Мать химика

– Я заложил дом.

Большие, круглые глаза Екатерины Ефимовны стали еще больше, взгляд её метал молнии – того и гляди – испепелит сидящего напротив неё человека. Корнильев и сам было осознал ошибку поспешного своего решения, но былая гордость, жажда славы и мысли увековечить своё имя на столетия взяли вверх над разумом, гнева жены он более не боялся.

– Как же ты мог так поступить со всеми нами? Неужто тебе не ведомо, насколько дорого мне наше родовое имение, где прошли многие годы безмятежного счастья? Дом, в котором растут наши дети. А сколько труда, сколько всего было положено на возведение этих тёплых стен? А мой отец? Он давал нам деньги на дальнейшее обжитие; вспомни: именно на них были куплены утварь, вот этот самый стол, за которым мы ныне сидим, на эти деньги – на деньги моего отца ты купил всё в рабочий кабинет; а наша опочивальня? Я не желаю терять всё то, что досталось с таким трудом!

Екатерина встала, на её глазах выступили слёзы, увлажнились-удлинились темные ресницы. Ещё раз взглянув на мужа, она развернулась и широким шагом отправилась к себе, позабыв на стуле свою шаль.

Какое-то время Корнильев оставался в полном одиночестве, окутанный тусклым сероватым светом единственной свечи. Невольно он осмотрел комнату в богатом убранстве: везде на стенах на фоне зелёных обоев висели в позолоченных рамах портреты их родителей, дальних родственников, картины с изображенными на них пейзажами и натюрмортами. Из последних сил он пытался мысленно возразить супруге, найти себе оправдания, но всякий раз, ища веский довод, упирался в непроницаемую стену собственного безумия, с глубоким раскаянием признавая в глубине души правоту Екатерины Ефимовны. Взгляд его невольно приковался к забытой ею шали, к горлу подкатил тугой комок, а сердце сжалось от жалости и любви к жене, ради счастья которой и затеял он безумное дело.

Екатерина Ефимовна готовилась ко сну, и когда у дверей раздались тихие шаги, напряглась, вытянулась как струна и замерла, сердце бешено забилось в груди. Корнильев вошел в опочивальню, осторожно прикрыл за собой дверь. По взгляду, брошенному на него, что жена до сих пор сердится на него и, желая сгладить обстановку, молвил в нерешительности:

– Вот, шаль принёс.., ты забыла её на стуле.

Женщина продолжала всё также стоять не шелохнувшись точно статуя. Одетая в белоснежное свободное платье-ночную рубаху, инструктированную кружевом – шёлковым, изящным, вся окутанная до талии волосами, она казалась шире и крупнее, нежели была на самом деле, в самой её сильной фигуре черпал Дмитрий Васильевич растерявшие до сего силы. Он ждал её ответа, что скажет она – хотя бы одно-единственное слово – даже упрёк, но Екатерина Ефимовна оставалась холодна и безмолвна – а это было для него много мучительнее самого жаркого спора. Заплетя распущенные волосы в тугую косу, она села на кровать – спиной к мужу. Дмитрий Васильевич какое-то время колебался, видимо, взвешивая на невидимых весах каждый шаг, в конце концов, усевшись подле жены, он поцеловал её полные плечи, вдыхая аромат мускуса, прижался щекой к милой спине – от неё исходило привычное тепло, проговорил:

– Я знаю твои душевные страдания, но пойми: всё то делаю ради вас – тебя и детей.

– Гордыня обуяла тебя и более ничего: ради призрачной славы ты бросил семью на произвол судьбы, не ведая, чего ждать впереди. Но я скажу, – она обернула к нему гневное лицо, – этот дом я никому не отдам. Слышишь? Никому! Даже если кредиторы будут тащить меня на аркане, я не сдамся – уж лучше умереть, нежели предать благословенное место родного гнезда.

– Почему ты думаешь о дурном, Катя? А как, если мои книги разойдутся большим тиражом по всей стране, представь только, как хорошо мы заживём.

– Не стоит делить шкуру неубитого медведя…

– Я не делю шкуру, просто надеюсь на лучший исход. Во всяком случае я всегда могу продать свою редакцию или же половину торговой лавки.

– Твоё издательство доживает последние дни, – обратила она на правду мысли супруга.

– У нас есть торговая лавка, приносящая хороший доход, она нас кормит, одевает и обувает.

– И её ты готов лишиться?

– Я не лишусь своего дела, чего бы мне этого не стоило.

– Ты не веришь мне, не слышишь голоса разума, но прошу тебя, вспомни хотя бы о детях: им ещё жить в этом мире. Что оставишь ты им после себя? Этой осенью Вася должен поступить в гимназию, Машеньке следует подыскать учителей – на это требуются деньги – чем старше становятся дети, тем сложнее.

Высказав всё это, весь тяжкий груз, скопившийся в душе, Екатерина Ефимовна отвернулась, прикрыла заплаканное лицо в ладонях. Дмитрий Васильевич не мог подобрать слов утешения – глубокая вина вновь опалила сердце; всё, что мог он в сей миг – это молча возложить руку на её плечи, безмолвно успокоить под сенью ночной тишины.

Супруги, пережившие в этот день страх потери, невысказанные обиды и слабые, хоть и тёплые надежды, не спали до рассвета, всю оставшуюся ночь проговорив о детях, о семейных делах, о почивших родителях, оставивших им в наследство изрядное состояние. Толстая стена холодного льда меж мужем и женой постепенно растаял под лучами мирных слов, превратившись поначалу в лужицу, а затем исчезнув насовсем.

III глава

Дмитрий Васильевич сдержал данное обещание – в августе – последнем летнем месяце, полного дурманящего очарования ещё жарких дней и холодных ночей, поехал в Тобольск подавать документы на сына в одну из лучших гимназий города – в неё учились только мальчики из семей благородных, богатых, важных. Директор гимназии Соколов Николай Яковлевич предупредил счастливого отца, что учёба достаётся здесь с трудом, учителя требовательны, но справедливы, беспечность и прогулы караются исключением из учебного заведения, но, с другой стороны, школьники получают достаточно знаний и легко поступают в университеты. Корнильева вполне успокоили условия гимназии и, более ни о чем не спрашивая, он подписал необходимые бумаги.

Корнильев воротился домой после обеда. День выдался особенно жарким, даже душным, солнце нещадно палило с высокого голубого неба и по лицу и спине стекали капельки пота. Дмитрий Васильевич выбрался из тарантаса, с благоговением ступил на привычную родную землю.

В это время Екатерина Ефимовна в белоснежном платье с пышными рукавами, покрытым мелким орнаментом цветов, сидела на веранде за летним столиком, окружённая падающими тенями деревьев, тонкие лучи солнца, выглядывающие из-за крон, освещали крапинками её пышную статную фигуру, и когда свет падал на её большие косы, уложенные вокруг головы, светлые волосы вспыхивали золотистым ярким цветом. Подле женщины в красивом светлом платьице с воланами и оборками, облокотясь на руки, сидела Маша, со смышленым взором чёрных азиатских глаз повторяла за матерью алфавит, её черноволосую хорошенькую головку прикрывала летняя шляпка, подвязанная под подбородком алыми лентами.

Остановившись в тени ветвистой аллеи, Дмитрий Васильевич весь замер, под властью чувств залюбовался этой усладительной, открывающейся перед его взором картиной. Вдруг Маша подняла голову, словно предчувствуя кого-то ещё рядом, вспыхнула цветком, вскинула пухлые ручки, поднялся ворох кружев, звонким голоском воскликнула:

– Мамочка, глядите, отец вернулся!

Екатерина Ефимовна оторвала взгляд от азбуки, приметила супруга. Он всё еще стоял у дороги аллеи, невысокий, смуглый; так хотелось ему броситься навстречу дочери, обнять-прижать её к груди, но вопреки желанию, как то следовало благообразному купцу, он медленно прошёл к дому, поднялся на веранду, приметил, что мать сама занимается с дочерью чтением, и лёгкая, мягкая улыбка озарила его уставшее лицо.

– Ты сегодня вовремя, – проговорила Екатерина Ефимовна, подходя к мужу, она встала напротив него, как бы меряясь с ним ростом: дородная, в пышном платье она казалась больше него, хотя была почти на полголовы ниже.

– Я спешил домой, дабы поделиться хорошей новостью: нашего сына приняли в гимназию.

– Слава Богу, – не скрывая радости, воскликнула она, но вдруг, взглянув на Дмитрия Васильевича несколько гордым взором, добавила. – У меня тоже радостная весть.

– И какая же? – с замиранием сердца спросил он.

– Машенька делает успехи. Я только стала с ней заниматься, а она схватывает всё налету. Думаю, нет надобности ожидать её семилетия, лучше найти учителей в этом году.

– Ах, моя ты девочка, – несколько смущенно молвил Дмитрий Васильевич и взял на руки крошечную фигурку девочки, которая была ещё более мила в своём светлом летнем платье – точно бабочка.

В своих объятиях он старался скрыть проснувшееся из глубины души разочарование; когда только Екатерина Ефимовна сообщила, что у нее припасена новость, он едва заметно бросил взор на е живот, на широкие бёдра, пытаясь отыскать-почувствовать нечто новое, незримое, но нежно-родное – но, увы, не о том мечтала счастливая, раздобревшая супруга.

Следующим днём, после обеда, в шесть часов пополудни в доме Корнильевых собрались представители тобольской интеллигенции: литераторы, художники, критики, среди приглашенных оказался Царин Андрей Викторович. Как то решил Дмитрий Васильевич заняться писательской деятельностью, так сразу же поменял круг общения. Нет, он оставался в коллегии купцов, он даже не думал оставлять прибыльное торговое дело, но одно – деньги, другое – общение в кругу приятных образованных людей, которые знали много больше предыдущих и чрез которых всегда можно вести знакомство с важными, представительными личностями.

Весь во власти будущих предвкушений, сулящих полезные связи, Корнильев угощал гостей самым лучшим, он велел подавать сладкие печенья и сваренный в турке кофе. Сытые гости вели беседы о столь незначительных, личных делах, они громко смеялись и потешались друг над другом, когда пришла пора играть в покер. В залитой солнечным светом вечерних лучей гостиной, за дубовым круглым столом сидело десять человек. В комнате едкий запах табачного дыма смешивался с запахами хризантем, стоящих в вазе. Присутствовали только мужчины, Екатерина Ефимовна в это время проводила с детьми в саду.

– Не понимаю я вас, господа, как можно всю жизнь прозябать в этой глуши, не ведая настоящего света? – задал новую беседу представитель литературного конгресса, член городского совета Тобольска Василевский Григорий Степанович, как всякий знаток своего дела, высоко оценивающий собственное признание в обществе.

– Где уж нам? – подхватил начатый разговор охочий до споров Сварзацов Сергей Михайлович.

– То-то и оно, – ответил Василевский, – хотя я и сам рождён в Тобольске, да только часто бываю в Санкт-Петербурге и Москве – вот там жизнь, не чета нашему провинциальному болоту. В столице жизнь кипит и сердце там бьётся быстрее. Что ни день, то приёмы, встречи, затяжные ужины, балы. Последний раз на балу я познакомился с одной удивительной, приятной дамой: начитанная, образованная, с тонкими изысканными манерами, не столь красивая, но немного беспечная, сия особа произвела на меня глубочайшее впечатление и мне показалось, будто я влюблён в неё.

– И вы желаете предложить ей руку и сердце? – спросил как бы между делом Корнильев.

Григорий Степанович бросил на него насмешливый взгляд, ответил:

– Сия прелестная особа почти десять лет как замужем за полковником, который на двадцать лет старше неё. Не смотря на их счастливую семейную жизнь, сий муж смотрит сквозь пальцы на влечения супруги, хотя, поговаривают в обществе, у него есть одна прима театра на содержании, к которой он часто наведывается в гости. Такова жизнь в столице – свобода, право выбора.

– К моему счастью я живу в Тобольске, – сказал Кашин Иван Дмитриевич, невысокий тучный человек около шестидесяти лет, – мы с супругой всю жизнь прожили душа в душу, но в моей молодости общество не было столь испорчено, все стремились жить по заповедям и сторониться грехопадения.

– Лучше уж вообще не жениться, – в сердцах сказал Василевский и отложил карты в сторону.

В воздухе повисло нечто давящее, в любой миг обычная дружеская беседа могла перерасти в ссору, как вдруг в гостиную, еле переставляя ноги, вошла Агриппина Тихоновна с подносом в руках, она бесшумно поставила перед гостями ароматный кофе и также бесшумно удалилась. Неожиданный приход служанки отвёл беду, её робкое появление и рассказы о чужих жёнах пробудили в сердце Корнильева воспоминания об Екатерине Ефимовне, которая, знал он. была совсем рядом, дома, и в то же время страшно далека. С неспокойной душой и тревогой, весь в нетерпении, он высидел непонятный ему вечер, пропускал между ушей рассказы о светской, далёкой жизни, и когда гости разошлись в полночь по домам, Корнильев с новой радостью отправился в тёплую, сказочно-лёгкую опочивальню.

IV глава

Дмитрий Васильевич Корнильев сдержал данное супруге слово. Он выпустил две книги-брошюры, кои разошлись немалыми тиражами и даже имели попервой успех в научном-культурном обществе. Корнильев получал деньги, радовался и гордился собой в душе, потому и задумал обратиться к Царину, у которого был в долгу, с просьбой подыскать для дочери учителей по музыке, искусству, танцам и языкам. Андрей Викторович щёлкнул языком – такова была его дурная привычка, какое-то время молчал, закуривая сигарету, но всё таки заговорил, немного растягивая слова:

– Есть у меня на примете одна старая француженка, бывшая гувернанткой моей старшей дочери. Не знаю уж, на какую плату согласится она сидеть с твоими детьми, но как человек она неплохая, ей можно довериться.

Второе – прибавил Царин, немного поправляя тугой накрахмаленный воротник, от которого кожа на шеи стала красной, – тебе, вернее, твоей дочери нужен учитель по музыке: и такой имеется на примете. Он наш, русский, ещё молод и не совсем опытен, но дело своё знает и умеет находить общий язык с детьми.

– Вопрос с деньгами не постоит, я готов платить, – ответил корнильев, с нетерпением в душе предвкушая домашние уроки Маши с учителями – как в благородных домах России, на которые ровнялось всё богатое купечество.