На всю жизнь

Но мама-Нэлли не хочет огорчить меня и, прижимая к себе мою руку, шепчет так, чтобы не услышал Большой Джон, шагающий по другую сторону дороги:

– Надо тебе, Лидочка, отучиться от некоторых привычек. В тебе много мальчишеского. Ты ведь взрослая барышня. Надо больше следить за собою.

– Правда, мама-Нэлли, правда! Я сама это сознаю. Ах, почему я в самом деле барышня, а не юноша-мальчуган?!

Эту мою мысль я высказываю громко. Большой Джон смеется.

– Тогда мы бы сели на корабль, русалочка, и объехали полмира.

– Целый мир, – поправляю я его.

* * *

Что это?! Едва мы успеваем отойти от фабрики, обведенной гирляндой цветных фонариков, как позади нас слышны громкие крики:

– Джон! Вернись! Джон! Мистер Джон! Сэр, вернитесь! Несчастье!

Крики на трех языках: русском, французском и английском.

Мы вздрагиваем и останавливаемся посреди дороги.

Белая ночь сияет расплывчатым светом. К нам приближаются светлые и темные фигуры. Впереди – девичьи; я узнаю их сразу: это Елена, Алиса, Молли, Лиза и Кетти.

– Джон, несчастье! Твой маленький слуга сбежал.

– Что?

– Левка сбежал. Его нигде нет. Ни в саду, ни в доме. Прислуга искала всюду, не нашла.

Джон медленно провел рукою по лицу, по волосам и посмотрел на своих сестер.

– Почему же вы все так испугались? – помолчав минуту, осведомился он.

– Он затеял что-то дурное, – говорит Алиса. – Он утащил монтекристо у папы и кухонный нож у повара. Это маленький разбойник.

– Что ты говоришь, Алиса! – резко произнес Большой Джон. – Левка действительно большой забияка, но это не преступник. А если он взял вещи, то я уверен, что это потому, что он думал запастись оружием на случай обороны.

– Недурная мысль, – заметил кто-то насмешливо.

– Я скоро вернусь. Провожу дам и приду. А вы не бойтесь. Левка не опасен, да и потом – он, должно быть, уже далеко. Как жаль, что я не сумел уберечь мальчика.

– Он убежал, потому что побоялся возмездия, – тихонько пояснила я и тут же рассказала маме-Нэлли про инцидент с оршадом, вылитым Левкой на колени Алисы.

– А все-таки он не злой и, насколько мог, привязался ко мне за эту неделю. И из него мог бы выйти хороший человек, из этого Левки, – произнес Большой Джон. – А теперь без меня он наверняка пропадет, бедный мальчуган!

Чтобы утешить моего друга, я говорю ему, прощаясь у калитки ворот мызы «Конкордия»:

– А Эльзу я пригрею, будьте покойны, Большой Джон.

Но он ничего не слышит. Его высокая фигура с крошечной головою медленно удаляется. И, наверное, эта маленькая голова полна тревожными мыслями о Левке.

Прежде чем отпустить меня спать, мама-Нэлли говорит со мною.

Надо перемениться окончательно, надо переделать себя. Я дика, своевольна, у меня манеры мальчугана. Надо научиться держать себя в обществе. Скоро отца переведут в большой город, надо будет выезжать в общество.

Ах, зачем мне это общество?! Зачем эти выезды?! Меня к ним не тянет нисколько. Я дикая, кочевая натура. Я обожаю природу – реку, поле и лес.

Я это высказываю маме-Нэлли громко.

– Как зачем! – удивляется мама-Нэлли. – Барышне необходимо выезжать, чтобы встретить человека, с которым она свяжет впоследствии свою судьбу. Ведь назначение светской девушки – выйти замуж, быть женою и матерью, воспитывать детей.

И мама-Нэлли говорит мне еще долго-долго о том, что мечтает видеть меня довольной и счастливой матерью и женой.

– Нет! Нет! – протестую я. – Выйти замуж? Нет! У меня другой идеал жизни намечен в мыслях.

– Но что же? – осведомляется она.

– Не знаю, – говорю я робко. – Не знаю, но мне кажется, что я не смогу довольствоваться обыденной простой долей, тою жизнью, какою живут все. Мне кажется, что меня ждет что-то яркое, светлое, большое. Я должна сделать, исполнить что-то крупное, огромное, но что – я еще не знаю и сама.

Я не доканчиваю фразы, целую маму и бегу в мою голубую комнатку.

Там меня ждет толстая тетрадь моих записок и еще другая со стихами, которые я пишу с детских лет. В них изложены мои мечты. Ах, как они дерзки и смелы. Слава Богу, что никто не прочтет их.

Нет! Нет! Женою и матерью я не буду. Я отдам себя всю искусству, буду «слушать» природу, любоваться ею и писать стихи. Кто знает?! Может быть, из меня и выйдет что-либо впоследствии.

* * *

По дороге, на третьей ступеньке лестницы, я вспоминаю о просьбе Джона.

Эльза! Я должна позаботиться о ней – и поворачиваю в комнату молоденькой гувернантки.

Она спит крепко, как ребенок, подложив под щеку крошечную ладонь.

Какое милое личико. Сколько тихой покорности в этих детских чертах.

– Спи спокойно, бедная малютка. Я буду отныне заботиться о тебе, – говорю я шепотом.

Кто-то иронически смеется в дверях. Оборачиваюсь – Варя.

– Трогательная нежность, – произносит она сквозь зубы. Потом добавляет со злобой: – Говорила – околдует и тебя. А что в ней хорошего? Тряпка, трусиха, дура!

– Золотое у нее сердце, так сказал Большой Джон, да и сама она тихая, безответная, милая, – протестую я.

– А в тихом омуте кто-то водится, знаешь? – шипит Варя.

– Полно, – смеюсь я. – Полно, ведь ты не злая, Варя. Зачем же показываешь себя хуже, чем ты есть?

– Ненавижу безответных, – шепчет она.