Кис-кис
Киске не повезло…
Правда, театр был набит сверху до низу по утроенным бенефисным ценам, после каждого акта через оркестр передавались бесчисленные ящики и корзины, усердная молодежь не жалела рук, встречая бенефициантку и голосом, в котором не осталось ничего человеческого, выла имя Таниной, но Киска была слишком умная женщина, чтобы не понять, что пальма первенства осталась не за ней.
К тому же от нее не ускользнуло что-то неуловимо новое в отношениях Ратмировой и Макса. Она ходила заметно побледневшая под румянами с дрожащими губами и выжидала.
Впереди был 4–1 акт, решавший победу…
Вряд ли и более наблюдательная, чем N-ская публика могла заметить глухую борьбу двух актрис, двух соперниц, двух женщин.
Лелечка – Танина отвоевывала от Лидии – Ратмировой своего любовника.
Борьба из жизни перешагнула рампу, перешла на сцену и била здесь ключом, найдя в этих двух ролях прекрасное применение.
Обе горели, дрожали, волновались, обе бледные и ненавидящие, забыв весь мир, толпу и театр.
Они точно проснулись обе, когда занавес упал под оглушительный гул зрительной залы. Их вызывали одинаково горячо, дружно… Но Киска почувствовала победу Ольги, почти неуловимую для других, но понятную для нее.
* * *– Две медведицы в одной берлоге не уживутся, – твердила Кис-Кис ошалевшему от неожиданности Петрову. – Рвите мой контракт – я уезжаю.
– Но, мамочка…
– Что мамочка! Вы не видите, что она оскорбила меня, «съела» мой бенефис? Не могла стушеваться по-товарищески…
– Но чем-же она виновата, сахарная? Публика.
– Публика! Публика! – передразнила Танина. – Ваша публика – дура. Она хлопает или телу, или кислой добродетели! Ну, да ваша Ратмирова не долго процарствует – вспомните меня еще. Кто вам поднял сборы? – Я. Кто к вам губернатора Ии всю управу из оперетки перетащил? – Я. Кто обуздал Горского, когда он вознесся? – Все я, я, я, я! И вы можете променять меня на пришлую девчонку, у которой и талантишка не Бог знает какой – глазищи одни да голос!
– Мамочка! – взмолился Илья Исаевич.
– И вы думаете, что она не разгонит публику? Вы думаете, публике вашей талант ее понадобился? Чушь! Ужины ей нужны в кабинетах, актрисы шикарные. Вот что! А пригласите-ка Ратмирову поужинать. Да она отравится скорее. А я не брезгала… Для дела жертвовала собой… Сколько противных рож перецеловала. Брр! Вот и раскиньте-ка мозгами, ваше степенство, кто вам нужнее. С нее-то взятки гладки, с вашей недотроги-царевны… а я и теперь… – И глаза хорошенькой актрисы договорили остальное.
Судьба Ратмировой была решена.
VII
Ольга Павловна вернулась из театра со смутным ужасом на душе. Угар прошел с последним падением занавеса… Какая-то горечь осталась на дне ее после этого успеха, сорванного благодаря шампанскому и до нельзя поднятым нервам. Ей было гадко и стыдно при одном воспоминании о поцелуях горского. Она теперь только ясно сознала, что школьные были правы, считая провинцию болотной ямой, засасывающей молодые силы.
Да и сил то здесь не требовалась… Искусственное возбуждение и ничем не прикрытый разврат. Острые взгляды, показывание голых плеч действовали одинаково, если не меньше, чем горячий драматический подъем, доходящий до экстаза.
Минутное увлечение Горским расплылось, как дым и Коля стоял перед ней, как живой с его печальными глазами.
– Нет, нет, вон отсюда! – восклицала она хватаясь за голову при малейшем воспоминании об этом фальшивом успехе сегодняшнего вечера, наложившем, как ей казалось, несмываемое пятно на ее чистую любовь к искусству и правде. – Завтра же в Петербург к нему, дорогому, милому…
Она не для провинции… по крайней мере теперь, когда в ней все так хорошо, ясно и молодо. Подоспевшее письмо Ильи Исаевича подтвердило и ускорило ее решение. Она не могла не улыбнуться, читая эти вычурнотуманные строки, где директор-рыбник извинялся в нарушении контракта по независящим от него обстоятельствам.
В тот же вечер она быстро собралась и уехала, напутствуемая добрыми пожеланиями Гутькиной – единственной из труппы, не побоявшейся проводить ее до вагона.
* * *В отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика, Горский и Кис-Кис вспрыскивали свое примирение.
В розовых ушах Кис-Кис горели, переливаясь, два крупных шатона. Шатоны были не из числа подношений и о происхождении их Кис-Кис молчала.
Теперь она была пьяна от счастья и «редерера».
– Видишь, как хорошо, мы опять «любимся», – тянула она немного размякшим голоском.
– Это ты правду сказала, – согласился ее партнер, принимавший мрачный вид в таких случаях.
– Максинька, признайся, ведь ты было врезался, а-а?
– Ни.
– Немножечко… Ну, вот столечко, – и она отделила острым ноготком на розовом мизинце.
– Ни!
– Я не рассержусь… милый!
– Да я не боюсь, – обнял Горский Киску. – Ее нельзя любить, милая…
– Да почему же? – не унималась та.
– Почему? Да потому, что она – не ты… В ней по-нашему перцу нету…
И оба расхохотались…
