться о здоровье своей воспитанницы.

– Не знаю, чтобы отдала я, чтобы выжил только этот ребенок.

– А я… а я княгиня! – и выцветшие глаза Эмилии Федоровны обычно холодные, строгие и сухие теперь наполнены слезами и мягким выражением надежды и мольбы…

Чтобы скрыть эти слезы, она спешит в палату Лины, которой уже сделали операцию, зашили веко, и она видит так же хорошо раненным глазом, как и здоровым и только из предосторожности ее держат пока еще в лазарете.

– Тетя! Тетя! – бросается она на встречу госпоже Бранд… – Ей лучше? Она выздоровеет? Неправда ли? Да тетя? Ах, как я была к ней жестока и несправедлива! Да! Да!

И Лина, гордая, сердитая Лина заливается слезами, слезами жалости и скорби к бедной, маленькой умирающей Южаночке.

И фрейлейн Бранд плачет… И фрейлейн Бранд бесконечно жаль свою непосредственную, шаловливую, но добрую и сердечную воспитанницу, доставившую ей так много хлопот и горя!

– О, лишь бы она выздоровела, о лишь бы!

И сердце Эмилии Федоровны рвется от жалости и тоски…

Иногда в дверь Ининой палаты просовываются две испуганно встревоженные рожицы… Это Гаврик и Щука…

С робким «можно?» они входят к ней, делают реверанс дедушке, садятся в безмолвии у постели больной и смотрят, смотрят молча в измученное недугом личико их общего друга.

Потом, также тихо встают, снова приседают перед генералом и неслышно, как мышки, скользят в коридор. Здесь они останавливаются, кидаются в объятья друг друга и горько-горько плачут.

– О, как мы могли ей не поверить, ей Ине! – слышится так часто, часто повторяемая теперь ими фраза и с растерзанными сердцами они возвращаются в класс.

* * *

Должно быть Господь услышал молитвы обращенные к Нему всеми этими людьми, и увидел их безысходное горе…

Южаночка вернулась к жизни… В ту самую, минуту, когда все уже отчаивались видеть ее живой и собравшись у ее кровати в мучительном томлении ожидали рокового конца, перелом болезни повернул к лучшему и Южаночка была спасена. Ее глаза раскрылись сознательно впервые и она остановила на лице деда, свой блеснувший мыслью взгляд.

– Дедушка! – послышался ее слабый-слабый, чуть слышный, голос.

– Милый мой дедушка! – и протянув вперед исхудалую ручонку она прибавила еще тише и слабее:

– А вот и таракашечка мой! Здравствуй, таракашка!

У старого героя-солдата слезы градом хлынули из глаз, и не дрогнувший ни разу перед лицом врага – турки, старый Сидоренко задрожал теперь как лист услыша этот милый тихий голосок, такой слабенький, такой трогательно-жалкий!

И дедушка плакал, и княгиня и госпожа Бранд и белобрысая Лина… Все… Все…

Дедушка целовал худенькую, как цыплячья лапка ручонку и в сердце его разрасталась такая огромная радость, какой никогда еще не испытывал он.

С этого дня и началось быстрое выздоровление Южаночки. Нервная горячка, набушевав вволю над своей маленькой жертвой, отступилась наконец от нее… Южаночка поправлялась… Ее силы благодаря тщательному уходу восстановлялись быстро… А любовь и нежные заботы окружающих только способствовали этому выздоровлению. На всех лицах, во всех обращенных на нее взорах Южаночка читала теперь столько радости и ласки, с тревожной нежностью к ней. Но что лучше всего способствовало скорейшему выздоровлению – это первое же сознательное свидание с Линой. Южаночка впервые после катастрофы увидела теперь оба здоровые глаза своего недавнего врага, увидела и проснувшуюся к ней ласку Лины и девочки трогательно примирились, скрепив свой мир всепрощающим чистосердечным поцелуем.

И с фрейлейн Бранд крепко поцеловалась Ина и дала ей тут же слово стараться во чтобы то ни стало переделать себя…

Прошла еще неделя… Южаночку спустили с кровати и смешно ковыляя, как неоперившийся птенчик, она бродила уже по палате.

Это было в один из славных деньков молодого радостного апреля…

Дедушка пришел сияющий и довольный, точно именинник, получивший желанный подарок.

– Дедушка, милый, что ты? – удивленно спрашивала Южаночка, целуя любимого старика.

Она сама была едва ли не менее сияющей сегодня нежели дедушка… Ее глазки блестели, ее щеки покрылись румянцем и она снова казалась такой же хорошенькой, как и до болезни. Еще бы! Как ей было не радоваться Южаночке! Через три дня наступала страстная неделя и сегодня еще княгиня, зайдя проведать Ину, сообщила ей, что ввиду ее болезни она отпустит ее раньше срока на Пасхальные вакации.

Пасхальные вакации! Колокольный звон, светлая заутреня, сдобные куличи Марьи Ивановны, катанье яиц, прогулка за город. Первые фиалки, дедушка, Сидоренко… О сколько радости ожидает снова ее.

И сам дедушка к тому же, как нарочно, такой праздничный и веселый сегодня.

– Дедушка, что ты?

– Я решил задачу, Южаночка, помнишь эту трудную задачу, о которой мы говорили тогда.

– О, говори, говори скорее, что это все значит, дедушка, – заволновалась Ина.

– А то значит, милая ты моя, дорогая Южаночка что твоему дедушке удалось устроить так, что ты с сегодняшнего дня принадлежишь только ему одному!

– Что? А тетя Агния? – срывается с губ Южаночки и глаза ее расширяются во всю их огромную величину. – Она не отдаст меня, тебе, дедушка. Она ни за что не отдаст!

И голосок еще слабый и нервный после болезни начинает предательски дрожать Южаночка так редко плакавшая в своей жизни, теперь готова разрыдаться навзрыд от досады на дедушку, зачем он так нехорошо шутит с ней сейчас.

– Не отдаст меня тетя Агния! никому не отдаст! – лепечет она с заметным раздражением в голосе.

– Она отдала уже тебя мне, моя Южаночка, она отдала тебя мне! Тетя Агния сняла опеку и все права свои на тебя передала твоему дедушке. Она уступила моей просьбе и только связала меня одним условием продолжать твое воспитание в институте… Но теперь это ничего не значит, Южаночка, тебе не будет трудно, все так любят тебя.

– Дедушка!

Этот крик вырывается из самой глубины детского сердца… Радость, восторг счастье все сливается в нем… Черные глаза горят, черные глаза сверкают.