Владек Шейбал

– Ничего, скоро решим, что с ними делать, – ответил другой.

Станислав ждал своего часа, мозг его начал работать с удвоенной быстротой. Дабы спасти семью, за которую он был в ответе, художник проговорил:

– Отпустите нас, мы уйдем в Польшу, в Варшаву.

– Как так? – вопросил гестаповец, играя в руках пистолетом для устрашения. – А разве вы не армяне, ради которых мы и пришли сюда? Знаешь, что мы делаем в вашим народом, нет? Мы их сжигаем живьем, в газовых камерах!

Станислав побледнел. Он окинул взором семью – все они стояли словно приговоренные к смерти, ни сказать, ни сделать ничего не могли. Мужчина осознал, что есть последний способ – еще один шанс спасти родных, и тогда он проговорил низким голосом:

– Мы не армяне, а поляки. Фамилию Шейбал я унаследовал от предка-шотландца. Мы хотим вернуться домой.

– По-моему он врет, – проговорил один, – посмотри на их лица – какие они поляки?

– А если говорит правду? – возразил другой.

– Правда или нет, все без разницы. В любом случае им не жить, скоро от Польши камня на камне не останется.

– Что делать тогда?

– Пусть собирают свои вещи и убираются.

Один из немцев повернулся к Станиславу, глаза его были злы и жестоки.

– Послушай, – сказал он, – правду ты говоришь или лжешь, не наша забота. Собирай вещи и уходи куда хочешь, но только без шуток.

Станислав в душе возблагодарил Бога, они были спасены. Хотя бы на некоторое время. Собрав лишь одежду и несколько книг, Шейбалы покинули Кременец. Когда они выходили на крыльцо с котомками за спиной, тот немец вновь приблизился к Станиславу, пригрозил:

– Ты будешь вместе с остальными переходить границу как открытый заложник. Если кто-либо из вас обернется назад или опустит руки, мы будем стрелять.

– Если не согласишься на такие условия, мы убьем одного из вас. Ну, скажем, вот этого мальчишку, – гестаповец подошел к Владиславу и, схватив его за волосы, резко потянул назад, приставив к кадыку нож.

Ноги Владислава подкосились, он затаил дыхание, боясь сделать хоть одно движение. Бронислава истошно закричала: не могли вынести материнские глаза такого. Чуть ли не падая на колени перед немцами, обезумевшая от горя и страха за сына, женщина протянула руки, с мольбой просила:

– Убейте лучше меня, но только не моего мальчика! Он же еще ребенок.

– Молчи, женщина, иначе мы убьем на твоих глазах всех ваших выродков! – закричал гестаповец, но юношу отпустил.

Бронислава, плача от радости, притянула сына к себе, прижала к груди. Станислав глянул на родных, его лицо посерело от перенесенного потрясения, не меньше жены он испугался за жизнь сына, но не признался в том никому, даже виду не подал. Чужим, словно из далекой пещеры голосом – низким, глухим, он проговорил по-русски:

– Покуда мы не достигнем Варшавы, то ни одно армянское слово не должно быть произнесено из ваших уст, даже между собой, – взглянул на Влада, добавил, – особенно это касается тебя. Только так мы останемся в живых.

Они вышли за ворота, вернее то, что осталось от них. И вдруг за их спинами с ревом вспыхнул дом, в пламени пожара затрещали стены и кровля, с грохотом на землю посыпались кирпичи и обгорелые доски. Адская заря опалила жаром их лица, когда они обернулись, дабы убедиться, что происходящий кошмар – не сон. Владиславу стало тяжко, слезы застилали его глаза, все расплывалось словно в тумане. Горел их дом – их родной дом, где он провел детство и юность, где был счастлив. Давно ли он бежал вот по этой самой траве, по этой улице? Давно ли по вечерам смотрел из окна на звезды, мечтая о чем-то своем тайном? А как часто он ранним утром ступал босиком по влажной траве, покрытой росой, устремляя свой ход на холм, с которого любил созерцать долину, прорезанную тонкой линией реки? Ныне не осталось ничего из прошлой – такой счастливой, беззаботной жизни. Владу хотелось упасть на землю и так замереть, сжигая в душе невыплаканное горе. Но позади бушевало пламя, с ревом пожирало росшие вокруг дома деревья и он в отчаянии слышал их плач.

Шейбалы шли по улице, по черной точно уголь земле, а по обочинам обгорелые, полуразрушенные дома глядели на путников пустыми глазницами выбитых окон. Не было слышно ничего, кроме шагов и биения собственного сердца. Владислав шел за матерью, он так боялся потерять ее. В его ушах до сих пор раздавался ее истошный крик, молящий о пощаде, и в тот миг сильно екнуло его сердце. Сейчас Владислав видел перед собой дорогу, и свет на нее не падал. Его глаза узрели нечто иное: они шли по углям, а вокруг разрывалось-колыхалось жаркое пламя. Это был ад.

Глава вторая

Шейбалы выбрались из-под пристальных взоров вооруженных немцев, когда с поднятыми руками, неся тяжелые котомки за спиной, перешли границу Украины и Польши. Владиславу все время хотелось обернуться, в последний раз взглянуть на оставленный-потерянный рай своего детства. Там, за спиной, осталась и Катаржина, а он из-за войны даже не смог попрощаться с ней, увидеть ее. Он не знал, где она и что с ней: может, ни девушки, ни ее родных и в живых уже нет? В этой буйной волне человеческая жизнь ничего не стоит: как трава, которую топчут ногами, как песчинка пыли, кою убирают одним взмахом руки.

Преодолев трудный путь, семья добралась до Варшавы – живы, и на том спасибо. Поселились они в квартире тети Софии – сестры Брониславы, в еврейском квартале. Евреи приняли их за своих, первое время помогли и с работой, и просто обосноваться на новом месте – теперь уже навсегда. Когда жизнь наладилась и пошла своим чередом, тут-то и произошло новое недопонимание между Станиславом и Владиславом. Отец желал направить стопы сына по собственному пути – стать архитектором либо художником; мать умоляла сына пойти учиться на врача, ибо тогда он везде найдет работу, всюду понадобится его помощь – особенно на пороге войны. Но Влад чувствовал, понимал, что не может так, нет сил у него пойти против самого себя. С детства – еще тогда, когда он впервые сыграл роль гриба в школьном спектакле, в него вселилась уверенность, что он нашел свое призвание, что он выучится на артиста. Вечером за чашкой кофе молодой человек поделился планами с родными:

– Папа, мама, я благодарен вам за все, что вы сделали для меня, но ныне я решил поступать в театральный вуз, мне хочется стать артистом.

Бронислава перестала размешивать чай, искоса взглянула на мужа. Тот в гневе бросил ложку на стол, стукнул кулаком так, что чашки подпрыгнули, вперив злой колючий взгляд на сына, проговорил:

– Я не позволю тебе этого. Не бывать тебе актером, таки не бывать! Ты, наверное, позабыл, из какой семьи и кто были твои предки; моя мать являлась урожденной дворянкой, отец мой занимал должность мэра, твой двоюродный дядя, коего ты так горячо любил, имел сан архиепископа. А ты, Влад, хочешь опозорить наш род?!

От гневного крика отца, от неимения поддержки в родной семье, молодой человек вспыхнул маковым цветом, все его тело колотила неистовая дрожь: он любил и почитал родителей, но и ломать себе жизнь в угоду их амбициям не желал. Как можно спокойнее молвил в ответ:

– Папа, я тебя очень сильно люблю и буду всегда тебя любить, но позволь мне – хотя бы единственный раз в жизни сделать то, что хочется именно мне. Ведь я тоже хочу быть счастливым.

– Если я сказал нет, значит, нет. И больше не будем говорить об этом.

– Но, отец, позволь мне…

Станислав побагровел от злости, вскочил с места – стул с грохотом упал на пол. Вперив взгляд – пронзительный, жестокий, мужчина сказал:

– Пока ты живешь в моем доме и за мой счет, будешь делать то, что скажу я или мама.

– Ты даже не хочешь выслушать меня… – проговорил Владислав, от обиды едва сдерживая слезы.

– Пошел вон из-за стола и не показывайся мне на глаза!

Юноша встал, стараясь держаться спокойным, и молча ушел в свою комнату. В столовой повисла тяжелая, гнетущая тишина. Бронислава отодвинула чашку с чаем, опустила глаза. Сейчас она почти ненавидела мужа и очень жалела сына. От жалости к нему у женщины подступил комок рыданий, она хотела было ринуться вслед за Владом, но остановилась, не желая еще сильнее злить супруга. Казимеж впервые в жизни испытал жалость к брату, ему стало несказанно стыдно за произошедшее – ведь именно он когда-то подбил Владислава стать актером, а ныне по его вине произошла ссора между отцом и братом. Дабы хоть как-то очистить совесть, Казимеж сказал Станиславу:

– Отец, зачем ты так? Влад ничего плохого не сделал.

– А ты не лезь, Казимеж, не в свое дело, – парировал мужчина, озлобленный теперь и на своего любимца, однако первая волна ярости сменилась на обычное негодование.

– Пусть Владислав попробует поступить туда, куда желает, а если не получится, то сделает, как хочешь ты или мама.

Одной фразой Казимеж отвел беду и в семье вновь наступил мир. Станислав осознал теперь, что имел ввиду старший сын, и как раньше он не догадался сам? Ведь если у Влада ничего не получится с поступлением в театральный, то ему ничего не останется, как подчиниться воли родителей до конца; а если не дать сыну пойти по выбранной дороге, то он впоследствии станет врагом – а отец стареет.

Бронислава, заметив перемену в муже, положила свою ладонь на его руку, тихо проговорила:

– Станислав, иди к Владу. Ты был не прав.

Подчинившись на сей раз жене, мужчина отправился в спальню младшего сына. Тот сидел на краю кровати и грустным взором глядел в окно, рассматривая бессмысленно крыши варшавских домов с красными черепицами, над которыми кружились воробьи. При звуке шагов Владислав обернулся, отец с виноватой улыбкой сел подле него, обнял, прижал его к своей груди. Как бы то не было, но Станислав любил Влада и ничего не жалел для него, однако властному главе семьи было не понять, не принять строптивый характер третьего ребенка.

– Прости меня, сынок, – прошептал мужчина, приглаживая темные волосы юноши, – я был не прав, погорячился. Поступай, куда хочешь, мы в любом случае примем твой выбор.

Владислав поднял полные слез глаза на отца, в них застыла боль.

– Спасибо, – ответил он и улыбнулся какой-то странной вымученной улыбкой.

Глава третья

Владислав шел по узким варшавским улицам домой. Он только что отсидел три лекции в подпольном театральном институте, куда поступил сам, правда, не с первого раза. Когда юноша пришел сдавать вступительный экзамен, он не справился, и профессор сказал, что экзамен провален. Боясь насмешек отца и помня и уговор – если в случае неудачи Влад потом будет во всем подчиняться родителям. Страх перед грозным отцом овладел всем им, едва сдерживая слезы, молодой человек просил комиссию дать ему еще один шанс – последний. Профессор с улыбкой поглядел на него из-под очков, поинтересовался о причине так фанатично настроенного на поступление юноши. Влад не стал скрывать ничего от него – доверие превыше всего, и выдал как на духу сделку с родителями и угрозы отца. Преподаватель, опытный в сим вопросе, ответил: