Надежда и разочарование. Сборник рассказов

– Нет, нет. Спасибо, – вежливо отказался он. – Я больше не ем пирожков и консервов – ваш врач запретил. У меня от них изжога. И вообще из-за этой работы я заработал себе гастрит. – Он начал гладит свой живот.

– Что, в Турифе плохо тебя кормят?

– Конечно, – без раздумий сразу ответил Сеидгамза. – Вы все только и умеете готовить хинкал с жирным мясом. И это на ночь и каждый день. Теперь у меня барахлит желудок, сердце и печень. Вы, наверное, договорились убить меня.

– Ну, что ты Сеидгамза, – отпарировал Керим. – Мне семьдесят лет, и я люблю хинкал – ничего не болит. Можно подумать у вас в Хюряке хинкал не едят.

Между тем автобус заполнялся, и время подходило к отправке. Сеидгамза пошел на обход автобуса, оставив замечание Керима без внимания. Через минуту он оказался за спиной Керима.

– Сегодня я ночую у Неби, – монотонным голосом продолжил Сеидгамза. – Я ему заказал рыбу жареную – кутум. Я посмотрю: если он не сделает это, то завтра у вас не будет автобуса. Для меня желудок важнее всего. – Он два раза шлепнул рукой по животу. – Поехали!

– Не надо обижать нашу кухню, – продолжал Керим отражать обиду, – оттого у нас живут долгожители – одному сто десять лет, Кешерин-Алескеру, две женщины – за сто и десяток мужиков за девяносто.

Сеидгамза, который слушал его в половину уха, ушел за автобус: его в данный момент не интересовали долгожители – ему нужны были пассажиры. Керим добавил себе под нос:

– А он, видите ли, хочет кутум…

Спустя два часа автобус через маршрутные села Чулат, Новоселицкое, Тинит, урча мотором на затяжных подъемах, прибыл в Туриф. Детвора встречала автобус криками. Пастух отгонял коров, которые обтекали автобус с обеих сторон, с дороги. Они шли, размахивая хвостами и цокая копытами. Женщины зазывали запоздалых детей домой.

В центре села мужики стояли отдельными группами в зависимости от интересов: старики вспоминали свои дела и предшественников, сделавших ощутимые поступки для села, района и страны; молодежь обсуждала события в мире спорта. А когда речь заходила о политике, то в ней участвовали все слои – и интеллигенция, и колхозники, и пенсионеры. В такой момент лучше тут не находиться – демократия может зашкалить и в качестве аргументов могут в любой момент появиться кулаки. Вместе с тем надо отметить, что все единодушны, когда речь заходит об истории села. Это их гордость, которая сплачивает их перед лицом опасности.

* * *

Сеидгамза остановил автобус, открыл боковые двери и выпрыгнул из кабины. Подойдя к толпе, он громко поздоровался – он уже давно стал своим среди чужих. Он оглядел толпу и заметил, что там не было Максима.

– А где Максим? – спросил он.

– Он начудил и его вызвали в район на комиссию, – сказал Хизридин, учитель по истории.

Сеидгамза сразу изменился в лице. Это затишье перед бурей: что-то произойдет. Зря затеяли шутку с этим народом. Нелогичная шутка может иметь нелогичные последствия.

* * *

Максим, молодой врач, после окончания института проходил здесь стажировку. Хотя ему было двадцать четыре года, он стал вести себя развязно и часто пошаливал. Его несерьезное отношение к работе стало предметом обсуждения врачебной комиссии в районе.

Признавая за собой вину, Максим вошел в кабинет главврача и стал возле дверей, чувствуя, как десяток глаз обжигают его.

– Теперь, товарищи, рассмотрим жалобу на действия молодого врача, который проходит стажировку в селении Ту-риф, – произнес главврач Самед из селения Ягъдигъ. – Это позор всему нашему здравоохранению и образованию тоже. Надо же до такого додуматься. Вроде взрослый, здоровый, красивый молодой человек, а в голове пусто. – Достав из ящика стола лист исписанной бумаги, главврач положил его на стол и разъяренно ударил по нему рукой.

По кабинету прошел шепот. Максим не знал, куда прятать свои глаза от стыда.

– Рассказывай, – приказал Самед Максиму громко, чтобы все слышали, – что ты сделал со старой женщиной.

Наступила пауза. Максим тяжело вздохнул.

– Ничего, – тихо ответил Максим. Он на миг поднял свои черные глаза с длинными ресницами и опять опустил. Высокий, полный, с мощными предплечьями в минуты стеснительности он казался маленьким и беспомощным как ребенок. Если бы он знал, что это дело примет такой оборот, он ни за что не допустил бы такой оплошности. «А если это событие в оформлении главврача дойдет до отца, конец мне и моей карьере», – думал Максим.

В помещении наступило молчание, аж слышно было, как жужжала муха над головой Самеда, норовя сесть на его голову. Он отмахивался.

Максим, набравшись смелости, начал:

– Я находился на работе, когда Умиева приковыляла ко мне на прием с палками в обеих руках, и я встал и помог ей сесть на стул. «На что жалуетесь, бабушка?» – спросил я. «Ноги, сынок. Не хотят ходить и болят», – ответила она. «А сколько Вам лет?» «Не знаю, сынок. Говорят восемьдесят пять или девяносто». А в селе я слышал, что ей за сто… «У вас что-нибудь еще болит?» – спросил я. «Нет, нет, упаси бог», – ответила бабушка бодрым голосом. «Это же хорошо, бабушка». Потом я подумал, если назначить деклофенак, то колоть некуда – одни кости и кожа и к тому же, кто знает ее переносимость. Я спросил: «Вы когда-нибудь лекарства пили или уколы?» «Нет, нет, сынок, – ответила она. – Упаси, бог». И я ей сказал, так, в шутку, – Максим сделал паузу: «Бабушка, идите домой и поставьте ноги в сырую землю». «В сырую?» – испуганно переспросила она. «Да», – ответил я. «А зачем в сырую?» «Пусть привыкают!» – сказал я. Я был злой – накануне в село привезли труп молодого солдата.

В кабинете все зашевелились и стали смеяться профессиональному анекдоту, кроме невозмутимого главврача.

«А какое-нибудь лекарство, сынок? – спросила она дрожащим голосом. – Мне бы еще пожить». «Пейте сырую воду!» – предписал я.

В зале уже никто не мог удержаться от хихиканья.

– И что же случилось? – спросил заинтригованный член комиссии, на лице которого запечатлелась улыбка.

– Женщина была доставлена в больницу с инфарктом миокарды, – официальным тоном добавил главврач. – Вот что.

– Из-за того, что она опустила ноги в землю? – переспросил член комиссии.

– Нет, – ответил Максим. – Она опустила ноги в горячий песок во дворе и пила горячий чай под палящими лучами солнца. Если бы я знал об этом…

– И как она себя чувствует ныне? – спросил член комиссии.

– Отлично, – ответил кардиолог, улыбаясь. – Ноги не болят.

– Я как председатель комиссии, – начал усатый, курирующий медицину в районе, – предлагаю ограничиться в первый раз замечанием Максиму и я…

– Это еще не все, – перебил председательствующего главврач, который явно хотел уволить с работы Максима.

Главврач достал из папки еще один исписанный лист с жалобой.

Расслабившийся Максим вновь напрягся, и он догадывался, о чем может пойти речь – в этот момент он хотел быть невидимым.

– У меня, – начал главврач, – волосы встали дыбом, когда мне вручили это письмо. В голове не укладывается, товарищи, как такое может сделать человек, получивший высшее медицинское образование. Эта жалоба от Гамзаева, жителя села. Пусть еще раз заливается краской и расскажет, что он сделал с его козой.

По залу прошел шум. Председатель комиссии посерьезнел. Максим молчал, уставив черные глаза в пол.

Из-под пола в стыке линолеума лезли муравьи. «Интересно, у них тоже есть лекари, главные лекари, злые как Самед, – думал он. – С детства мечтал стать видным человеком, чтобы гордилась вся родня. И на тебе. Какого черта, я пошел в медицину». Он почувствовал в кончиках ушей пощипывание, и он знал, что они покраснели как томаты.

Максим переминался с ноги на ногу. Комиссия ждала объяснений.

– Я отдыхал с друзьями, когда ко мне подошел Гамзаев, – тихо начал Максим. – Он сказал, что его коза не может телиться и умирает – пришлось помочь.

– Как? – спросил председатель.

– Я сделал кесарево сечение.

Хирург вздрогнул, подался вперед и направил створки зеленых очков на Максима, сгорая от любопытства. Он спросил:

– И что?

– Коза издохла, – хладнокровно ответил Максим.