История русской революции. Том II, часть 2

Демонстраций, уличных боев, баррикад, всего того, что входит в привычное понятие восстания, почти не было: революции незачем было разрешать уже разрешенную задачу. Захват правительственного аппарата можно было выполнить по плану, при помощи сравнительно немногочисленных вооруженных отрядов, направляемых из единого центра. Казармами, крепостью, складами, всеми теми заведениями, где действовали рабочие и солдаты, можно было овладеть их собственными внутренними силами. Но ни Зимнего дворца, ни предпарламента, ни штаба округа, ни министерства, ни юнкерских училищ нельзя было взять изнутри. Это относилось также к телефону, телеграфу, почте, Государственному банку: служащие этих учреждений, мало весомые в общей комбинации сил, господствовали, однако, в своих четырех стенах, которые к тому же усиленно окарауливались. В бюрократические вышки нужно было проникнуть извне. Политическое завладение заменялось здесь насильственным захватом. Но так как предшествовавшее вытеснение правительства из его военных баз сделало почти невозможным его сопротивление, то насильственный захват последних командных высот проходил по общему правилу без столкновений.

Правда, дело не обошлось все же без боев: Зимний дворец пришлось брать штурмом. Но именно тот факт, что сопротивление правительства свелось к защите дворца, ясно определяет место 25 октября в ходе борьбы. Зимний оказался последним редутом режима, политически разбитого в течение восьми месяцев существования и окончательно разоруженного в последние две недели.

Элементы заговора, понимая под этим план и централизованное руководство, занимали в Февральской революции ничтожное место. Это вытекало уже из слабости и разобщенности революционных групп под прессом царизма и войны. Тем большая задача ложилась на массы. Восставшие не были человеческой саранчой. У них был свой политический опыт, свои традиции, свои лозунги, свои безыменные вожди. Но если рассеянные в восстании элементы руководства оказались достаточны для низвержения монархии, то их далеко не хватило на то, чтобы доставить победителям плоды их собственной победы.

Спокойствие на октябрьских улицах, отсутствие толп и боев давали противникам повод говорить о заговоре ничтожного меньшинства, об авантюре кучки большевиков. Эта формула повторялась в ближайшие после восстания дни, месяцы, даже годы несчетное число раз. Очевидно, для того, чтобы исправить репутацию пролетарского переворота. Ярославский пишет о дне 25 октября: «Густые массы петроградского пролетариата по призыву Военно-революционного комитета стали под его знамена и залили улицы Петрограда». Официальный историк забывает объяснить, с какой целью Военно-революционный комитет призвал массы на улицы и что именно они там делали.

Из сочетания могущества и слабости Февральской революции выросла ее официальная идеализация, как общенациональной, в противовес Октябрьскому перевороту, как заговору. В действительности же большевики могли свести в последний момент борьбу за власть к «заговору» не потому, что были маленьким меньшинством, а, наоборот, потому, что имели за собою в рабочих кварталах и казармах подавляющее большинство, сплоченное, организованное, дисциплинированное.

Правильно понять Октябрьский переворот можно лишь в том случае, если не ограничивать поле своего зрения его заключительным звеном. В конце февраля шахматная партия восстания разыгрывалась с первого хода до последнего, т. е. до сдачи противника; в конце октября основная партия оставалась уже позади, и в день восстания приходилось разрешать довольно узкую задачу: мат в два хода. Период переворота необходимо поэтому считать с 9 октября, когда открылся конфликт по поводу гарнизона, или с 12-го, когда было постановлено создать Военно-революционный комитет. Обволакивающий маневр тянулся свыше двух недель. Наиболее решительная его часть длилась 5–6 дней, с момента возникновения Военно-революционного комитета. В течение всего этого периода действовали непосредственно сотни тысяч солдат и рабочих, оборонительно по форме, наступательно по существу. Заключительный этап, когда восставшие окончательно отбросили условности двоевластия с его сомнительной легальностью и оборонительной фразеологией, занял ровно сутки: с двух часов ночи на 25-е до двух часов ночи на 26-е. В течение этого срока Военно-революционный комитет открыто применял оружие для овладения городом и захвата правительства в плен: в операциях участвовало в общем столько сил, сколько их нужно было для разрешения ограниченной задачи, во всяком случае, вряд ли более 25–30 тысяч.

Итальянский писатель, который пишет книги не только о «Ночах евнухов», но и о высших проблемах государства, посетил в 1929 году советскую Москву, перепутал то немногое, что услышал из пятых уст, и на этом фундаменте построил книгу о «Технике государственного переворота». Фамилия этого писателя, Маляпарте, позволяет легко отличить его от другого специалиста по государственным переворотам, который носил имя Буонапарте.

В противовес «стратегии Ленина», которая связана с социальными и политическими условиями России 1917 года, «тактика Троцкого, – по словам Маляпарте, напротив, не связана с общими условиями страны». На соображения Ленина о политических предпосылках переворота автор заставляет Троцкого отвечать: «Ваша стратегия требует слишком многих благоприятных обстоятельств: инсуррекция не нуждается ни в чем. Она довлеет самой себе». Вряд ли мыслим абсурд, более довлеющий самому себе. Маляпарте много раз повторяет, что в октябре победила не стратегия Ленина, а тактика Троцкого. Эта тактика и сейчас угрожает спокойствию европейских государств. «Стратегия Ленина не составляет непосредственной опасности для правительств Европы. Актуальной и притом перманентной опасностью для них является тактика Троцкого». Еще конкретнее: «поставьте Пуанкаре на место Керенского, – и большевистский государственный переворот Октября 1917 года удастся так же хорошо». Тщетно стали бы мы допытываться, для чего вообще нужна стратегия Ленина, зависящая от исторических условий, если тактика Троцкого разрешает ту же задачу при всякой обстановке. Остается добавить, что замечательная книга вышла уже на нескольких языках. Государственные люди учатся по ней, очевидно, отражать государственные перевороты. Пожелаем им всякого успеха.

Критика чисто военных операций 25 октября до сих пор не произведена. То, что имеется по этому вопросу в советской литературе, носит не критический, а чисто апологетический характер. Рядом с писаниями эпигонства даже критика Суханова, несмотря на все противоречия, выгодно отличается внимательным отношением к фактам.

В оценке организации октябрьского переворота Суханов дал на протяжении года-двух два взгляда, как бы диаметрально противоположных. В томе, посвященном Февральской революции, он говорит: «Я опишу со временем, по личным воспоминаниям, по нотам разыгранный октябрьский переворот». Ярославский повторяет этот отзыв Суханова дословно. «Восстание в Петрограде, – говорит он, – было хорошо подготовлено и разыграно партией, как но нотам». Еще решительнее, пожалуй, выражается Клод Анэ, враждебный, но внимательный, хотя и не глубокий наблюдатель: "Государственный переворот 7 ноября позволяет только восторгаться. Ни одного прорыва, ни одной трещины, правительство опрокинуто, не успев крикнуть «уф». Наоборот, в томе, посвященном октябрьскому перевороту, Суханов рассказывает, как Смольный «потихоньку, ощупью, осторожно и беспорядочно» приступил к ликвидации Временного правительства.

Преувеличение есть и в первом отзыве и во втором. Но, под более широким углом зрения, можно признать, что обе оценки, как они ни противоположны, имеют опору в фактах. Планомерность Октябрьского переворота выросла, главным образом, из объективных отношений, из зрелости революции в целом, из места Петрограда в стране, из места правительства в Петрограде, из всей предшествующей работы партии, наконец, из правильной политики переворота. Но оставалась еще задача военной техники. Здесь частных промахов было немало, и, если связать их воедино, то можно создать впечатление работы вслепую.

Суханов несколько раз указывает на военную беззащитность самого Смольного в последние дни перед восстанием. Действительно, еще 23-го штаб революции был немногим лучше защищен, чем Зимний дворец. Военно-революционный комитет обеспечивал свою неприкосновенность прежде всего тем, что укреплял свои связи с гарнизоном и получал через него возможность следить за всеми военными движениями противника. Более серьезные меры военно-технического характера Комитет стал принимать приблизительно на сутки раньше правительства. Суханов выражает уверенность в том, что в течение 23-го и в ночь на 24-е правительство, прояви оно инициативу, могло бы захватить Комитет: «хороший отряд в пятьсот человек был совершенно достаточен, чтобы ликвидировать Смольный со всем его содержанием». Возможно. Но, во-первых, правительству необходимы были для этого решимость и отвага, т. е. качества, противоположные его природе. Во-вторых, требовался «хороший отряд в пятьсот человек». Где было взять его? Составить из офицеров? Мы видели их в конце августа, в качестве заговорщиков: разыскивать их приходилось в ночных учреждениях. Боевые дружины соглашателей распались. В юнкерских школах каждый острый вопрос порождал группировки. Еще хуже обстояло у казаков. Создавать отряд путем индивидуального отбора из разных частей значило десять раз выдать себя прежде, чем предприятие окажется доведено до конца.

Однако и наличность отряда еще не решала бы. Первый выстрел у Смольного отдался бы в рабочих районах и в казармах потрясающим отголоском. К угрожаемому центру революции во всякое время дня и ночи сбежались бы на помощь десятки тысяч вооруженных и полувооруженных людей. Наконец, и самый захват Военно-революционного комитета не спас бы правительство. За стенами Смольного оставался Ленин и связанные с ним ЦК и ПК. В Петропавловской крепости имелся второй штаб, на «Авроре» – третий, свои штабы – в районах. Массы не остались бы без руководства. А рабочие и солдаты, несмотря на медлительность, хотели победить во что бы то ни стало.

Несомненно все же, что дополнительные меры военной предосторожности можно и должно было принять на несколько дней ранее. Критика Суханова в этой части верна. Военный аппарат революции действует неуклюже, с промедлениями и упущениями, а общее руководство слишком склонно политикой подменять технику. Ленинского глаза в Смольном очень не хватало. Другие еще не подучились.

Прав Суханов и в том, что овладеть Зимним в ночь на 25-е или утром этого дня было бы несравненно легче, чем во вторую половину суток. Дворец, как и соседнее здание штаба, охранялся обычными нарядами юнкеров: внезапность нападения могла бы почти наверняка обеспечить успех. Утром Керенский беспрепятственно выехал в автомобиле: одно это свидетельствует, что серьезной разведки в отношении Зимнего вообще не велось. Здесь явная прореха!

Наблюдение за Временным правительством возложено было, – правда, слишком поздно: 24-го! – на Свердлова, при помощниках Лашевиче и Благонравове. Вряд ли Свердлов, и без того разрывавшийся на части, вообще занялся этим новым делом. Возможно даже, что самое решение, хоть и занесенное в протокол, было позабыто в горячке тех часов.

В Военно-революционном комитете, несмотря на все, переоценивали военные ресурсы правительства, в частности охрану Зимнего. Если непосредственные руководители осады даже и знали внутренние силы дворца, то они могли опасаться, что, по первой же тревоге, прибудут подкрепления: юнкера, казаки, ударники. План овладения Зимним разрабатывался в стиле большой операции: когда штатские и полуштатские приступают к разрешению чисто военной задачи, они всегда склонны к стратегическим мудрствованиям. Наряду с избыточным педантизмом они не могли не проявлять при этом и изрядной беспомощности.

Разнобой при взятии дворца объясняется, до некоторой степени, и личными свойствми главных руководителей. Подвойский, Антонов-Овсеенко, Чудновский – люди героического склада. Но, пожалуй, менее всего люди системы и дисциплины мысли. Подвойский, сильно зарвавшийся в июльские дни, стал гораздо осторожнее, даже скептичнее в отношении ближайших перспектив. Но в основном остался верен себе: лицом к лицу с любой практической задачей он органически стремится вырваться за рамки ее, расширить план, вовлечь всех и все, дать максимум там, где достаточно и минимума. На гиперболичности плана можно без труда найти отпечаток его духа. Антонов-Овсеенко, по характеру, – импульсивный оптимист, гораздо больше способный на импровизацию, чем на расчет. В качестве бывшего маленького офицера он обладал кое-какими военными сведениями. Во время большой войны, в качестве эмигранта, он вел в парижской газете «Наше слово» военный обзор и нередко проявлял стратегическую догадку. Его впечатлительный дилетантизм не мог создать противовеса чрезмерным взлетам Подвойского. Третий из военачальников, Чудновский, провел несколько месяцев на пассивном фронте, в качестве агитатора: этим исчерпывался его военный стаж. Тяготея к правому крылу, Чудновский, однако, первым ввязывался в бой и всегда искал такое место, где погорячее. Личная отвага и политическая смелость, как известно, не всегда находятся в равновесии. Через несколько дней после переворота Чудновский был ранен под Петроградом, в стычке с казаками Керенского, а несколько месяцев спустя убит на Украине. Ясно, что и говорливый, импульсивный Чудновский не мог возместить того, чего не хватало двум другим руководителям. Ни один из них не был склонен к деталям уже потому, что не был посвящен в секрет ремесла. Чувствуя свою слабость в вопросах разведки, связи, маневрирования, красные маршалы испытывали потребность навалиться на Зимний дворец таким превосходством сил, которое снимало бы самый вопрос о практическом руководстве: несоразмерная грандиозность плана почти равносильна его отсутствию. Сказанное вовсе не означает, что в составе Военно-революционного комитета или вокруг него можно было найти более умелых военных руководителей; во всяком случае, нельзя было найти более преданных и самоотверженных.

Борьба за Зимний начиналась с охвата всего района по широкой периферии. При неопытности командиров, перебоях связи, неумелости красногвардейских отрядов, вялости регулярных частей сложная операция развертывалась с чрезмерной медленностью. В те самые часы, когда красные отряды постепенно уплотняли кольцо и накопляли за собою резервы, к Зимнему проникали роты юнкеров, казачьи сотни, георгиевские кавалеры, женский батальон. Кулак сопротивления формировался одновременно с кольцом нападения. Можно сказать, что самая задача выросла из того слишком окольного способа, который был применен для ее разрешения. Между тем дерзкий налет ночью или смелый приступ днем вряд ли стоили бы больших жертв, чем затяжная операция. Моральный эффект артиллерии «Авроры» можно было, во всяком случае, проверить на 12 и даже на 24 часа раньше: крейсер в полной готовности стоял на Неве, и матросы совсем не жаловались на недостаток орудийного масла. Но руководители операции надеялись, что вопрос разрешится без боя, посылали парламентеров, ставили ультиматумы и не соблюдали сроков. Своевременно проверить артиллерию в Петропавловской крепости не догадались именно потому, что рассчитывали обойтись без ее помощи.

Неподготовленность военного руководства еще более явно обнаружилась в Москве, где соотношение сил считалось настолько благоприятным, что Ленин настойчиво рекомендовал даже начать с Москвы: «победа обеспечена и воевать некому». На самом деле именно в Москве восстание приняло характер затяжных боев, длившихся с перерывами восемь дней. «В этой жаркой работе, – пишет Муралов, один из главных руководителей московского восстания, – мы не всегда и не во всем были тверды и решительны. Имея подавляющее численное превосходство, раз в 10, мы затянули бои на целую неделю… вследствие малого умения управлять боевыми массами, недисциплинированности последних и полного незнания тактики уличного боя как со стороны начальников, так и со стороны солдат». Муралов имеет привычку называть вещи своими именами: недаром он сейчас находится в сибирской ссылке. Но, избегая сваливать ответственность с себя на других, Муралов переносит в данном случае на военное командование главную долю вины политического руководства, которое в Москве отличалось шаткостью и легко поддавалось влиянию соглашательских кругов. Не надо, однако, упускать из виду и то, что рабочие старой Москвы, текстильной, кожевенной, чрезвычайно отставали от петроградского пролетариата. В феврале Москве восставать не пришлось: низвержение монархии легло целиком на Петроград. В июле Москва опять оставалась спокойна. Это сказалось в октябре: рабочие и солдаты не имели опыта боев.

Техника восстания доделывает то, чего не сделала политика. Гигантский рост большевизма несомненно ослаблял внимание к военной стороне дела: страстные упреки Ленина были достаточно основательны. Военное руководство оказалось несравненно слабее политического. Да и может ли быть иначе? В течение ряда месяцев еще новая революционная власть будет проявлять край'нюю неумелость во всех тех случаях, когда необходимо прибегнуть к оружию.

И все же военные авторитеты правительственного лагеря давали в Петрограде весьма лестную оценку военному руководству переворота. «Восставшие поддерживают порядок и дисциплину, – сообщало по проводу военное министерство в ставку сейчас же после падения Зимнего, – случаев разгрома или погромов не было совсем, наоборот, патрули восставших задерживали шатающихся солдат… План восстания был несомненно заранее разработан и проводился неуклонно и стройно»… Не совсем «по нотам», как писали Суханов и Ярославский, но и не так уж «беспорядочно», как утверждал позже первый из двух авторов. К тому же и перед судом самой строгой критики успех венчает дело.

СЪЕЗД СОВЕТСКОЙ ДИКТАТУРЫ

25 октября в Смольном должен был открыться самый демократический парламент из всех парламентов мировой истории. Кто знает, может быть, и самый значительный. Высвободившись из-под влияния соглашательской интеллигенции, местные советы послали преимущественно рабочих и солдат. Это были в большинстве люди без большого имени, но зато проверенные на деле и завоевавшие прочное доверие у себя на месте. Из действующей армии, через блокаду армейских комитетов и штабов, прорывались делегатами почти только рядовые солдаты. Большинство их политической жизнью начало жить с революции. Их сформировал опыт восьми месяцев. Они знали немного, но знали крепко. Внешний вид съезда говорил об его составе. Офицерские погоны, интеллигентские очки и галстуки первого съезда почти совершенно исчезли. Безраздельно господствовал серый цвет, в одежде и на лицах. Все обносились за время войны. Многие городские рабочие обзавелись солдатскими шинелями. Окопные делегаты выглядели совсем не картинно: давно не бритые, в старых рваных шинелях, в тяжелых папахах, нередко с торчащей наружу ватой, на взлохмаченных волосах. Грубые обветренные лица, тяжелые потрескавшиеся руки, желтые пальцы от цыгарок, оборванные пуговицы, свисающие вниз хлястики, корявые рыжие, давно не смазывавшиеся сапоги. Плебейская нация впервые послала честное, не подмалеванное представительство, по образу и подобию своему.

Статистика съезда, собиравшегося в часы восстания, крайне неполна. В момент открытия насчитывалось 650 участников с решающими голосами. На долю большевиков приходилось 390 делегатов; далеко не все члены партии, они зато были плотью от плоти масс; а массам не оставалось иных путей, кроме большевистских. Многие из делегатов, привезших с собою сомнения, быстро дозревали в накаленной атмосфере Петрограда.

Как основательно успели меньшевики и эсеры расточить политический капитал Февральской революции! На июньском съезде советов соглашатели располагали большинством в 600 голосов из общего числа 832 делегата. Сейчас соглашательская оппозиция всех оттенков составляла менее четверти съезда. Меньшевики с примыкающими к ним национальными группами насчитывали не более 80 человек, из них около половины «левых». Из 159 эсеров – по другим данным, 190 – левые составляли около трех пятых, причем правые продолжали быстро таять в процессе самого съезда. К концу его количество делегатов дошло, по некоторым спискам, до 900 человек; но это число, включающее немало совещательных голосов, не охватывает, с другой стороны, всех решающих. Регистрация велась с перерывами, документы утеряны, сведения о партийности не полны. Во всяком случае, господствующее положение большевиков на съезде оставалось неоспоримым.

Проведенная среди делегатов анкета выяснила, что 505 советов стоят за переход всей власти в руки советов;

86 – за власть «демократии»; 55 – за коалицию; 21 – за коалицию, но без кадетов. Красноречивые и в таком виде, эти цифры дают, однако, преувеличенное представление об остатках влияния соглашателей: за демократию и коалицию стояли советы наиболее отсталых районов и наименее значительных пунктов.

25-го с раннего утра в Смольном шли заседания фракций. У большевиков присутствовали лишь те, которые были свободны от боевых поручений. Открытие съезда оттягивалось: большевистское руководство хотело предварительно покончить с Зимним. Но и враждебные фракции не торопили: им самим надо было решить, что делать, а это было не легко. Проходили часы. Во фракциях препирались подфракции. Раскол эсеров произошел после того, как резолюция об уходе со съезда была отвергнута 92 голосами против 60. Только к позднему вечеру правые и левые эсеры стали заседать в разных комнатах. Меньшевики в 8 часов потребовали новой отсрочки: у них было слишком много мнений. Надвинулась ночь. Операция у Зимнего затягивалась. Но ждать дольше становилось невозможным: надо было сказать ясное слово насторожившейся стране.

Революция научила искусству уплотнения. Делегаты, гости, охрана теснились в актовом зале благородных девиц, чтобы впускать все новых и новых. Предупреждения об опасности провала пола не имели последствий, как и призывы поменьше курить. Все уплотнялись и курили вдвое. С трудом пробил себе Джон Рид путь через шумную толпу у дверей. Зал не отапливался, но воздух был тяжел и горяч.

Набившись в притворы, в боковые проходы, усевшись на каждый подоконник, делегаты терпеливо ожидали звонка председателя. На трибуне не было ни Церетели, ни Чхеидзе, ни Чернова. Только вожди второго ряда явились на свои похороны. Невысокий человек, в форме военного врача, открыл от имени Исполнительного комитета заседание в десять часов сорок минут. Съезд собирается в таких «исключительных обстоятельствах», что он. Дан, выполняя поручение ЦИКа, воздержится от политической речи: ведь его партийные друзья находятся сейчас в Зимнем дворце под обстрелом, «самоотверженно выполняя свой долг министров». Делегаты меньше всего ждали благословения ЦИКа. Они с неприязнью глядели на трибуну: если эти люди еще политически существуют, то какое отношение имеют они к нам и к нашему делу?

От имени большевиков московский делегат Аванесов предлагает президиум на основе пропорциональности: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика, 1 интернационалист. Правые тут же отклоняют участие в президиуме. Группа Мартова пока воздерживается: она еще не решила. Семь голосов переходят к левым эсерам. Съезд нахмурившись следит за этими вступительными столкновениями.

Аванесов оглашает большевистских кандидатов в президиум: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Склянский, Крыленко, Антонов-Овсеенко, Рязанов, Муранов, Луначарский, Коллонтай и Стучка. «Президиум составляется, – пишет Суханов, – из главных большевистских лидеров и из шестерки (на самом деле семерки) левых эсеров». Как авторитетные партийные имена, Зиновьев и Каменев включены в президиум, несмотря на их противодействие восстанию; Рыков и Ногин, как представители Московского Совета; Луначарский и Коллонтай, как популярные в тот период агитаторы; Рязанов, как представитель профессиональных союзов; Муранов, как старый рабочий-большевик, мужественно державший себя во время судебного процесса депутатов Государственной думы; Стучка, как глава латышской организации;

Крыленко и Склянский, как представители армии; Антонов-Овсеенко, как руководитель петроградских боев. Отсутствие имени Свердлова объясняется, очевидно, тем, что он сам составлял список, и в суматохе никто его не поправил. Для тогдашних нравов партии характерно, что в президиум оказался включен весь штаб противников восстания: Зиновьев, Каменев, Ногин, Рыков, Луначарский, Рязанов. Из левых эсеров всероссийской известностью пользовалась только маленькая, хрупкая и мужественная Спиридонова, отбывшая долгие годы каторги за убийство усмирителя тамбовских крестьян. Других «имен» у левых эсеров не было. Зато у правых, кроме имен, оставалось уже совсем немного.

Съезд горячо встречает свой президиум. Ленина на трибуне нет. В то время как собирались и совещались фракции, Ленин, еще не разгримированный, в парике и больших очках, сидел в обществе двух-трех большевиков в проходной комнате. По пути в свою фракцию Дан со Скобелевым остановились против стола заговорщиков, пристально вгляделись и явно узнали Ленина. Это значило: пора разгримировываться!

Ленин не спешил, однако, появиться публично. Он предпочитал присматриваться и стягивать в своих руках нити, оставаясь пока за кулисами. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1924 году, Троцкий пишет: "В Смольном шло первое заседание второго съезда советов. Ленин не появился на нем. Он оставался в одной из комнат Смольного, в которой, как помню, не было почему-то никакой или почти никакой мебели. Потом уже кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом. Но уже через несколько минут меня позвали:

«Дан<<Речь, по-видимому, шла о выступлении Мартова, которому отвечал Троцкий.>> говорит, нужно отвечать». Вернувшись после своей реплики, я опять лег рядом с Владимиром Ильичем, который, конечно, и не думал засыпать. До того ли было? Каждые пять-десять минут кто-нибудь прибегал из зала заседаний сообщить о том, что там происходит".

Председательский звонок поступает в руки Каменева, одного из тех флегматиков, которые самой природой предназначены для председательствования. В порядке дня, провозглашает он, три вопроса: организация власти; война и мир; созыв Учредительного собрания. Необычный, глухой и тревожный грохот врезывается извне в шум собрания: это Петропавловская крепость скрепила порядок дня артиллерийским выстрелом. Ток высокого напряжения прошел через съезд, который сразу почувствовал себя тем, чем был в действительности: конвентом гражданской войны. Лозовский, противник восстания, требует доклада от Петроградского Совета. Но Военно-революционный комитет запоздал: артиллерийские реплики свидетельствуют, что доклад не готов. Восстание идет полным ходом. Вожди большевиков то и дело отлучаются в помещение Военно-революционного комитета, чтобы принять сообщение или отдать распоряжение. Отголоски боев врываются в зал заседания, как языки пламени. При голосованиях руки поднимаются среди щетины штыков. Сизый, въедчивый дым махорки скрадывает прекрасные белые колонны и люстры.

Словесные стычки двух лагерей получают на фоне пушечной стрельбы небывалую значительность. Слова требует Мартов. Момент, когда чаши весов еще колеблются, есть его момент, этого изобретательнейшего политика вечных колебаний. Своим хриплым туберкулезным голосом Мартов немедленно откликнулся на металлический голос орудий: «Необходимо приостановить военные действия с обеих сторон… Вопрос о власти стал решаться путем заговора… Все революционные партии поставлены перед совершившимся фактом… Гражданская война грозит взрывом контрреволюции. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти, которая была бы признана всей демократией». Значительная часть съезда аплодирует. Суханов замечает иронически: «Видимо, многие и многие большевики, не усвоив духа учения Ленина и Троцкого, были бы рады пойти именно по этому пути». К предложению о мирных переговорах присоединяются левые эсеры и группа объединенных интернационалистов. Правое крыло, а может быть, и ближайшие единомышленники Мартова уверены, что большевики отклонят предложение. Они ошибаются. Большевики посылают на трибуну Луначарского, наиболее миролюбивого, самого бархатного из своих ораторов. «Фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова». Противники поражены. «Ленин и Троцкий, идя навстречу своей собственной массе, – комментирует Суханов, – вместе с тем выбивают почву из-под ног правых». Предложение Мартова принимается единогласно. «Если меньшевики и эсеры уйдут сейчас, то они поставят крест на самих себе», – рассуждают в группе Мартова. Можно поэтому надеяться, что съезд «станет на правильный путь создания единого демократического фронта». Тщетная надежда! Революция никогда не идет по диагонали.

Правое крыло немедленно переступает через только что одобренную инициативу мирных переговоров. Меньшевик Хараш, делегат 12-й армии, с капитанскими звездочками на плечах, делает заявление: «Политические лицемеры предлагают решать вопрос о власти. Между тем он решается за нашей спиною… Удары по Зимнему дворцу вколачивают гвозди в гроб той партии, которая пошла на подобную авантюру…» На вызов капитана съезд отвечает негодующим ропотом.

Поручик Кучин, выступавший на Государственном совещании в Москве от имени фронта, пытается и здесь действовать авторитетом армейских организаций: «этот съезд несвоевременен и даже неправомочен». От чьего имени вы говорите? – кричат рваные шинели, на которых мандат написан глиной окопов. Кучин тщательно перечисляет одиннадцать армий. Но здесь это никого не обманет. На фронте, как и в тылу, генералы соглашательства остались без солдат. Фронтовая группа, продолжает меньшевистский поручик, «снимает с себя всякую ответственность за последствия этой авантюры»; это значит: объединение с контрреволюцией против советов. И как заключение: «фронтовая группа… покидает этот съезд».

Один за другим представители правых поднимаются на трибуну. Они потеряли приходы и церкви, но в их руках остались колокольни; они торопятся в последний раз ударить в треснувшие колокола. Социалисты и демократы, правдами и неправдами осуществлявшие соглашение с империалистской буржуазией, сегодня наотрез отказываются от соглашения с восставшим народом. Их политический расчет обнажен: большевики свалятся через несколько дней; нужно как можно скорее отделить себя от них, даже помочь опрокинуть их и тем застраховать по возможности себя и свое будущее.

От имени фракции правых меньшевиков выступает с декларацией Хинчук, бывший председатель Московского Совета и будущий советский посол в Берлине. «Военный заговор большевиков… ввергает страну в междоусобицу, срывает Учредительное собрание, грозит военной катастрофой и ведет к торжеству контрреволюции». Единственный выход – «переговоры с Временным правительством об образовании власти, опирающейся на все слои демократии». Ничему не научившись, эти люди предлагают съезду поставить крест на восстании и вернуться к Керенскому. Сквозь шум, рев, даже свист еле различимы слова представителя правых эсеров. Декларация его партии провозглашает «невозможность совместной работы» с большевиками и самый съезд советов, созванный и открытый соглашательским ЦИКом, объявляет неправомочным.

Демонстрация правых не устрашает, но тревожит и раздражает. У большинства делегатов слишком наболело на душе от чванных и ограниченных вождей, которые сперва кормили фразами, а потом репрессиями. Неужели Даны, Хинчуки и Кучины собираются и дальше поучать и командовать? Латышский солдат Петерсон, с туберкулезным румянцем и горящими ненавистью глазами, обличает Хараша и Кучина, как самозванцев. «Довольно резолюций и болтовни! Нам нужно дело! Власть должна быть в наших руках. Пусть самозванцы покидают съезд, – армия не с ними!» Напряженный страстью голос облегчает душу съезда, на который до сих пор падали только оскорбления. Другие фронтовики спешат на поддержку Петерсону. «Кучины представляют мнение кучек, с апреля сидящих в армейских комитетах. Армия давно требует их перевыборов». «Жители окопов ждут с нетерпением передачи власти в руки советов».

Но у правых остались еще колокольни. Представитель Бунда объявляет «несчастьем все то, что происходит в Петрограде», и приглашает делегатов присоединиться к гласным Думы, собирающимся выступить безоружными к Зимнему дворцу, чтобы погибнуть вместе с правительством. «Среди шума, – пишет Суханов, – выделяются насмешки, частью грубые, частью ядовитые». Патетический оратор явно ошибся аудиторией. Довольно! Дезертиры" – кричат вдогонку уходящим делегаты, гости, красногвардцейцы, солдаты караула. Ступайте к Корнилову! Враги народа!

Уход правых не оставляет пустого места. Рядовые делегаты явно отказываются присоединяться к офицерам и юнкерам для борьбы с рабочими и солдатами. Из фракций правого крыла ушло, по-видимому, около 70 делегатов, т. е. немногим более половины. Колеблющиеся подсаживались к промежуточным группам, которые решили не покидать съезд. Если перед открытием заседания эсеры всех направлений насчитывали не более 190 человек, то в течение ближайших часов число одних левых эсеров поднялось до 180: к ним присоединились все те, которые не решались еще примкнуть к большевикам, хотя уже готовы были поддержать их.

Во Временном правительстве или в каком-нибудь предпарламенте меньшевики и эсеры оставались при всяких условиях. Можно ли рвать, в самом деле, с образованным обществом? Но советы – ведь это только народ. Советы хороши, пока можно опереться на них для соглашений с буржуазией. Но мыслимо ли терпеть советы, которые возомнили себя хозяевами страны? «Большевики остались одни, – писал впоследствии эсер Зензинов, – и с этого момента они начали опираться только на грубую физическую силу». Несомненно, моральное начало хлопнуло дверью, вместе с Даном и Гоцем. Моральное начало пойдет процессией в 300 человек, с двумя фонарями, к Зимнему дворцу, чтобы натолкнуться на грубую физическую силу большевиков и – отступить.

Одобренное съездом предложение о мирных переговорах повисло в воздухе. Если бы правые допускали мысль о соглашении с победоносным пролетариатом, они не поспешили бы порвать со съездом. Мартов не может не понимать этого. Но он цепляется за идею компромисса, с которой стоит и падает вся его политика. «Необходимо приостановить кровопролитие…» – начинает он снова. «Это только слухи!» – кричат с мест. «Сюда доносятся не только слухи, – отвечает он, – если вы подойдете к окнам, то услышите и пушечные выстрелы». Это неопровержимо: когда съезд затихает, выстрелы слышны не только у окон.

Оглашенная Мартовым декларация, насквозь враждебная большевикам и безжизненная по выводам, осуждает переворот как «совершенный одной лишь большевистской партией средствами чисто военного заговора» и требует приостановить работы съезда до соглашения со «всеми социалистическими партиями». Гоняться в революции за равнодействующей хуже, чем ловить собственную тень!

В этот момнет на заседании появляется, во главе с Иоффе, будущим первым советским послом в Берлине, большевистская фракция городской думы, отказавшаяся искать проблематической смерти под стенами Зимнего дворца. Съезд снова уплотняется, встречая друзей радостными приветствиями.