Левушка

– Ты это што? – тут шло краткое, но внушительное порицание, нецензурного свойства. – Ты это как же? – и опять следовал нелестный, но тем не менее внушительный отзыв о степени виновности провинившегося.

И снова крались неслышно, бесшумно.

Отойдя несколько десятков шагов от своих окопов, легли на покрытую снегом землю и поползли к реке. Серая группа людей казалась причудливо-фантастической, двигаясь по белой скатерти снежной равнины. Левушка был как всегда впереди бок обок с толстеньким капитаном Книжиным, а мысли его все время кружились вокруг написанного нынче домой письма.

Письмо должно было дойти по назначению в том только случае, если его убьют. И тогда то, что он носил в сердце все эти годы, узнают все домашние. Тайна его души раскроется, как цветок поутру. Если же он останется жив, то по-прежнему то светлое и теплое будет скрыто в сокровенных глубинах его молодого существа, и все останется по-старому.

И, думая это, все полз вместе со своей ротой.

Проползли уже часть поля. Теперь уже были совсем близко неприятельские траншеи. Кое-где мелькали слабые, словно задернутые чем-то, огни.

Как один человек, залегли без движения люди отряда, почти слившись с белой запущенной снегом землей.

Левушка, Черемицын и несколько солдат отделились от них, поползли в темноте уже одни, в сторону от отряда.

Затемнело что-то вблизи. При слабом отблеске прикрытых фонарей уже можно было разглядеть серые фигуры маячивших вдоль насыпи караульных.

Подползли, подобрались к самому валу, вскочили на ноги, и, каждый нацелив себе по одной неприятельской фигуре, стремительно и все так же беззвучно бросились на постовых.

В тот же миг свет неприятельского прожектора охватил все ближнее и далекое, всю местность; и пронзительный крик филина нарушил одновременно с ним сонную тишину ночи. То Левушка сигнализировал начало атаки отряду, ожидавшему его сигнала.

Неприятельские окопы ожили. Тяжело ухнула пушка, за ней другая, третья. Жутко заговорили батареи, затрещал пулемет. Визжа, звеня и жужжа полетели пули. Треск ружейных залпов слился с громом тяжелых орудий и потонул, растаял в нем.

Со стороны реки бежал отряд нашей пехоты. Победоносно и грозно звучало «ура». Стрелки спешили по крику филина брать неприятельские траншеи.

– Сдавайтесь! – резко крикнул немецкий пехотный офицер, направляя в грудь Левушки конец сабли.

Струйский, окруженный неприятельскими солдатами, отчаянно рубился на валу траншеи. Он вбежал сюда с саблей наголо в одной и револьвером в другой руке, вбежал первым в неприятельские окопы. Другие охотники кончали в это время свое дело с караулом поста.

– Сдавайтесь! Вы – пленный, – прозвучал у уха Левушки другой голос, и тонкое лезвие сабли зловеще блеснуло пред его лицом.

В ответ Левушка поднял руку с револьвером и выстрелил в офицера.

– Русские добровольно в плен не сдаются, – хрипло выкрикнул он и упал в тот же миг, пронизанный штыком немецкого солдата.

IV

Красиво убрала зима в этом году природу. Завороженными принцессами заколдованного царства стоят под снежной фатой, деревья в лесу, а в Липках, сплошь заросших старым лиственным лесом, и совсем красиво.

– Точь-в-точь как на открытках, – говорит Феничка, прищуренными, как у ласковой кошечки, глазами, оглядывая белые деревья, белые сугробы, белую природу.

Лучшее и более удобное сравнение она и подыскать не может.

А вечером окружающий старый деревянный дом усадьбы, сад – настоящая феерия. Луна медленно выплывает из-за облака, царственно прекрасная в своем голубоватом ореоле, томно обливает своей лаской сад и словно тихо радуется чему-то. Пленительной сказкой из другого – лучшего мира кажутся белые, все словно в лебяжьем пуху, деревья. Вот-вот, чудится, из фантастического замка садовой чащи выглянет сказочная снегурка и запляшет среди сугробов.

Феничке хочется почему-то плакать в такие лунные зимние ночи или говорить о бесконечно длинной и прекрасной любви, которая бывает разве только в сказках или где-то далеко от этих Липок, где она ведет домашнее хозяйство в усадьбе Струйских, где за ней нелепо и наивно ухаживает Валерьян Картошкин, – управляющий-конторщик из гимназистов, несколько лет тому назад прогнанный за нерадение в науках, но его любовь смешна и трогательна, и Феничка почти уже дала ему слово стать его женой. Все-таки он – управляющий, получает семьдесят рублей в месяц при готовой квартире и столе. Как-никак, а это – для неё, бедной сироты-невесты, завидная партия.

Недаром напророчил ей Левушка…

Левушка!..

При одном этом имени в сердце вспыхивает что-то горячее и красивое.

Левушка, дразнящий, насмешливый, веселый… «Мадам Картошкина» и ария тореадора… Все его речи, все до единой запомнила Феничка. И сердил он ее, и мучил, а все же мечтала о нем она длинными волшебными ночами, орошая слезами горячую подушку.

«Левушка»… О нем дерзала она мечтать, о нем, созданном для какой-нибудь принцессы.

* * *

Тепло и уютно в столовой. Чай уже отпили. Феничка беленькими нежными ручками перетирает чашки, старушка Струйская раскладывает пасьянс, заученный ею еще в дни молодости и называющийся так волнующе-странно – поцелуем. Катя, запустив в кудрявые короткие волосы обе руки, жадно читает книгу. В восемнадцать лет она – еще совсем ребенок и похожа на Левушку, как две капли воды. Хорошенькое личико Фенички то и дело обращается в сторону младшей Струйской. Когда нет брата, поневоле остается любоваться его «образом и подобием» – младшей сестрой. И тихая грусть разлуки волнует сердце Фенички.

Хоть бы на час, хоть бы на миг повидать его! Пусть дразнит, пусть смеется, пусть шутит – она не обидится, не рассердится теперь, нет… На него сердиться? На Левушку? А ведь осмеливалась раньше – на королевича своего – она, тупое ничтожество, замарашка! Теперь, кого он полюбит, того и она любить будет: Невесту даже Левушкину, его жену. И не будет в ней ревности ни капли. Принц и Замарашка. Разве она осмелилась бы мечтать о себе рядом, об руку с ним? Завтра базар в Луге. Она поедет туда за провизией с Картошкиным. Опять он заговорит о свадьбе. Надо кончить этот вопрос поскорей, надо убить бесполезные грезы. Картошкин хороший, добрый и любить ее будет вечно. Свой человек, ей по плечу, не принц, не сказочный королевич, не Левушка.

Из соседней комнаты тихо плывут нежные, рыдающие аккорды. Играет Зоя. Сама, такая нежная, бледная, увядающая. Бывшая институтка. Бывшая мечтательница. Теперь уже не грезит, как прежде, под тридцать лет. Молча и покорно уступает дорогу другим, в лице Кати – юной сестры – счастливой молодости. А душа не хочет стариться. И мечта тоже. И надрывно рыдают обе в певучих аккордах Шопена.

– Кажется, звонят?

Письмо от Левушки? Может быть, телеграмма?

– Может быть, он сам? На Бзуре сейчас затишье. Очень возможно, что его и отпустили?

Катя вскакивает первая. Книга летит под стол. Туда же следует и выскользнувшее из рук Фенички чайное блюдце.

Старушка Струйская роняет карты и мертвенно бледнеет её морщинистое лицо. И звуки Шопена сразу смолкают в зале. Уже стремительно пронеслась, как буря, в прихожую Катя.

– Левушка! – призывно и радостно доносится из сеней её взволнованный крик.

И она втаскивает в гостиную кого-то, запушенного снегом, закутанного в башлык и полушубок. Из-под башлыка белеет на лбу повязка, наложенная через всю голову, и правая рука на привязи, в то время как левая подает конверт.

Незнакомые усталые глаза глядят смущенно, точно моля о прощении, а голос, тоже словно извиняющийся, говорит, срываясь на каждом слове:

– Виноват… вы обознались. Это не Левушка, не подпоручик Струйский. Но я от него. Письмо и посылка – немецкая каска для младшей сестрицы… Екатерины Геннадиевны… И другие вещи его…

– А он сам где же? Здоров? Не ранен? – слышится пытливый, мучительно волнующий вопрос.

Офицер молчит.

– Но вы сами ранены, кажется? Вы устали? Сядьте! – и Зоя, первая придя в себя от обманутого ожидания, подвигает гостю кресло.

– Сядьте пожалуйста, – вторит ей дрожащий старческий голос.

У раненого, измученного дорогой Черемицына не хватает духа занести молот для удара над этой седой головой, нет сил открыть обступившим его трем девушкам жуткую истину о гибели Левушки. Как он скажет им это сейчас? Как скажет о том, что его уже нет больше на свете, их дорогого Левушки, что покоится его тело у берега Бзуры, в общей братской могиле. Он сам, несмотря на рану, прежде чем ехать к себе домой, помчался сюда, дав крюк в сторону, чтобы опередить газетные известия. Очевидно он не опоздал, очевидно тут еще ничего не знают. Господи, будь милосерден к ним!

– Письмо от Левушки, говорит он и решительно протягивает конверт.

Дрожащие руки схватывают его.

– Очки… мои очки, Зоюшка! – слышится взволнованный шепот.