История русской революции. Том II, часть 2

Ленин зовет к восстанию. В каждой простой, прозаической, подчас угловатой строке звучит высшее напряжение страсти. «Революция погибла, – пишет он в начале октября петроградской конференции партии, – если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем… Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского».

Ленин не раз говорил, что массы левее партии. Он знал, что партия левее своего верхнего слоя «старых большевиков». Он слишком хорошо представлял себе внутренние группировки и настроения в ЦК, чтобы ждать с его стороны каких-либо рискованных шагов; зато он очень опасался излишней осторожности, кунктаторства, упущения одной из тех исторических ситуаций, которые подготовляются десятилетиями. Ленин не доверяет ЦК без Ленина – в этом ключ к его письмам из подполья. И Ленин не так уж не прав в своем недоверии.

Вынужденный высказываться в большинстве случаев после уже вынесенного в Петрограде решения, Ленин неизменно критикует политику ЦК слева. Оппозиция его развертывается на фоне вопроса о восстании, но не ограничивается им. Ленин считает, что ЦК отдает слишком много внимания соглашательскому Исполнительному комитету. Демократическому совещанию, вообще парламентской возне в советских верхах. Он резко выступает против предложения большевиков о коалиционном президиуме в Петроградском Совете. Он клеймит «позорное» решение об участии в предпарламенте. Он возмущен опубликованным в конце сентября списком большевистских кандидатов в Учредительное собрание: слишком много интеллигентов, слишком мало рабочих. «Ораторов и литераторов набивать в Учредительное собрание – значит идти по избитой дороге оппортунизма и шовинизма. Это недостойно III Интернационала». К тому же среди кандидатов слишком много новых, не проверенных в борьбе членов партии! Ленин считает нужным сделать оговорку: «Само собою понятно, что… никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Л. Д. Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата. Ясно, что нельзя этого сказать про множество внесенных в список вчерашних членов партии…»

Может показаться, что вернулись дни апреля: Ленин снова в оппозиции к Центральному Комитету. Вопросы стоят по-другому, но общий дух его оппозиции тот же: ЦК слишком пассивен, слишком поддается общественному мнению интеллигентских кругов, слишком соглашательски настроен по отношению к соглашателям; а главное, слишком безучастно, фаталистически, не по-большевистски относится к проблеме вооруженного восстания.

От слов пора переходить к делу: «Наша партия теперь на Демократическом совещании имеет фактический свой съезд, и этот съезд решить должен (хочет или не хочет) судьбу революции». Решение же мыслимо только одно: вооруженный переворот. В этом первом письме о восстании Ленин делает еще оговорку: «Вопрос идет не о „дне“ восстания, не о „моменте“ его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами». Но уже через два-три дня (письма того времени обычно без дат – по конспиративным соображениям, а не по забывчивости) Ленин, под явным впечатлением загнивания Демократического совещания, настаивает на немедленном переходе к действиям и тут же выдвигает практический план.

«Мы должны на совещании немедленно сплотить фракцию большевиков, не гоняясь за численностью… Мы должны составить краткую декларацию большевиков… Мы должны всю нашу фракцию двинуть на заводы и в казармы. Мы в то же время, не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (театр, где заседало Демократическое совещание), занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к „дикой дивизии“ такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города. Мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.». Вопрос о сроке не ставится больше в зависимость от «общего голоса тех, кто соприкасается с массами». Ленин предлагает действовать сейчас же: выйти с ультиматумом из Александрийского театра, чтобы вернуться в него во главе вооруженных масс. Сокрушительный удар должен быть направлен не только против правительства, но и одновременно против высшего органа соглашателей.

«…Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократического совещания, – так обличает Суханов, – печатно, как мы знаем, предлагал „компромисс“: пусть всю власть возьмут меньшевики и эсеры, а там – что скажет советский съезд… То же самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него». Суханов видит двойную игру там, где ее не было и в помине. Ленин предлагал соглашателям компромисс сейчас же после победы над Корниловым, в первые дни сентября. Пожав плечами, соглашатели прошли мимо. Демократическое совещание они превратили в прикрытие новой коалиции с кадетами против большевиков. Возможность соглашения тем самым отпадала окончательно. Вопрос о власти мог отныне решаться только открытой борьбой. Суханов сливает воедино две стадии, из которых первая на две недели предшествовала второй и политически ее обусловливала.

Но если восстание вытекало из новой коалиции неотвратимо, то резкостью поворота Ленин застиг врасплох даже верхи собственной партии. Сплотить на основе его письма большевистскую фракцию на совещании, хотя бы и «не гоняясь за численностью», было явно невозможно. Настроение фракции оказалось таково, что она 70 голосами против 50 отвергла бойкот предпарламента, т. е. первый шаг в сторону восстания. В самом ЦК план Ленина совершенно не нашел поддержки. Четыре года спустя, на вечере воспоминаний, Бухарин со свойственными ему преувеличениями и прибаутками в основе верно рассказал об этом эпизоде. «Письмо (Ленина) было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами (?). Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил… Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо Ленина… Мы хотя и верили в то, что безусловно в Питере и Москве нам удастся взять власть в свои руки, но полагали, что в провинции мы еще не сможем удержаться, что, взявши власть и разогнавши Демократическое совещание, мы не сможем закрепить себя во всей остальной России».

Вызванное соображениями конспирации сожжение нескольких копий опасного письма было постановлено на самом деле не единогласно, а 6 голосами против 4 при 6 воздержавшихся. Один экземпляр для истории был, к счастью, сохранен. Но верно в рассказе Бухарина то, что все члены ЦК, хотя и по разным мотивам, отклонили предложение: одни противились восстанию вообще, другие считали, что момент совещания наименее пригоден из всех; третьи просто колебались и выжидали.

Натолкнувшись на прямое сопротивление, Ленин вступает в некоторого рода заговор со Смилгой, который тоже находится в Финляндии, и в качестве председателя областного комитета советов сосредоточивает в это время в своих руках изрядную реальную власть. Смилга стоял в 1917 году на крайнем левом фланге партии и уже в июле склонен был довести борьбу до развязки: при поворотах политики Ленин всегда находил, на кого опереться, 27 сентября Ленин пишет Смилге обширное письмо: «…Что мы делаем? Только резолюции принимаем? Теряем время, назначаем „сроки“ (20 октября – съезд советов, не смешно ли так откладывать? Не смешно ли полагаться на это?). Систематической работы большевики не ведут, чтобы подготовить свои военные силы для свержения Керенского… Надо агитировать среди партии за серьезное отношение к вооруженному восстанию… Дальше о вашей роли… Создать тайный комитет из надежнейших военных, обсудить с ними всесторонне, собрать (и проверить самому) точнейшие сведения о составе и расположении войск под Питером и в Питере, о перевозке войск финляндских в Питер, о движении флота и т. д.». Ленин требует «систематической пропаганды среди казаков, находящихся здесь, в Финляндии… Надо изучить все сведения о расположении казаков и организовать посылку к ним агитаторских отрядов из лучших сил матросов и солдат Финляндии». Наконец: «Для правильной подготовки умов, надо сейчас же пустить в обращение такой лозунг: власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст ее съезду советов. Ибо зачем терпеть еще 3 недели войны и корниловских подготовлений Керенского?»

Перед нами новый план восстания: «тайный комитет из важнейших военных» в Гельсингфорсе как боевой штаб; расположенные в Финляндии русские войска как боевая сила: «…кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот». Ленин рассчитывает, таким образом, главный удар по правительству нанести извне Петрограда. В то же время необходима «правильная подготовка умов», дабы низвержение правительства военными силами Финляндии не свалилось неожиданностью на Петроградский Совет: до съезда советов он должен будет явиться преемником власти.

Новый набросок плана, как и предшествующий, не был осуществлен. Но он не прошел бесследно. Агитация в казачьих дивизиях скоро дала результаты – об этом мы слышали от Дыбенко. Привлечение балтийских моряков к участию в главном ударе по правительству также вошло в принятый позже план. Но главное не в этом: заостренной до крайности постановкой вопроса Ленин никому не позволял уклоняться и лавировать. То, что оказывалось несвоевременным как прямое тактическое предложение, становилось целесообразным как проверка настроений в Центральном Комитете, как поддержка решительных против колеблющихся, как дополнительный толчок влево.

Всеми средствами, какими можно было располагать в изолированности подполья, Ленин стремился заставить кадры партии почувствовать остроту обстановки и силу напора масс. Он вызывал в свое убежище отдельных большевиков, устраивал допросы с пристрастием, проверял слова и дела руководителей, пускал обходными путями свои лозунги в партию, вниз, вглубь, чтобы поставить ЦК перед необходимостью действовать и дойти до конца.

Через день после своего письма Смилге Ленин пишет уже цитированный выше документ «Кризис назрел», заканчивая его чем-то вроде объявления войны ЦК. «Надо… признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда Советов против немедленного взятия власти, против немедленного восстания». Это течение надо побороть во что бы то ни стало. «Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд». Упускать время в ожидании съезда советов есть «полный идиотизм или полная измена». До съезда, назначенного на 20-е, остается свыше двадцати дней: «Недели и даже дни решают теперь все». Оттягивать развязку – значит трусливо отречься от восстания, ибо во время съезда захват власти станет невозможен: «соберут казаков ко дню глупеньким образом „назначенного“ восстания».

Уже один тон письма показывает, насколько гибельным представлялось Ленину кунктаторство петроградского руководства. Но он не ограничивается на этот раз свирепой критикой и, в виде протеста, подает в отставку из ЦК. Мотивы: ЦК не отозвался с начала совещания на его настояния относительно захвата власти; редакция партийного органа (Сталин) печатает его статьи с намеренными промедлениями, вычеркивая из них указания на такие «вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в предпарламенте» и пр. Эту политику Ленин не считает возможным покрывать перед партией: «Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии».

По документам не видно, какое дальнейшее формальное движение получило это дело. Из ЦК Ленин, во всяком случае, не вышел. Заявлением об отставке, которое у него никак не могло быть плодом минутного раздражения, Ленин явно оставлял для себя возможность освободиться, в случае надобности, от внутренней дисциплины Центрального Комитета: он мог не сомневаться, что, как и в апреле, непосредственное обращение к низам обеспечит за ним победу. Но путь открытого мятежа против ЦК предполагал подготовку экстренного съезда, следовательно, требовал времени; а времени как раз и не хватало. Держа про запас свое заявление об отставке, но не выходя полностью из границ партийной легальности, Ленин продолжает уже с большей свободой развивать наступление по внутренним операционным линиям. Свои письма ЦК он не только направляет Петроградскому и Московскому комитетам, но и принимает меры, чтобы копии попадали к наиболее надежным работникам районов. В начале октября, уже минуя ЦК, Ленин пишет непосредственно Петроградскому и Московскому комитетам: "Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас… Медлить – преступление. Ждать съезда Советов – ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции". С точки зрения иерархических отношений действия Ленина были совсем небезупречны. Но дело шло о чем-то большем, чем соображения формальной дисциплины.

Один из членов Выборгского районного комитета, Свешников, вспоминает: «А Ильич из подполья писал, и писал неустанно, и нам в районном комитете Надежда Константиновна (Крупская) очень часто читала эти рукописи… Огненные слова вождя увеличивали нашу силу… Помню, как сейчас, склонившуюся фигуру Надежды Константиновны в одной из комнат районной управы, где работали машинистки, тщательно сверявшей рукопись с оригиналом, и тут же рядом – „Дядя“ и „Женя“, просящие по копии». Дядя и Женя – старые конспиративные клички двух руководителей района. «Недавно, – рассказывает районный работник Наумов, – получили мы от Ильича для передачи в Цека письмо… Письмо мы прочли и так и ахнули. Оказывается, Ленин давно уже ставит перед Цека вопрос о восстании. Мы подняли шум, начали нажимать». Этого именно и нужно было.

В первых числах октября Ленин призывает петроградскую партийную конференцию сказать твердое слово в пользу восстания. По его инициативе конференция «настоятельно просит ЦК принять все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян». В одной этой фразе две маскировки, юридическая и дипломатическая: о руководстве «неизбежным восстанием» вместо прямой подготовки восстания говорится, чтобы не дать слишком благоприятных козырей в руки прокуратуры; конференция «просит ЦК», не требует и не протестует – это явная дань престижу высшего учреждения партии. Но в другой резолюции, также написанной Лениным, говорится с большей откровенностью: «…в верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть, склонность подменить эту борьбу резолюциями, протестами и съездами». Это уже почти прямое восстановление партии против Центрального Комитета. Ленин нелегко решался на такие шаги. Но дело шло о судьбе революции, и все другие соображения отступали на задний план.

8 октября Ленин обращается к большевистским делегатам предстоящего северного областного съезда:

«Нельзя ждать Всероссийского съезда Советов, который Центральный исполнительный комитет может оттянуть и до ноября, нельзя откладывать, позволяя Керенскому подвозить еще корниловские войска». Областной съезд, на котором представлены Финляндия, флот и Ревель, должен взять на себя инициативу «немедленного движения к Питеру». Прямой призыв к немедленному восстанию обращен на этот раз к представителям десятков советов. Призыв исходит лично от Ленина: партийного решения нет, высшее учреждение партии еще не высказалось.

Нужно было очень большое доверие к пролетариату, к партии, но и очень серьезное недоверие к Центральному Комитету, чтобы мимо него, за личной ответственностью, из подполья, при помощи небольших мелко исписанных листков почтовой бумаги поднять агитацию за вооруженный переворот. Как же могло случиться, что Ленин, которого мы видели изолированным на верхах собственной партии в начале апреля, как бы снова оказался в той же среде одиноким в сентябре и начале октября? Этого нельзя понять, если верить неумной легенде, изображающей историю большевизма как эманацию чистой революционной идеи. На самом деле большевизм развивался в определенной социальной среде, испытывая на себе ее разнородные воздействия, в том числе и влияние мелкобуржуазного окружения и культурной отсталости. К каждой новой обстановке партия приспособлялась не иначе как путем внутреннего кризиса.

Чтобы острая предоктябрьская борьба на большевистских верхах предстала пред нами в своем подлинном свете, приходится снова оглянуться назад на те процессы в партии, о которых уже шла речь в первом томе этого труда. Это тем более необходимо, что как раз в настоящее время фракция Сталина делает неслыханные усилия, притом в международном масштабе, чтобы вытравить из исторической памяти всякое воспоминание о том, как на деле подготовлялся и совершался Октябрьский переворот.

В годы перед войной большевики называли себя в легальной печати «последовательными демократами». Этот псевдоним был выбран не случайно. Лозунги революционной демократии большевизм, и только он один смело доводил до конца. Но в прогнозе революции он не шел дальше их. Война же, нерасторжимо связав буржуазную демократию с империализмом, окончательно обнаружила, что программа «последовательной демократии» может быть разрешена не иначе как через пролетарскую революцию. Кому из большевиков война этого не объяснила, того революция должна была неминуемо застигнуть врасплох и превратить в левого попутчика буржуазной демократии.

Между тем тщательное изучение материалов, характеризующих жизнь партии за время войны и в начале революции, несмотря на крайнюю и неслучайную их неполноту, а начиная с 1923 года – и на возрастающую их тенденциозность, – все больше и больше обнаруживает, какое огромное идейное сползание проделал верхний слой большевиков за время войны, когда правильная жизнь партии фактически прекратилась. Причина сползания двойная: отрыв от масс и отрыв от эмиграции, т. е. прежде всего от Ленина, и как результат: погружение в изолированность и в провинциализм.

Ни один из старых большевиков в России, предоставленных каждый самому себе, не формулировал в течение всей войны ни одного документа, который мог бы рассматриваться хотя бы как маленькая веха на пути от Второго Интернационала к Третьему: «Вопросы мира, качества грядущей революции, роль партии в будущем Временном правительстве и т. п., – писал несколько лет тому назад один из старых членов партии, Антонов-Саратовский, – рисовались нам или довольно смутно, или совсем не входили в поле нашего мышления». До сих пор вообще не опубликовано ни одной работы, ни одной страницы дневника, ни одного письма, в которых Сталин, Молотов и другие из нынешних руководителей, хоть вскользь, хоть бегло, формулировали бы свои воззрения на перспективы войны и революции. Это не значит, конечно, что «старые большевики» ничего не писали по этим вопросам в годы войны, крушения социал-демократии и подготовки русской революции; исторические события слишком властно требовали ответа, а тюрьма и ссылка предоставляли достаточный досуг для размышлений и переписки. Но во всем написанном на эти темы не оказалось ничего, что можно было бы хоть с натяжкой истолковать как приближение к идеям Октябрьской революции. Достаточно сослаться на то, что Институт истории партии лишен возможности напечатать хотя бы одну строку, вышедшую из-под пера Сталина за 1914–1917 годы, и вынужден тщательно скрывать важнейшие документы за март 1917 года. В официальных политических биографиях большинства правящего ныне слоя годы войны значатся как пустое место. Такова неприкрашенная правда.

Один из новейших молодых историков, Баевский, которому специально поручено было показать, как партийные верхи развивались во время войны в сторону пролетарской революции, несмотря на проявленную им гибкость научной совести, не смог выжать из материалов ничего, кроме следующего тощего заявления: "Проследить, как шел этот процесс, нельзя, но некоторые документы и воспоминания с несомненностью доказывают, что подпочвенные искания партийной мысли в направлении «апрельских тезисов Ленина были…» Как будто дело идет о подпочвенных исканиях, а не научных оценках и политических прогнозах!

Петербургская «Правда» пыталась в начале революции занять интернационалистскую позицию, правда крайне противоречивую, ибо не выходившую за рамки буржуазной демократии. Прибывшие из ссылки авторитетные большевики сразу придали центральному органу демократически-патриотическое направление. Калинин, отбиваясь от обвинений в оппортунизме, напомнил 30 мая: «Взять пример „Правды“. Вначале „Правда“ вела одну политику. Приехали Сталин, Муранов, Каменев и повернули руль „Правды“ в другую сторону».

«Надо сказать прямо, – писал несколько лет тому назад Молотов, – у партии не было ясности и решимости, каких требовал революционный момент… Агитация и вся революционная партийная работа в целом не имели прочной основы, ибо мысль не дошла еще до смелых выводов относительно необходимости непосредственной борьбы за социализм и социалистическую революцию». Перелом начался только на втором месяце революции. «Со времени прибытия Ленина в Россию в апреле 1917 года, – свидетельствует Молотов, – наша партия почувствовала прочную почву под ногами… До этого момента партия лишь слабо и неуверенно нащупывала свою дорогу».

Прийти априорно к идеям Октябрьской революции можно было не в Сибири, не в Москве, даже не в Петрограде, а только на перекрестке мировых исторических путей. Задачи запоздалой буржуазной революции должны были пересечься с перспективами мирового пролетарского движения, чтобы оказалось возможным выдвинуть для России программу диктатуры пролетариата. Нужен был более высокий наблюдательный пункт, не национальный, а интернациональный горизонт, не говоря уже о более серьезном вооружении, чем то, каким располагали так называемые русские практики партии.

Низвержение монархии открывало в их глазах эру «свободной», республиканской России, в которой они собирались, по примеру западных стран, открыть борьбу за социализм. Три старых большевика, Рыков, Скворцов и Вегман, «по поручению освобожденных революцией социал-демократов Нарымского края», телеграфировали в марте из Томска: «Приветствуем возрожденную „Правду“, которая с таким успехом подготовила революционные кадры для завоевания политической свободы. Выражаем глубокую уверенность, что ей удастся объединить вокруг своего знамени для дальнейшей борьбы во имя национальной революции». Из этой коллективной телеграммы выступает целое мировоззрение: оно пропастью отделено от апрельских тезисов Ленина. Февральский переворот сразу превратил руководящий слой партии, во главе с Каменевым, Рыковым, Сталиным, в демократических оборонцев, притом развивавшихся вправо, в сторону сближения с меньшевиками. Будущий историк партии Ярославский, будущий глава Центральной контрольной комиссии Орджоникидзе, будущий председатель украинского ЦИКа Петровский издавали в марте в тесном союзе с меньшевиками в Якутске журнал «Социал-демократ», стоявший на грани патриотического реформизма и либерализма; в позднейшие годы это издание тщательно собиралось и предавалось уничтожению.

«Надо открыто признать, – писал Ангарский, один из этого слоя, когда такие вещи еще разрешалось писать, – что огромное число старых большевиков до апрельской конференции партии по вопросу о характере революции 1917 г. придерживалось старых большевистских взглядов 1905 г. и что отказ от этих взглядов, их изживание совершались не так легко». Следовало бы лишь прибавить, что пережившие себя идеи 1905 года переставали быть в 1917 году «старыми большевистскими взглядами», а становились идеями патриотического реформизма.

«Апрельским тезисам Ленина, – гласит официальное историческое издание, – прямо-таки не повезло в Петербургском комитете. За эти тезисы, составившие эпоху, высказались только двое против 13 и один воздержался». «Слишком смелыми казались выводы Ленина даже для самых его восторженных последователей», – пишет Подвойский. Выступления Ленина, по мнению Петроградского комитета и Военной организации, «поставили… партию большевиков одинокой и тем, разумеется, ухудшили положение пролетариата и партии до крайности».

Сталин в конце марта выступал за военную оборону, за условную поддержку Временного правительства, за пацифистский манифест Суханова, за слияние с партией Церетели. «Эту ошибочную позицию, – признавал ретроспективно сам Сталин в 1924 году, – я разделял тогда с другими товарищами по партии и отказался от нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина. Нужна была новая ориентировка. Эту новую ориентировку дал партии Ленин в своих знаменитых апрельских тезисах».