Мотылек

Вот они все здесь, её милые и дорогие: вот папа, её всегда хмурый, суровый по виду, но чрезвычайно благородный душой папа, которого даже дети любят бесконечно, хотя и побаиваются немного… Он снял шляпу, ветер треплет его седые, жидкие волосы… Он что-то говорит, чего уже не слышно за шумом и общими приветствиями и напутствиями уезжающим… Вот мамочкино лицо… милое, кроткое, залитое слезами, – мамочки, их общей любимицы. Вот старушка няня машет руками и кричит что-то, верно, опять о банке, платках и белье.

И усталое лицо Нюты, серьезной, и тихой девушки – уже теперь в двадцать с небольшим лет главной помощницы семьи… И оживленное румяное лицо Левы, отчаянно размахивающего фуражкой. А за ними несколько в отдалении стройная фигура Евгения Николаевича, того самого милого Жени, с которым они играли и дрались в детстве, читали Майн Рида и Жюля Верна в отрочестве и с которым теперь в ранней юности она, Шура, решила связать когда нибудь свою судьбу. Не вдруг и неожиданно пришло это решение. Семья Вяземцевых и Струковых давно мечтали поженить когда-нибудь впоследствии Женю и Шуру. Серьезный, не по летам устойчивый юноша вырос на глазах Анны Ильиничны и Ивана Степановича. И на глазах же у них выросла и окрепла любовь детей, перейдя из детской дружбы в более глубокое и крепкое чувство.

А поезд все ускорял и ускорял ход, отдаляя Шуру от маленькой группы людей, оставшихся на дебаркадере уездного вокзала. Еще немного-и она и вовсе исчезла из вида.

И Шура, усталая и измученная от пережитых впечатлений, опустилась на сиденье дивана и предалась своим мечтам.

ГЛАВА II

Дорожные мечты. – Странная особа и её спутница

Поезд шел полным ходом. Колеса выстукивали свой однотонный мотив, а под этот однообразный мотив так хорошо мечталось… Шура с наслаждением откинулась на спинку дивана, прижалась к ней головою и закрыла глаза, не желая рассеивать охвативших ее впечатлений.

Ах, их было, кстати сказать, так много, и ими трепетала вся её молодая душа!..

Ведь еще только три месяца тому назад она была просто гимназисткой Шурой, прекрасно, хотя и неровно учившейся, и, благодаря своим исключительным способностям, получившей право на медаль.

Эта серебряная медаль, полученная Шурой за успехи при окончании гимназического курса, сделала то, чего не могли сделать никакие слезные просьбы и мольбы самой девушки. Дело в том, что два последние года Шура Струкова неизменно приставала к отцу с просьбой отпустить ее по окончании гимназии в Петроград, на педагогические курсы. Ей во что бы то ни стало хотелось получить высшее образование и сделаться учительницею или классной дамой в той же гимназии, где она училась сама. Это ли не было бы счастье! Помогать семье, внося посильную лепту в домашний бюджет, как это делает уже около пяти лет её старшая сестра Нюта, и не каким-нибудь скучным, однообразным трудом, корпением на пишущей машинкой, а живым, интересным! Учить и наставлять детей, да еще где, – в родной гимназии, где все ее, Шуру, так любят… Сама начальница обещала дать ей место в гимназии через четыре года, когда она окончит курсы… Многие девочки, большая половина гимназии, но крайней мере, встретит ее как старую знакомую, потому что к тому времени теперешние «первушки» станут солидными четвероклассницами, а четвероклассницы «первыми».

Трудно было только уговорить отца отпустить ее на курсы… И мать, и Нюта, и Пелагея Федоровна Вяземцева просили за Шуру, но старик был непреклонен долгое время.

– Если бы Нюта попросилась, без лишних слов отпустил бы, потому что она вполне уравновешенная, серьезная молодая девушка. А Шура – мотылек… Легкомысленная, очень быстро она под чужое влияние подпадает, страшно за нее… Каких то она подруг еще там выберет себе!? – стоял на своем старый чиновник.

И только когда Шура, вся дыша гордостью, показала ему заслуженную её усердием награду, Струков поколебался в своем решении.

– Ну, теперь уж грешно тебе будет не отпустить дочку, Иван Степанович, – уговаривала мужа Анна Ильинична. – Смотри как бы не упрекнула тебя наша Шура впоследствии, что ты ей не дал карьеры сделать.

– Молода она очень, дитя ведь, моложе всех своих гимназических подруг. Взглянуть на нее – ребенок ведь! – уже начиная сдаваться понемногу, все же упорствовал отец.

– Так что же такого что молода?… Раз молода, так и глохни в провинции, теряй время, когда душа просит света ученья? – волновалась за дочь Анна Ильинична. – Или ты думаешь, что я люблю Шуру меньше твоего и не боюсь за нее тоже? Но можно все так устроить, что жизнь её в столице мало будет разниться от её жизни здесь… Только надо просить Мальковских не оставлять без присмотра и покровительства. Пиши Мальковскому – он хороший, достойный человек и приютит у себя в доме Шуру.

И вот, результатом этого разговора было с таким трудом вырванное согласие на поездку. Письмо же сенатору Мальковскому довершило начатое: старик-сановник приютил свою троюродную племянницу у себя в доме. И Шуру отпустили, наконец, учиться в столицу.

Спит она теперь, потянулась и съежилась, как кошечка, от удовольствия при одном воспоминании о том часе, когда отец изрек, наконец, свое согласие на её отпуск. Тут то и началась сутолока. Надо было подавать прошение, посылать аттестат в канцелярию курсов, просить отзыва из гимназии… Шура невозможно волновалась до тех пор, пока не пришла, наконец, бумага с курсов. Ее приняли в число слушательниц педагогического института, благодаря блестящему аттестату и рекомендациям гимназического начальства. И начались сборы в дорогу.

Мать, няня, Нюта, засели за починку Шуриного гардероба: кое-что надо было пошить, кое-что починить. Одна Шура не шила и не чинила. Она словно ошалела от счастья и то и дело бегала от одной подруги к другой, делясь с ними своей радостью, или совершала длинные прогулки с Евгением Николаевичем, споря до хрипоты о задачах предстоящей ей через четыре года трудовой жизни…

«Ах, уж эти споры!» Шура невольно улыбнулась, вспоминая их. Кажется, все лето проспорили. И только вот вчера провели тихий, спокойный вечер. Евгений Николаевич забежал к ним ненадолго, когда его больная ревматизмом мать, за которой он ухаживал с редким сыновьим терпением, забылась сном. После вечернего чая они отправились в палисадник.

Сентябрьская ночь была тепла по-летнему. Миллиарды золотых звезд усыпали небо. Оно казалось сказочно-прекрасным, озаренное нежным голубым светом месяца, скользившего среди причудливых облачных гор. Первым заговорил Женя.

– Шура, – начал он трепетно и смущенно таким голосом, какого девушка еще не слышала у него. – Шура, вот вы уезжаете завтра… Окунетесь в новый мир, увидите новых людей… Вам предстоит совершенно иная, нежели здесь, в нашей провинциальной глуши, жизнь… Но я прошу вас, во имя нашей дружбы, во имя наших совместно проведенных детства и юности не забывать никогда, что у вас есть друг Евгений Вяземцев. Бог знает, что вам предстоит там, в чужой для вас столице. Может быть, встретятся ошибки и разочарования на вашем пути. Может быть, понадобится рука надежного друга, поддержка… Так вот, миленькая Шура, помните всегда, что стоит вам только позвать меня, и я явлюсь, не медля ни минуты. Слышите, Шура? Вы должны позвать меня в трудную минуту. Дайте же мне слово сделать это, если хоть немного любите меня.

Что она отвечала ему на это?

Да, она прежде всего дала ему просимое слово, а потом сказала, что любит его крепко, также крепко, как маму и папу, даже больше Нюты и Левы.

Как он весь просиял при этих словах! Милый, хороший Женя! Какие чудные, светлые минуты он дал ей пережить, когда говорил потом, как он будет любить ее до самой смерти и что его мечта – закрепить их дружбу еще большим союзом, то есть жениться через несколько лет, когда они будут оба вполне самостоятельны.

Ах, как это хорошо будет! Он сделается инженером, получит место здесь на заводе, они будут жить в родном городе, среди близких, родных людей… А чтобы она не забыла этого вечера, такого важного в их жизни, он попросил ее принять от него колечко, которое будет ей напоминать о нем. И тут же надел на маленький палец Шуры скромное бирюзовое кольцо, которое до этого дня сам всегда носил, не снимая.

Милое колечко, хороший Женя. Как славно все устроилось у них! Какая светлая жизнь ждет их обоих впереди! Жизнь полная труда, смысла и красоты. Потому что ничто не может так облагородить душу, как работа на пользу человечества. А она, Шура, твердо знает, что Женя принесет пользу своим трудом людям, да и она постарается сделать тоже и с честью нести свои обязанности учительницы, когда окончит курсы. А все свободное время они будут проводить вместе: читать, вести бесконечные споры… Как хороша, как дивно хороша жизнь! Ради этого одного уже следует усердно и усидчиво заниматься долгие четыре года, аккуратно посещать лекции, тщательно вести записки их и готовиться наидобросовестнейшим образом к экзаменам.

И опять счастливая улыбка озарила свежее, юное лицо девушки, и она широко раскрыла радостно засиявшие глаза.

Между тем в вагоне стало темнее. Сентябрьские сумерки заметно сгустились. Кондуктор еще не зажигал огня, но и среди вечернего полумрака Шура успела заметить высокую полную женщину с черными, очень густыми и очень пушистыми волосами, с такими же черными глазами на выкате и с огромными золотыми кольцами, и серьгами в ушах. Очень нарядно одетая в изящный дорожный костюм и шляпу с пером, она стояла в дверях их отделения, улыбалась и кивала головой Шуре, как старой знакомой.

Сначала девушка подумала, что эти кивки и поклоны относятся не к ней и внимательно оглядела своих соседок. Но высокая незнакомка живо рассеяла все её сомнения на этот счет.

– Милая барышня, – произнесла она с чуть заметным акцентом, – вам должно быть очень неудобно здесь, в этой тесноте, а у меня пол купе свободное. Может быть вы пожелаете пройти ко мне? Там нет никого кроме меня и еще одной.

– Благодарю вас, но я, право, боюсь вас стеснить, – смутилась Шура.

– Помилуйте! Я еду с моим сыном, но он нашел своих знакомых и предпочитает их общество нашему. А моя спутница, как вы сами убедитесь, не из разговорчивых. Так что же? Если да, то я тотчас же кликну кондуктора, который и перенесет к нам ваши вещи.

Шуре оставалось только рассыпаться в благодарностях и немедленно же воспользоваться любезным приглашением дамы.

Через несколько минут Шура входила в отделение, занятое незнакомкой. Здесь уже горело электричество. Оно обливало своим прозрачно-бледным светом все небольшое купе и спящую на диване молодую пассажирку. Шура метнула быстрым взглядом в сторону последней и замерла от восхищения. То была девочка лет пятнадцати, прелестная как сказочная фея. Целый каскад золотистых кудрей сбегал ей на плечи и грудь, обрамляя нежно-белое худенькое личико… Она была одета в какой-то причудливый халатик из тонкой ткани, окутывавший всю её хрупкую фигурку, а в ушах девочки горели и переливались драгоценные бриллиантовые шатоны – серьги. Масса браслетов и колец с драгоценными камнями сияли, сверкали и переливались у неё на руках сотнями огней при свете электрического фонаря, ввинченного в потолок вагона. Девочка, по-видимому, спала, потому что дыхание её было ровно и спокойно как у спящей.

– Какая прелесть! – невольно вырвалось у восхищенной Шуры. – Кто это?

Незнакомая дама с улыбкой пожала плечами.

– Неужели вы ее не знаете? А между тем последнее время все иллюстрированные журналы полны снимками этого действительно точеного личика и очаровательной фигурки. Это маленькая знаменитость – бесподобная танцовщица босоножка m-lle Стела Браковецкая, о которой скоро узнает вся Европа.

ГЛАВА III

Маленькая знаменитость. – Грустное открытие. – Ночной разговор

Восхищенная прелестным видением, Шура не могла оторвать глаз от спящей в то время, как в голове её проносились обрывка воспоминаний.

Ну да, конечно, это – Стела Браковецкая, она отлично помнит ее! Когда Шура прошлое Рождество гостила в Москве у тетки Фани, родной сестры её отца, тетка, желавшая развлечь племянницу, свела ее посмотреть на танцы знаменитой босоножки в один из московских театров миниатюр.

О, в каком восторге вышла из театра в тот вечер Шура! M-lle Стелла была настолько же талантлива, насколько хороша собой. Каким изяществом веяло от ее танцев! Каким воодушевлением сияло прелестное лицо!

Тот вечер живо встал в памяти Шуры и ей захотелось страшно поделиться пережитым тогда восторгом со своей спутницей. И, как бы в ответ на это желание, маленькая спящая красавица открыла внезапно большие синие, похожие на васильки глаза и изумленно остановила их на Шуре. Последняя невольно подвинулась вперед и кивнула ей головой.

– Здравствуйте, m-lle Стелла, – произнесла она, не сводя с юной танцовщицы восхищенного взгляда.

Синие васильки по-прежнему внимательно-удивленно смотрели, пока золотистая головка склонилась в ответ на ее приветствие.

Тогда спутница Стеллы, вошедшая следом за Шурой в купе, опустилась на диван подле молоденькой знаменитости и принялась делать ей руками какие-то странные жесты, быстро-быстро работая пальцами. И по мере того как быстрее и оживленнее работали руки черноволосой дамы, все сосредоточеннее и внимательнее становилось личико Стеллы. Наконец она улыбнулась, и ее задумчиво-серьезное лицо на миг приняло детски-радостное выражение.

– Не удивляйтесь, пожалуйста, m-lle, – обратилась незнакомая дама к Шуре, – но, при всех своих достоинствах и таланте, бедная Стелла с детства обречена на вечное молчание… Она – немая от рождения.

– О! – вырвалось с неподдельным участием из груди Шуры, – о, какое ужасное несчастие! И такая-то красавица не может говорить!

Теперь Шуре хотелось кинуться на шею Стеллы, целовать её бледные, худенькие пальчики, говорить ласковые, хорошие, участливые слова. Но она, сдержанная и застенчивая по натуре, ограничилась лишь тем, что крепко пожала протянутую ей бледную ручку.