Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

И велит позвать детей своих.

Выступив вперед, запел Хочбар.

И была его песнь сочна, как виноградная лоза Карталинии, медвяна, как вкус ананасного шербета, душиста, как аромат розы в саду, ярка и блестяща, как солнце востока, смела и задорна, как злой ветер в горах…

Вот что пел Хочбар за минуту до смерти:

«Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Расскажу в ней хану, как к нему давно
Лез Хочбар бесстрашный под вечер в окно.
И шальвары ханши, и убор для кос,
И бешмет любимый – все Хочбар унес!
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою.
У заснувших ханских молодых сестер
Снял с лилейных ручек праздничный убор,
Снял запястья, перстень – лучший хана дар,
Все себе присвоил, все украл Хочбар.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Ханского ручного, на глазах у всех,
Искрошил я тура под веселый смех.
Заглянул в овчарни и порой ночной
Всех баранов ханских взял к себе домой!
И угнал в аул свой, к матери моей,
Ханских златогривых дорогих коней.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Вот на кровлях саклей стон стоит, не стон,
Плач несется скорбный овдовевших жен.
Не вернутся, к бедным, снова их мужья.
Всех в глухом ущелье их прикончил я,
Шестьдесят джигитов шашкой зарубил,
Шестьдесят молодок по миру пустил.
Слушайте, аварцы, песенку мою,
Слушайте, джигиты, то, что вам спою!
Знайте же, аварцы, удаль вы мою,
Знайте, все то правда, все, о чем пою.
Эта песня, знайте, мой последний дар, —
На костер бесстрашно с ней взойдет Хочбар…»

Заслушались, зачарованные пением, Нуцал и его слуги. Помутились их головы, застлались очи…

Двое маленьких детей Нуцала подошли к самому певцу: сын и дочь. Слушают песнь тоже. Блестят детские глазенки, как розы, рдеют щечки детей.

– О, как дивно прекрасен голос певца, как прекрасен! – думают они.

И вдруг, – дикий вопль разбудил хана и его свиту.

Хочбар не пел больше, Хочбар с криком метнулся к стоявшим у самого костра ханским детям, схватил их на руки и вместе с ними бросился в пламя.

– Вот тебе месть Хочбара, Нуцал, и его последний подвиг! – крикнул разбойник с костра и снова запел свою песнь, под вопли и стоны детей и треск поленьев…

* * *

Кончена сказка, – нет, не сказка, ибо она не выдумана, не сочинена, а сказание о том, что было на самом деле, если верить седым старикам.

Замолкла Барбалэ…

Молчит и Нина под впечатлением только что слышанного. В чернокудрой головке княжны вьются, кружатся мысли.

Два образа сплетаются, сливаясь в один, – образы Гирея и Хочбара…

И все же жалко Гирея, как каждого пострадавшего, хотя и по вине своей. Человека жалко.

И стоят, в памяти трогательные, переданные через Абрека, его слова:

– «В последнюю минуту жизни не забудет он ее, Нину, и её участия… Не забудет…»

– Нет! Нет! Нe Хочбар он… Не уснула еще в нем совесть! Или же проснулась опять!

И загорается в душе Нины невольная молитва. Молитва за Гирея…

Шестое сказание старой Барбалэ

Глупый Дев

Почему так тихо в Джаваховском доме?..

Почему бесшумно, чуть слышно, ступает в мягких чевяках батоно-князь, сбросив с ног обычные сапоги со шпорами? Почему бледно, как известь, смуглое лицо Георгия Джаваха?

И почему по изрытым морщинами щекам Барбалэ катятся слезы, а у Абрека, и у старого Михако беспокойно поблескивают под нахмуренными бровями встревоженные глаза?

Не мелькнет, как бывало, ни в тенистом саду, ни в старом доме красивое личико княжны-джан, не слышно райской птички ни на кровле, устланной коврами, ни в чинаровой аллее, ни в дальней беседке, увитой азалиями и ветвями диких роз. И сиротливо ржет в стойле одинокий Шалый. Где его хозяйка? Почему не мчится в горы с ним Нина-джан?

Княжна Нина лежит, багровая от жара, уже четвертый день в своей горнице. Старый доктор, друг князя, добрый старик с темными глазами, спрятанными за стеклами очков, дважды в день приезжает навещать больную, – берет горячую маленькую ручку, щупает пульс, считает секунды на круглых, как луковица, старинных часах…

Он смотрит на часы, а на него с надеждой и тревогой во взоре глядят, в свою очередь, князь Георгий, Михако, старая Барбалэ.

– Плохо дочурке моей? – шепчет в отчаянии князь, встревоженный до полусмерти.

– Надеяться надо. Бог на небе, молитва на земле, – отрывисто бросает врач.

Голос старика дрожит, глаза неспокойно, с тревогою впиваются в больную.

Жаль ему Нину. Знал он ее с младенческих лет. И мать её, красавицу-лезгинку из аула Безстуди, знал и лечил когда-то. Ужели за матерью отдавать смерти и дочь, это дитя с черными локонами, похожими на ночи востока, с глазами – звездочками Горийских небес?!