История русской революции. Том II, часть 2

Но Ленин и на этом не останавливается. «Если бы случилось, – говорит он 8 ноября 1918 года, – что нас вдруг смело бы… мы имели бы право сказать, не скрывая ошибок, что мы использовали тот период времени, который судьба нам дала, полностью для социалистической мировой революции». Как далеко это и по методу мысли, и по политической психологии от чванного самодовольства эпигонов, возомнивших себя вечным пупом земли.

Фальшь в основном вопросе, если политический интерес заставляет за нее цепляться, ведет к неисчислимым производным ошибкам и постепенно перестраивает все мышление."…Наша партия не имеет права обманывать рабочий класс, – говорил Сталин на пленуме Исполкома Коминтерна в 1926 году, – она должна была бы сказать прямо, что отсутствие уверенности в возможности построения социализма в нашей стране ведет к отходу от власти и переходу нашей партии от положения правящей к положению оппозиционной партии". Коминтерн канонизировал этот взгляд в своей резолюции: «Отрицание этой возможности (социалистического общества в отдельной стране) со стороны оппозиции есть не что иное, как отрицание предпосылок для социалистической революции в России». «Предпосылками» являются не общее состояние мирового хозяйства, не внутренние противоречия империализма, не соотношение классов в России, а заранее данная гарантия осуществимости социализма в отдельной стране!

На телеологический довод, выдвинутый эпигонами осенью 1926 года, можно ответить теми самыми соображениями, которыми мы отвечали меньшевикам весной 1905 года: «Раз объективное развитие классовой борьбы выдвигает пред пролетариатом в известный момент революции альтернативу: взять на себя права и обязанности государственной власти или сдать свою классовую позицию, социал-демократия ставит завоевание государственной власти своей очередной задачей. Она при этом нимало не игнорирует объективных процессов развития более глубокого порядка, процессов роста и концентрации производства, но она говорит: раз логика классовой борьбы, опирающейся, в последнем счете, на ход экономического развития, толкает пролетариат к диктатуре прежде, чем буржуазия исчерпала свою экономическую миссию… то это значит лишь, что история взваливает на пролетариат колоссальные по своей трудности задачи. Может быть, пролетариат даже изнеможет в борьбе и падет под их тяжестью, – может быть. Но он не может отказываться от этих задач под страхом классового разложения и погружения всей страны в варварство». К этому мы и сейчас ничего не могли бы прибавить.

«…Непоправимой ошибкой, – писал Ленин в мае 1918 года, – было бы объявить, что раз признано несоответствие наших экономических сил и силы политической, то, „следовательно“, не надо было брать власть… Так рассуждают „человеки в футлярах“, забывающие, что „соответствия“ не будет никогда, что его не может быть в развитии природы, как и в развитии общества, что только путем ряда попыток, – из которых каждая, отдельно взятая, будет односторонняя, будет страдать известным несоответствием, – создастся цельный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран». Трудности международной революции побеждаются не пассивным приспособлением, не отказом от власти, не национальным выжиданием всеобщего восстания, а живым действием, преодолением противоречий, динамикой борьбы, расширением ее радиуса.

Если брать всерьез историческую философию эпигонов, то большевики накануне Октября должны были знать заранее: и то, что удержатся против сонма врагов; и то, что с военного коммунизма перейдут на НЭП; и то, что, в случае надобности, построят свой национальный социализм; словом, прежде чем взять власть, они должны были подвести точный баланс и вывести активное сальдо. Между тем то, что происходило на самом деле^ очень мало походило на эту благочестивую карикатуру.

В отчете на партийном съезде в марте 1919 года Ленин говорил: «Мы должны были сплошь и рядом идти ощупью. Этот факт более всего бросается в глаза, когда мы пытаемся охватить одним взглядом пережитое. Но это нисколько не поколебало нас даже 10 октября 1917 года, когда решался вопрос о взятии власти. Мы не сомневались, что нам придется, по выражению тов. Троцкого, экспериментировать – делать опыт. Мы брались за дело, за которое никто в мире в такой широте еще не брался». И далее: «Кто когда-либо мог делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца? Откуда можно взять такое знание? Оно не почерпается из книг. Таких книг нет. Только на опыте масс могло родиться наше решение». Уверенности в том, что в России можно построить социалистическое общество, большевики не искали, она им не нужна была, с ней нечего было делать, она противоречила всему, чему они учились в школе марксизма. «Тактика большевиков… – писал Ленин против Каутского, – была единственно интернационалистической тактикой, ибо она базировалась не на трусливой боязни мировой революции, не на мещанском неверии в нее»… Большевики «проводили максимум осуществимого в одной стране для развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах». При такой тактике нельзя было заранее начертать для себя непогрешимый маршрут и еще менее можно было застраховать свою национальную победу. Но большевики знали: опасность есть элемент революции, как и войны. С открытыми глазами они шли навстречу опасностям.

Ставя мировому пролетариату в пример и в укор, как смело буржуазия рискует войнами во имя своих интересов, Ленин с ненавистью клеймит тех социалистов, которые «боятся начать бой, пока не будет „гарантирован“ легкий успех… Трижды заслуживают презрения те хамы международного социализма, те лакеи буржуазной морали, которые так думают». Ленин, как известно, не затруднял себя выбором выражений, когда негодование душило его.

«А как быть, – допытывался Сталин, – если международной революции суждено прийти с опозданием? Есть ли какой-либо просвет для нашей революции? Троцкий не дает никакого просвета». Эпигоны требуют для русского пролетариата исторических привилегий: он должен иметь готовые рельсы для непрерывного движения к социализму, независимо от того, что произойдет со всем остальным человечеством. Увы, таких рельс история не заготовила. «Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, – говорил Ленин на VII съезде партии, – то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой… была бы безнадежной».

Но и в этом случае она не была бы бесплодной. «Даже если бы завтра большевистскую власть свергли империалисты, – говорил Ленин в мае 1919 года на съезде педагогов, – мы бы ни на одну секунду не раскаялись, что мы ее взяли. И ни один из сознательных рабочих… не раскается в этом, не усомнится, что наша революция тем не менее победила». Ибо победу Ленин мыслил только в международной преемственности развития и борьбы. «Новое общество… есть абстракция, которая воплотиться в жизнь не может иначе, как через ряд разнообразных, несовершенных, конкретных попыток создать то или иное социалистическое государство». Отчетливое разграничение и, в известном смысле, противопоставление «социалистического государства» и «нового общества» дает ключ ко многочисленным злоупотреблениям, которые эпигонская литература производит над ленинскими текстами.

С предельной простотой Ленин разъяснял смысл большевистской стратегии в исходе пятого года после завоевания власти. «Когда мы начинали в свое время международную революцию, мы это делали не из убеждения, что мы можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию. Мы думали: либо международная революция придет нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную революционную работу в сознании, что, в случае поражения, мы все же послужим делу революции и что наш опыт пойдет на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной, мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Еще до революции, а также и после нее мы думали: сейчас же, или, по крайней мере очень быстро, наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противном случае, мы должны погибнуть. Несмотря на это сознание, мы делали все, чтобы при всех обстоятельствах и во что бы то ни стало сохранить советскую систему, так как знали, что мы работаем не только для себя, но и для международной революции. Мы это знали, мы неоднократно выражали это убеждение до Октябрьской революции точно так же, как и непосредственно после нее, и во время заключения брест-литовского мира. И это было, говоря вообще, правильно». Сроки передвинулись, узор событий сложился во многом непредвиденно, но основная ориентировка осталась неизменной.

Что можно прибавить к этим словам? «Мы начинали… международную революцию». Если переворот на Западе не наступит «сейчас же, или, по крайней мере очень быстро, – полагали большевики, – мы должны погибнуть». Но и в этом случае завоевание власти окажется оправданным: на опыте погибших будут учиться другие. «Мы работаем не только для себя, но и для международной революции». Эти насквозь проникнутые интернационализмом идеи Ленин излагал на конгрессе Коммунистического Интернационала. Возразил ли ему кто-нибудь? Намекнул ли кто на возможность национального социалистического общества? Никто и ни единым словом!

Пять лет спустя, на VII пленуме Исполкома Коммунистического Интернационала, Сталин развивал соображения прямо противоположного характера. Они уже известны нам: если нет «уверенности в возможности построения социализма в нашей стране», то партия должна перейти «от положения правящей к положению оппозиционной партии»… Надо иметь предварительную страховку успеха, прежде чем брать власть; эту страховку разрешается искать только в национальных условиях; нужна уверенность в построении социализма в крестьянской России; зато вполне можно обойтись без уверенности в победе мирового пролетариата. Каждое из этих логических звеньев бьет по лицу традицию большевизма!

Для прикрытия разрыва с прошлым сталинская школа пыталась использовать несколько ленинских строк, казавшихся ей наименее неподходящими. Статья 1915 года о Соединенных Штатах Европы бросает вскользь замечание, что рабочий класс должен в каждой отдельной стране завоевывать власть и приступать к социалистическому строительству, не дожидаясь других. Если бы за этими бесспорными строками скрывалась мысль о национальном социалистическом обществе, как мог бы Ленин так основательно забыть о ней в течение последующих годов и так упорно противоречить ей на каждом шагу? Но незачем прибегать к косвенным доводам, когда имеются прямые. Программные тезисы, выработанные Лениным в том же 1915 году, отвечают на вопрос точно и непосредственно: «Задача пролетариата России – довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе. Эта вторая задача теперь чрезвычайно приблизилась к первой, но она остается все же особой и второй задачей, ибо речь идет о разных классах, сотрудничающих с пролетариатом России, для первой задачи сотрудник – мелкобуржуазное крестьянство России, для второй – пролетариат других стран». Большей ясности требовать нельзя.

Вторая ссылка на Ленина не более основательна. Незаконченная статья его о кооперации говорит, что в Советской республике имеется налицо «все необходимое и достаточное», чтобы без новых революций совершить переход к социализму: речь идет, как совершенно ясно из текста, о политических и правовых предпосылках. Автор не забывает напомнить о недостатке предпосылок производственных и культурных. Эту мысль Ленин вообще повторял не раз. «Нам… не хватает, – писал он в другой статье того же периода, начала 1923 года, – цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки». В этом случае, как и во всех других, Ленин исходил из того, что к социализму, наряду с русским пролетариатом и впереди его, пойдет пролетариат Запада. Статья о кооперации не заключает и намека на то, будто Советская республика может реформистски и гармонически создать свой национальный социализм, вместо того чтобы в процессе антагонистического и революционного развития включиться в мировое социалистическое общество. Обе цитаты, введенные даже в текст программы Коминтерна, давно подвергнуты разъяснению в нашей «Критике программы», причем противники ни разу не пытались отстаивать свои натяжки и ошибки. Впрочем, такая попытка была бы слишком безнадежной.

В марте 1923 года, т. е. в тот же последний период своей творческой работы, Ленин писал: «Мы стоим… в настоящий момент перед вопросом: удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?» Мы видим снова: передвигались сроки, менялась ткань событий, но незыблемой оставалась интернациональная основа политики. Вера в международную революцию, – по Сталину, «неверие» во внутренние силы русской революции, – сопровождала великого интернационалиста до могилы. Только придавив Ленина мавзолеем, эпигоны получили возможность национализировать его воззрения.

Из мирового разделения труда, из неравномерности развития разных стран, из их экономической взаимозависимости, из неравномерности разных сторон культуры в отдельных странах, из динамики современных производительных сил вытекает то, что социалистический строй может быть построен лишь по системе экономической спирали, путем вынесения внутренних несоответствий отдельной страны на целую группу стран, путем взаимного обслуживания разных стран и взаимного восполнения разных отраслей их хозяйства и культуры, т. е. в последнем счете на мировой арене.

Старая программа партии, принятая в 1903 году, начинается словами: «Развитие обмена установило такую тесную связь между всеми народами цивилизованного мира, что великое освободительное движение пролетариата должно было стать и давно уже стало международным». Подготовка пролетариата к предстоящей социальной революции определяется как задача «международной социал-демократии». Однако «на пути к их общей конечной цели… социал-демократы разных стран вынуждены ставить себе неодинаковые ближайшие задачи». В России такой задачей является низвержение царизма. Демократическая революция рассматривается заранее, как национальная ступень к интернациональной социалистической революции.

Та же концепция легла в основу новой программы, принятой партией уже после завоевания власти. При предварительном обсуждении проекта программы на VII съезде Милютин внес редакционную поправку в резолюцию Ленина. «Я предлагаю, – говорил он, – вставить слова „международной социалистической революции“ там, где говорится „начавшейся эрой социальной революции“… Я думаю, это мотивировать незачем… Социальная революция наша может победить только как международная революция. Не может она победить только в России, оставив в окружающих странах буржуазной строй… Я предлагаю во избежание недоразумений вставить это». Председатель Свердлов: «Тов. Ленин принимает эту поправку, так что незачем голосовать». Маленький эпизод парламентской техники («мотивировать незачем» и «незачем голосовать»!) опрокидывает фальшивую историографию эпигонов, пожалуй, более убедительно, чем самое тщательное исследование! То обстоятельство, что сам Милютин, как и цитированный выше Скворцов-Степанов, как сотни и тысячи других, осудили вскоре собственные взгляды под именем «троцкизма», ничего не меняет в природе вещей. Большие исторические потоки сильнее человеческих позвоночников. Прибои поднимают, а отливы сносят целые политические поколения. С другой стороны, идеи имеют способность жить и после физической или духовной смерти своих носителей.

Через год, на VIII съезде партии, утверждавшем новую программу, тот же вопрос был снова освещен в обмене ярких реплик между Лениным и Подбельским. Московский делегат протестовал против того, что, несмотря на Октябрьский переворот, о социальной революции все еще говорится в будущем времени. "Подбельский нападал на то, – говорит Ленин, – что в одном из параграфов говорится о предстоящей социальной революции… Такой довод явно несостоятелен, ибо у нас в программе речь идет о социальной революции в мировом масштабе". Поистине история партии не оставила эпигонам ни одного неосвещенного прикрытия!

В принятой в 1921 году программе комсомола тот же вопрос преподнесен в особо популярной и простой форме. «Россия хотя и обладает огромными естественными богатствами, – гласит один из параграфов, – но все же является отсталой в промышленном отношении страной, в которой преобладает мелкобуржуазное население. Она может прийти к социализму лишь через мировую пролетарскую революцию, в эпоху развития которой мы вступили». Одобренная в свое время Политбюро, с участием не только Ленина и Троцкого, но также и Сталина, эта программа сохраняла еще полную свою силу осенью 1926 года, когда Исполком Коминтерна приравнивал непризнание социализма в отдельной стране к смертному греху.

В ближайшие два года эпигоны оказались, однако, вынуждены сдать программные документы ленинской эпохи в архив. Склеенный из кусочков новый документ они назвали программой Коммунистического Интернационала. Если у Ленина в «русской» программе речь шла о международной революции, то у эпигонов в международной программе речь идет о «русском» социализме.

Когда и как обнаружился впервые открыто разрыв с прошлым? Историческую дату наметить тем легче, что она совпадает с вехой в биографии Сталина. Еще в апреле 1924 года, через три месяца после смерти Ленина, Сталин скромно излагал традиционные взгляды партии. «Свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране, – писал он в своих „Вопросах ленинизма“, – еще не значит обеспечить полную победу социализма. Главная задача социализма – организация социалистического производства – остается еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране, без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно. Для свержения буржуазии достаточно усилий одной страны, – об этом говорит нам история нашей революции. Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, – для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран». Изложение этих мыслей Сталин заканчивает словами: «Таковы в общем характерные черты ленинской теории пролетарской революции».

К осени того же года, под влиянием борьбы с троцкизмом, неожиданно обнаружилось, что именно Россия, в отличие от других стран, может собственными силами построить социалистическое общество, если ей не помешает интервенция… «Упрочив свою власть и поведя за собою крестьянство, – писал Сталин в новом издании той же работы, – пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество». Может и должен! Только для того чтобы «вполне гарантировать страну от интервенции… необходима победа революции, по крайней мере в нескольких странах». Провозглашение этой новой концепции, которая отводит мировому пролетариату роль пограничной охраны, заканчивается все теми же словами: «…таковы, в общем, характерные черты ленинской теории пролетарской революции». На протяжении года Сталин подсовывает Ленину два прямо противоположных воззрения по основному вопросу социализма.

На пленуме ЦК в 1927 году Троцкий говорил по поводу двух противоположных взглядов Сталина: "Можно сказать: Сталин ошибался, а потом поправился. Но каким же образом он мог так ошибаться в таком вопросе? Если верно, что Ленин уже в 1915 году дал теорию построения социализма в отдельной стране (что в корне неверно); если верно, что в дальнейшем Ленин только подкреплял и развивал эту точку зрения (что в корне неверно), – то как же, спрашивается, Сталин мог по такому важнейшему вопросу выработать для себя при жизни Ленина, в последний период его жизни, тот взгляд, который нашел свое выражение в сталинской цитате 1924 года? Выходит, что в этом коренном вопросе Сталин попросту был всегда троцкистом и только после 1924 года перестал быть им… Было бы недурно, если бы Сталин нашел у себя хотя одну цитату, доказывающую, что он и до 1924 года говорил о построении социализма в одной стране. Не найдет!" На этот вызов ответа не последовало.

Не надо, однако, преувеличивать действительную глубину поворота, совершенного Сталиным. Как в вопросах о войне и об отношении к Временному правительству или в национальном вопросе, так и в вопросе об общих перспективах революции Сталин имел две позиции: одну самостоятельную, органическую, не всегда высказанную и, во всяком случае, никогда не высказанную до конца, и другую – условную, фразеологическую, воспринятую от Ленина. Поскольку дело идет о людях одной и той же партии, нельзя представить себе более глубокую пропасть, чем та, которая отделяет Сталина от Ленина как в основных вопросах революционной концепции, так и в политической психологии. Оппортунистическая природа Сталина маскируется тем, что он опирается на победоносную пролетарскую революцию. Но мы видели самостоятельную позицию Сталина в марте 1917 года: имея за спиною уже совершившуюся буржуазную революцию, он ставил задачей партии «затормозить откалывание» буржуазии, т. е. фактически сопротивлялся пролетарской революции. Если она совершилась, то не по его вине. Вместе со всей бюрократией Сталин стал на почву факта. Раз есть диктатура пролетариата, должен быть и социализм. Вывернув наизнанку доводы меньшевиков против пролетарской революции в России, Сталин теорией социализма в отдельной стране стал отгораживаться от международной революции. И так как он никогда не продумывал принципиальных вопросов до конца, то ему не могло не казаться, что он «в сущности» всегда так думал, как осенью 1924 года. А так как он к тому же никогда не становился в противоречие с господствующим мнением партии, то ему не могло не представиться, что и партия «в сущности» так же думала, как он.

Первоначально подмена имела бессознательный характер. Дело шло не о фальсификации, а об идеологическом линянии. Но по мере того как доктрина национального социализма наталкивалась на хорошо вооруженную критику, потребовалось организованное, преимущественно хирургическое вмешательство аппарата. Теория национального социализма была декретирована. Она доказывалась методом от обратного: арестами тех, которые ее не разделяли. Одновременно открылась эра систематической переделки партийного прошлого. История партии превратилась в палимпсест. Порча пергаментов продолжается и ныне, притом со все возрастающим неистовством. Решающее значение имели все же не репрессии и не фальсификации. Торжество новых взглядов, отвечающих положению и интересам бюрократии, опиралось на объективные обстоятельства, временные, но крайне могущественные. Возможности, открывшиеся перед Советской республикой, оказались во внешней, как и во внутренней, политике гораздо значительнее, чем кто бы то ни было мог рассчитывать перед переворотом. Изолированное рабочее государство не только удержалось среди сонма врагов, но и поднялось экономически. Эти тяжеловесные факты формировали общественное мнение молодого поколения, которое еще не научилось исторически мыслить, т. е. сравнивать и предвидеть.

Европейская буржуазия слишком обожглась на последней войне, чтобы легко решиться на новую. Страх перед революционными последствиями парализовал до сих пор планы военного вмешательства. Но фактор страха – неустойчивый фактор. Угроза революции никогда еще не заменяла самой революции. Опасность, которая долго не реализуется, теряет в своем действии. В то же время непримиримое противоречие между рабочим государством и миром империализма стремится прорваться наружу. События последнего времени настолько красноречивы, что надежды на «нейтрализацию» мировой буржуазии, вплоть до завершения социалистического строительства, покинуты ныне правящей фракцией; в известном смысле они превратились даже в свою противоположность.

Достигнутые в течение мирных годов промышленные успехи являются навсегда завоеванным доказательством несравненных преимуществ планового хозяйства. В этом факте нет никакого противоречия с международным характером революции: социализм не мог бы осуществиться и на мировой арене, если бы его элементы и опорные базы не подготовлялись в отдельных странах. Не случайно, что именно противники теории национального социализма были протагонистами индустриализации, планового начала, пятилетки и коллективизации. Борьбу за смелую хозяйственную инициативу Раковский и с ним тысячи других большевиков оплачивают годами ссылки и тюрьмы. Но они же, с другой стороны, первыми восстали против переоценки достигнутых результатов и национального самодовольства. Наоборот, недоверчивые и близорукие «практики», которые раньше считали, что пролетариат отсталой России не сможет овладеть властью, а после завоевания власти отрицали возможность широкой индустриализации и коллективизации, стали затем на прямо противоположную позицию: достигнутые против их собственных ожиданий успехи они попросту умножили на ряд пятилеток, подменив историческую перспективу таблицей умножения, – это и есть теория социализма в отдельной стране.