Два брата: век опричнины

Прасковья указала пальцем на его сына и сказала:

– Вот он, твой сын родной, причина мытарства наших и горя, обрушевшегося на наш дом, – и на одном дыхании, ни разу не запнувшись, рассказала о случившемся, показала мешочек с деньгами, что подарил им тогда Андрей перед дерзким замыслом.

– Как видишь, княже, – закончила она, – не виноват Иван Семенович перед тобой, он лишь покорно исполнил волю сына твоего.

– Ты говоришь, что твой супруг послал тятя о указанию моего Андрея? – неуверенным, каким-то чужим голосом вопросил Никита Федорович, он старался выглядеть спокойным и уверенным, однако все внутри у него кипело.

– Да.

Князь встал и деревянными ногами заходил по камере, на миг он остановился перед Иваном Семеновичем, который до сих пор вздрагивал от рыданий и радости при виде жены своей. Он приказал Путяте освободить купца, и когда приказ был исполнен, Прасковья бросилась в объятия мужа и крепко прижала его к груди, тот еле удержался на ногах, и если бы не руки Прасковьи, то он бы упал прямо на ледяной пол.

Никита Федорович какое-то время стоял в нерешительности, глядя в одну точку. Было заметно по его лицу, что его тяготили какие-то думы, о которых он не решался никому говорить. Наконец, взяв себя в руки, как это бывало всегда, князь подошел к Андрею и слегка пнул его ногой. Юноша приоткрыл глаза и блуждающим взором огляделся вокруг, сознание постепенно стало возвращаться к нему и он вспомнил, где находится и для чего. Вдруг его глаза приметили Прасковью и крик отчаяния вырвался у него из груди, но это так ему показалось, на самом же деле присутствующие уловили лишь хриплый стон из его уст.

– Вставай, сыне, поедим на прогулку подышать свежим воздухом, – сказал ему Никита Федорович, а потом обернулся к Путяте и приказал, – тащи этого щенка за мной да поживее!

– А с этими что делать? – спросил «медведь», махнув в сторону купеческой четы.

– Пусть Петруха выведет их отсюда да прикажет убираться во свояси. Видеть их не желаю!

Иван Семенович глянул на жену и впервые за все время на его лие показалась какая-то замученная, но счастливая улыбка, но Прасковья совсем опечалилась, лицом осунулась, щеки некогда румяные, побледнели. Поддерживая мужа, она следом за Петром вышла наружу, свежий воздух обдал ее лицо, голубое небо раскрылось над головой, рой ласточек пролетели над головой и скрылись за ветвями дерева. Но ничего она того не замечала, в душе было пусто и горько, и даже спасенный муж, так ласково гладивший ее руку, не смог закрыть пропасть, в которую она упала. Взглянув на Ивана Семеновича, Прасковья водрузила на его шею крест, ярко брестевший на солнце, и вдруг взор ее прекрасных глаз потух, качнувшись, она безжизненно рухнула на земь, распластав руки на мягкой траве.

Иван Семенович сел подле тела жены и тихо заплакал: ушла та, которую он любил пуще жизни, теперь у него не осталось ничего: ни дома, ни семьи, ни даже здоровья. Станет он каликой перехожим, будет ходить по городам да селам, милостыню просить. Русский народ добрый, всегда подаст чего-нибудь, а потом после скитаний можно поддаться в монастырь да подстричься в монахи, так и закончить свою жизнь.

Всадники въехали в рощу, что за каменной оградой Москвы, мимо которой текла полноводная река. Мир утопал в тишине и благоденствии, ветерок, что дул с севера, легко качал ветви ивы, спускавшиеся к самой воде. Певчие птички с веселым щебетом перелетали в ветки на ветку, радуясь наступившему теплу и лучам солнца. Стоял май, предвещавший в этом году жаркое лето, наполненное погожими днями и душными ночами. Мухи лениво жужжа, летали над головами людей в шапках, по лицам которых обильно струился пот. Никита Федорович быстро спешился, велев Путяте стреножить лошадей и пустить их отведать сочной травки. Уставшие от долгой скачки животные, весело встряхнули головами и спустились к берегу, дабы напиться воды.

Князь уселся на седло и блаженно потянулся, хрустя суставами: время не пощадило и его. Раньше, еще в молодости, он мог целый день не слезать с коня, теперь же былая сила ушла, сменившись усталостью и грехами, что тяжким грузом легли на его широкие плечи. Он взглянул на старшего сына, который покорно стоял перед ним, опустив руки. Орнамент на его терлике переливался в лучах солнца, а большие глаза смотрели покорно и настороженно. Невольно Никита Федорович залюбовался Андреем, с гордостью выделяя его красивое, слегка округлое лицо, статное тело, волнистые русые волосы, особенно поражали в юноше глаза – такие глубокие, такие красивые, что в них хотелось смотреть снова и снова, Александр со своим хитрым прищуром уступал в привлекательности брату.

Но князь не был бы назначен самим царем опричником, если бы подавил в себе гнев и жестокость по отношению ко всякому живому существу. Так и сейчас, вспомнив, зачем приехали сюда, он наклонился вперед и, глядя на сына строгим взглядом, спросил:

– Догадываешься, сыне, почто мы прибыли сюда аль нет?

Андрей отрицательно мотнул головой, хотя нехорошее предчувствие еще в самой Москве закралось в его душу.

– Ах, недогадливый ты наш, ну да ладно, пытать загадками не стану, коль не знаешь. Только ты взгляни мне в лицо, очи свои в пол не опускай, чай, не девица-затворница, а муж государственный. Хочу поведать тебе притчу о моей юности. Слушай и внимай. Когда-то, давно еще, будучи отроком неразумным, я услыхал от отца слово мудрое, в нем говорилось о заповеди Божьей, кои должны почитать православные, так вот, эта заповедь гласила: «Почитай отца твоего и мать, да будешь благословен на земле и долголетен».

– Я знаю заповедь сию, – сразу ответил Андрей.

– Знаешь? Молодец. А толкование ее понимаешь?

– Да.

– Так поведай мне, а я послушаю, уж больно в последнее время вижу упрямство твое. Давай, чего молчишь? И в глаза мне смотри!

– Сия заповедь означает, что прежде, чем человек узнал о Боге, знали ранее о Нем его родители, и этого довольно, чтобы им поклониться и воздать хвалу и почитание, – юноша умолк и глубоко вздохнул.

– Смышленный, а я-то думал, что ты позабыл, чему мы с матерью учили тебя, а теперь хочу спросить тебя, – тут Никита Федорович вскочил проворно на ноги, рванулся к сыну и со всей силой потянул его за ворот, – говори! – князь озлобленный князь, метая почерневшие от гнева глаза. – Почто чужими руками позарился на мое добро? Почто подкупил Ивана Семеновича, дабы тот подослал ко мне татя? А? Ты, щенок, забыл гнев мой?

Андрей на миг обвел взглядом рощу, мельком посмотрел на Путяту и Петра, стоящих неподалеку, затем снова посмотрел на отца и уверенным голосом ответил:

– Я хотел вернуть то, что принадлежит вдове и ее сиротам, ибо, оставшись без кормильца, коего ты сам погубил, они умрут от голода. Неужто тебе не жаль их, отец? Прошу тебя как сын твой, не бери на душу грех, накорми сирот несчатных, пусть их утробы будут сыты.

Никита Федорович стоял в нерешительности, мольба сына, его добрые глубокие глаза могли бы и возыметь на него силу, да только князь никогда не отступал от начатого, никогда не бросал то, что было решено ранее. Усмехнувшись, он поднял увесистый кулак и взмахнул им над головой Андрея, юноша хотел было отступить, но было поздно, отцовый удар пришелся по носу. Молодой человек упал на земь и почувствовал, как по его губе из носа стекла кровь. Зажав лицо ладонью, он попытался было встать, но посыпавшиеся вновь и вновь удары не давали ему шанса даже повернуться лицом в траву. Никита Федорович пинал сына ногами, бил кулаками по спине, голове, не обращая внимания на его возгласы и мольбу о пощаде.

– Так тебе, щенок, на, получай! Взрастил змееныша на собственной груди, удавлю гада!

– Отец… стой… нет… прошу, молю… остановись! – Андрей хрипел от боли и крови, понимая, что его либо забьют до смерти, либо помилуют.

Солнце бросило косые лучи на его лицо и он почувствовал, как все поплыло словно в тумане, и зеленая роща, и голубой небосклон постепенно куда-то испарились. Андрей из последних сил набрал полной грудью воздуха и лишился чувств. Глядя на него сверху вниз, Никита Федорович снял шапку и вытер ею вспотевшее лицо, его руки лихорадочно тряслись, в голове стоял шум, словно били его, а не другого.

– Бери его, – каким-то иным голосом проговорил князь, обращаясь к верному Путяте, – мы сейчас же трогаемся в путь, – и больше ни на кого не глядя, он прошел к своему коню, самолично расстреножив его, и тяжело уселся в седло. Мир для него сгустился черными красками. Еще никогда прежде не ведал он таких чувств.

Несколько дней Андрей лежал без чувств, иногда впадая в безпамятство. Никита Федорович остановился в доме своего друга, опричника и любимца Ивана Грозного Вяземского Афанасия Ивановича, который с недавних пор получил звание келаря. Сам Афанасий Иванович был несказанно рад приезду незванного гостя, которого поместили в одну из лучших комнат, кормили сладиким хлебами, поили медом да холодным квасом. К Андрею был приставлен старый лекарь Арсений, который с большим почтением и нежностью принялся лечить больного, на помощь ему то и дело приходила холопка Ксения, дородная баба средних лет, которая смачивала бинты в травяных зельях и помогала знахарю перевязывать раны на теле юноши.

В это время сам Никита Федорович денно и нощно пировал с Афанасием Ивановичем, обгладывая до костей очередные куриные ножки и бросая их в большую посудину. Во время таких пиров заводился разговор о делах государственных, о ратном деле, поминалась судьба русского народа да грозящие с запада ляхи со своим королем Жигимонтом.

– Видишь ли, дорогой Никита Федорович, – говорил Афанасий, вытирая тыльной стороной ладони усы и бороду, – царь-государь наш батюшка возвращается обратно в Москву из Александровской слободы, снова увидим мы солнышко наше, бич Божий.

– Да, какое трудное время-то настало для всех нас, – с грустью вздохнул Никита Федорович, не разделяя радости Вяземского, – страна истерзана войной с Ливонией, да еще ляхи проклятые желают отобрать земли наши русские да подчинить всю окрайну себе. Но, – он поднял глаза к иконе, стоявшей в углу, и перекрестился и продолжил, – Бог милосерден, не даст на поругание люда православного от рук безбожников нечестивых! Аминь.

– Аминь, – Вяземский опрокинул в себя еще одну чару кваса и проговорил как бы невзначай, – митрополит Афанасий не доволен царем из-за введения опричнины, сказывает, мол, нельзя проливать кровь невинную, грех это большой.

Никита Федорович усмехнулся и стукнул по столу:

– Ах, знаю я этих святош. Сами же толкуют, мол, всяка власть от Бога. Самим Собором было благословение на поимку злоумышленников всяких да татей против царева трона, а теперь носы воротят да языками чешат: грех это, грех то, грех чё. А как что, так к кормушке царской бегут, выпрашивают подаяния да дары храмам.

– Я сам говорил государю, что негоже попов к власти подпускать, знаю я этих в рясах, чуть отвернешься, так они все себе приберут, а потом и власть всю в свои руки захватят. Видали мы примеры, каково королям в этих Европах живется: без благословения Папы и шагу ступить не могут, будто и не они корону носят, но у нас на святой Руси, покуда стоит православие, власть царя-самодержца не будет поколебима никакими бедами!

– За царя, – поднял кубок Никита Федорович.

– За царя, – промолвил за ним Афанасий Иванович.

Прошло три дня. Андрей, наконец-то, пришел в себя, хотя силы его были истощены полуголодным существованием и болью во всем теле. С помощью знахаря Арсения и холопки Ксении, юноша быстро пошел на поправку, и вот через два дня смог держаться в седле, хотя боль в голове иной раз давала знать о пережитых ударах.

Поблагодарив гостеприимного хозяина и получив в дорогу благословения, Никита Федорович тронулся в обратный путь домой с чувством выполненного долга. Когда они выехали из городских ворот, за их спинами раздался колокольный звон. Андрей оглянулся на этот звон, но было радости, что испытал он по приезду в Москву уже не было, с тяжелым чувством глядел он на своего отца и таившаяся в его сердце ненависть, которую он старался убить в себе, вырвалась наружу, готовая возыметь над его разумом, но молодой человек сдержал себя – шатким было его положение в семье, очень шатким.

Александр был несказанно рад встречи с отцом. Несколько дней подряд он каждое утро выбегал на подворье и вглядывался на калитку, прислушивался к конскому топоту, к голосу, до боли знакомому с детства. В его черством, в какой-то мере, жестоком сердце зародился маленький отросток нежности, и этот самый отросток дал себя знать в тот момент, когда навстречу Марфе Егоровне ринулся Андрей, а за ним следом Никита Федорович. Александр коротко поздоровался с нелюбимым братом, зато отца принял в свои крепкие объятия, его сердце разрывалось от радости, ловя ртом воздух, он с перерывами поведал о своем сватовстве, но князь настолько устал с дороги, что приказал для начала попариться с сыновьями в бане, а уж потом все поподробнее обсудить: что да как.

Никита Федорович с блаженной улыбкой бил себя березовым веником, полной грудью вдыхая горячий пар, исходивший от раскаленных камней, на которые то и дело капал воду Александр. Молодой человек живо рассказал о своем пребывании в доме Глеба Михайловича, о неожиданной встречи с его дочерью Анастасией, в чью красоту влюбился в безпамятстве. Князь облокотился на край скамьи и прикрыл глаза, однако боковым зрением следил за старшим Андреем, понуро сидящем чуть поотдаль. В его сердце не было жалости к сыну, напротив, он подумывал, что Андрей слишком легко отделался, нужно было бы ему еще в роще снять голову, да вспомнил о жене своей, которая не переживет смерть своего любимца.

Александр хохнул и закончил рассказ с единственным вопросом:

– Отец, так ты согласен посвататься к Глебу Михайловичу? Я недавно говорил с матушкой об этом, да она воспретила делать что-либо без твоего ведома.

– Этот… Глеб Михайлович, – спросил Никита Федорович, открыв глаза, – смог выкупить землицы аль все еще в мелких дворянах ходит?

– Да выкупил уж как месяца четыре, дом себе выстроил двухярусный с большим крыльцом да челядью обзавелся.

– А, ишь какой Михайлович этот. А дщерь ее правда ли настолько хороша, как о том поговаривают?