Записки гарибальдийца

Вероятно, в такой обстановке у него родилась идея отправиться корреспондентом в Испанию, где назревала революционная ситуация. Оттуда он шлет серию статей, опубликованных в «Отечественных записках». Политически он всё более сближается с идеями народничества и социализма, хотя и отмечает у нового революционного поколения, вместе с готовностью на героизм, чуждый ему «догматизм, аскетизм и фанатизм»[19 - Из переписки деятелей освободительного движения. Материалы из архива Л. И. Мечникова / Публ. А. К. и О. В. Лишиных // Литературное наследство. Т. 87. М.: Наука, 1977. С. 471.].

Вместе с тем, в период с 1864 по 1874 гг. эмигрант опубликовал множество текстов по Италии. На том этапе его интересы сместились в сторону литературы, однако со свойственной ему глубиной и проницательностью он помещает филологию в историко-политический контекст. Вероятно, сознавая свое собственное устремление сочетать общественный пафос с литературой, Мечникова интересуют в первую очередь писатели-патриоты, такие, как Джузеппе Джусти и Франческо Доменико Гуерацци. Он пишет также, в сходном ключе, важный очерк о политической мысли в итальянской литературе, от Данте Алигьери до Чезаре Бальбо.

Ради достойного заработка Мечников решается на другое, воистину героическое, с научной точки зрения предприятие – выучив японский язык, получить кафедру в Японии, что ему и удалось сделать, в 1874 г. Он не мог поехать в Японию через Россию, и поэтому отправился туда через США, где принял гражданство. Пробыв в Стране восходящего солнца два года, он завоевал уважение коллег, досконально изучил местную культуру и собрал материал для будущей книги. Однако его здоровье окончательно пошатнулось и ему предписали вернуться в Европу. Итогом его японского опыта стала выпущенная в 1881 г. книга «L’Empire Japonais» – почти 700-страничный трактат, с собственноручно выполненными географическими картами, рисунками в японском стиле и редкими тогда фотографиями. С изданием помог коллега и покровитель Мечникова, видный французский географ Элизе Реклю. Монография о Японии получила заслуженную известность, но следует напомнить, что неутомимый исследователь опубликовал еще с десяток книг о восточных народах и их языках, став пионером и в востоковедении.

Снова обосновавшись в Швейцарии, Лев пишет множество статей на различные географические, этнографические и культурологические темы. Он становится секретарем издаваемой Реклю 19-томной «Nouvelle Gеographie Universelle» [ «Новая всемирная география»]. Он много пишет и в русскую прессу, но под псевдонимами (Эмиль Денегри, Виктор Басардин, А. Д., В. Б. и др.) Среди важных его работ того периода – «Душевная гигиена» (1878), «Культурное значение демонизма» (1879), «Вопросы общественности и нравственности» (1879), «Жан-Жак Руссо» (1881), «Школа борьбы в социологии» (1884).

В 1881 г. под псевдонимом Виторио[20 - По правилам надо: Витторио; остается гадать, сознательно ли Мечников допустил эту неточность.] Отолини он публикует роман «Гарибальдийцы», где отразились в беллетризированной форме те же самые события, которые описаны в публикуемых нами «Записках». В начале 80-х гг. он создает главный труд своей жизни, опубликованный по-французски уже посмертно – книгу «Цивилизация и великие исторические реки» с анализом устройства общества и освоения им географической среды (на русский язык книга была переведена дважды в 1898 и в 1924 гг.). Согласно автору, подневольные союзы людей могут освоить только исторические реки (Нил, Тигр и Евфрат, Инд и Ганг, Янцзы, Хуанхэ), подчинённые – уже средиземные моря, и только свободные народы – океаны. Его заветом будущему можно считать следующее слова: «Смерть или солидарность – других путей у человечества нет. Если оно не хочет погибнуть, то люди неизбежно должны прибегать к солидарности и к общему коллективному труду для борьбы с окружающими неблагоприятными условиями физико-географической среды. В этом заключается великий закон прогресса и залог успешного развития человеческой цивилизации».

Жизнь Льва Ильича Мечникова была относительно краткой: он скончался 18 июня 1888 г. в возрасте 50 лет в швейцарском городе Кларансе и там же был погребен (могила утрачена). Несмотря на эту краткость, она была исполнена высокого смысла и динамизма. И за это нам его нельзя забывать.

Предпринятая нами публикация служит именно этой цели.

Главный трактат Л. И. Мечникова «Цивилизация и великие исторические реки» был недавно дважды, в 1995 г. и в 2013 г., переиздан (в переводе 1924 г.)[21 - В последнем переиздании, 2013 г., изд-во «АЙРИС-пресс», помещен обстоятельный биографический очерк В. И. Евдокимова – «Феномен Льва Мечникова».], и теперь его автора называют «отцом русской геополитики»[22 - См. посвященную Л. Мечникову статью в русской Википедии.]. Имеет смысл пристальнее обратиться к его текстам, посвященным Италии и открывающим новые горизонты как для итальянистики, так и для изучения русского народничества. Сейчас становится ясно, что общественные и геополитические взгляды Мечникова не совпадали с главным идеологическим течением той эпохи, с марксизмом, что явилось причиной малого внимания к нашему автору в советскую эпоху, несмотря на его революционную деятельность. Он не был понят и своими товарищами по политической эмиграции, в первую очередь, Бакуниным и другими анархистами.

Были правы исследователи его наследия А. К. и О. В. Лишины, писавшие: «Несмотря на давний интерес историков и литературоведов к жизни и деятельности Мечникова, его научная биография до сих пор ещё не составлена, не изучено сколько-нибудь обстоятельно его научное и литературное наследие, не освещена его роль в русском и международном общественном движении того времени»[23 - Из переписки деятелей освободительного движения. Указ. соч. C. 460.].

Пришла пора вернуть Льву Мечникову заслуженное место в европейской историографии, не только как аналитику итальянского Рисорджименто, но и в целом как мыслителю мирового уровня.

Надеемся, что впервые издаваемые как книга его «Записки гарибальдийца» этому поспособствуют.

    Ренато Ризалити
    Пистойя, март 2016 г.

    перевод Михаила Талалая

Записки гарибальдийца

Вскоре после взятия Палермо, когда Гарибальди явно выказал намерение продолжать так блистательно начатое предприятие[24 - В ходе военной кампании Гарибальди против бурбонского правления на Юге Италии, названной «экспедицией Тысячи», в мае 1860 г. были одержаны важные победы и взята столица Сицилии, Палермо. – Здесь и далее прим. М. Талалая.], во всей Италии стали собирать волонтеров, из которых образовались три бригады: две в Генуе и одна во Флоренции. Правительство сначала не только не препятствовало их формированию, но даже уступило для последней один из казенных замков, Castel Pulci[25 - Кастель-Пульчи – замок, иначе вилла, близ Флоренции, на совр. территории коммуны Скандиччи; в казенном ведении – с 1854 г., после описываемых событий использовалась, до 1973 г., как психиатрическая лечебница; в ее стенах, в 1932 г. скончался поэт Дино Кампана. См.: Ризалити Р. Русская Тоскана. СПб.: Алетейя, 2012. С. 90–93.], в пяти милях от Флоренции. Пьемонтские офицеры, со своей стороны, содействовали, чем могли, этому предприятию. Когда же, по распоряжению центрального комитета, начальство над флорентийскою бригадой принял полковник Джованни Никотера[26 - Джованни Нико?тера (1828–1894) – политический деятель, с 15-летнего возраста член «Молодой Италии», основанной Джузеппе Мадзини; в объединенной Италии – министр внутренних дел; автор далее рассказывает о неудачной экспедиции революционера-республиканца Карло Пизакане в 1857 г. с целью освобождения политзаключенных в королевстве Обеих Сицилий.], родом калабриец, один из двадцати пяти, высадившийся с Пизакане близ Сапри, и за это осужденный на пожизненное заключение в одной из палермских тюрем, человек энергический и воспитанный в убеждениях мадзиниевой «Юной Италии», то губернатор тосканский Риказоли[27 - Беттино Рика?золи (в соответствии с тосканским произношением – Рикасоли, как теперь и принято транслитерировать) (1809–1880) – политический деятель (дважды премьер-министр объединенной Италии), после упразднения Великого герцогства Тосканского в 1859 г. – генерал-губернатор Тосканы, назначенный королем Виктором-Эммануилом II.], резко заявил комитетам недовольство правительства этим выбором и совершенно прекратил все правительственные пособия. Вскоре после того, когда бригада получила трехцветное знамя без сардинского герба, и когда не в шутку стали поговаривать о том, что Никотера вовсе не имеет желания вести своих волонтеров к Гарибальди на Сицилию, а хочет высадиться с ними в Папские владения[28 - Так автор называет Папское государство (иначе Папская область), просуществовавшее до 1870 г.], правительство, частью по требованию иностранных агентов, частью по собственным побуждениям, предписало волонтерам разойтись. Предписание это исполнено не было, и Риказоли приказал арестовать полковника Никотеру и отвезти его в одну из флорентийских тюрем.

Тогда волонтеры отправили депутацию к губернатору, прося об освобождении полковника и угрожая в случае отказа нападением на Флоренцию, где в это время было очень мало войска.

Рикасоли освободил Никотеру, но с условием, чтобы тот на следующий же день отвел волонтеров в Ливорно, где найдет заготовленные пароходы, на которых может отправиться куда ему будет угодно, но взял с него честное слово, что он Папских владений не тронет, не «посетив предварительно родного ему калабрийского берега».

Губернатор, со своей стороны, обязывался еще выдать двадцать четыре тысячи франков на путевые издержки и снабдить отправлявшихся съестными припасами на семь дней.

Волонтеры должны были сдать ружья на сардинские полковые фуры и получить их обратно уже на пароходах при выходе из ливорнского порта.

Пока происходило всё это, Гарибальди взял Милаццо и приближался к Мессине. Доходившие слухи о подвигах его в Сицилии до крайности раздражали нетерпение бедных тосканских волонтеров, осужденных пока на утомительную казарменную стоянку.

Наконец, 30-го августа [1860 г.], настал желанный день похода.

I. Отправление

Солнце начинало жарить не на шутку. Солдаты давно стояли в рядах, нетерпеливо ожидая желанного сигнала; побаивались, чтоб отъезда не отложили до другого дня, как это не раз уже бывало. Красные рубахи офицеров, резко отделяясь от серых блуз рядовых, мелькали там и сям. В тени сгруппировалась живописная кучка возле знамени: кто сибаритски расположился на земле, кто важно сидел на барабане, покуривая сигару; с утра оседланные лошади стояли тут же. Никотера был нетерпеливее всех, или по крайней мерь сильнее всех это выказывал то отрывочными восклицаниями, то всеми мускулами своего энергического лица.

На небольшой площадке, в стороне, укладывали тюки ружей на военные фуры. Карабинерные офицеры, назначенные от правительства для наблюдения за этим, важно сидели в тени. Назначенные для той же цели офицеры из волонтеров принимали более деятельное участие. В полной форме, с трехцветными шарфами через плечо, одни лазили на самый верх высокой фуры; другие помогали тащить огромные тюки. Рыженький пармеджьян[29 - Итальянизм: уроженец Пармы, parmegiano (пармеджано), слово, которым чаще называют прославленный сыр (в русской традиции употребима французская форма, пармезан).], раскрасневшись от жару, весь в поту, в фуражке на затылок, особенно бегал и суетился; коренастый римлянин с очень строгим профилем сохранял величавое спокойствие, но был более полезен делу…

Нетерпение возрастало вместе с жаром. Пестрая толпа контадинов[30 - Итальянизм: крестьяне, от contadino.] усеяла ограду и перекрикивалась с волонтерами, стоявшими под ружьем; другие, более смелые, ломились в ворота, и часовые едва сдерживали их.

Наконец, – ведь всему бывает конец, – плечистый фурлейт[31 - Солдат при фурах, возница.] вскочил на одного из мулов последней телеги, барабан затрещал, и полковник первый выехал из ворот на своем гнедом жеребце, которого успел уже замылить и зашпорить. Весело шли волонтеры с некрутой горки. Addio, Castel Pulci![32 - Прощай, Кастель-Пульчи! (здесь и далее, кроме особо указанных, – итал.).] – раздавалось сквозь бой барабана. Контадины бежали по сторонам, прощаясь, многие в последний раз, с дорогими сердцу. Женщины махали огромными соломенными шляпами; редко кто плакал. Во всех окнах мелькали трехцветные знамена. «Viva l’Italia»[33 - Да здравствует Италия! – главный лозунг Рисорджименто; так, к примеру, назван фильм Роберто Росселини (1961 г.). об «экспедиции Тысячи» Гарибальди.] сливалось в протяжный гул…

Быстро мелькали мимо знакомые места; офицеры едва сдерживали солдат, которые почти бежали, так что нагоняли поминутно главный штаб, ехавший впереди верхом. В стороне дороги, около 1-й роты, бежала женщина лет тридцати пяти, когда-то должно быть очень красивая. Жена капитана, она хотела до последней минуты быть при нем, и для облегчения его участи несла сама что могла из его амуниции. Башмаки ее набились песком; она спотыкалась на каждом шагу, и наконец упала в совершенном изнеможении… Кто мог остановиться, поспешил помочь ей.

«Наконец-то мы выбрались», – услышал я над самым ухом. Я обернулся, – возле меня стоял мой ordinanza, денщик, мальчик лет четырнадцати, с нежным лицом, вспыхнувшим от жару. Большие черные глаза его сияли от радости. Сын пизанского работника, он бежал от отца и пришел во Флоренцию, чтобы записаться в волонтеры. С ним не было необходимых бумаг – ему отказали. Он возвратился в Пизу и через день пришел с надлежащими документами; ноги его были в крови, он почти валился от усталости. Ему опять отказали, основываясь на том, что он слишком мал для фронта; мальчик начал плакать. Над ним сжалились, но принять его не могли, так как в барабанщики вакансии не было. Оставалось, чтобы кто-нибудь согласился взять его в денщики. Я попросил его себе, и не знаю сделал ли хорошо, или дурно. Во всяком случае, желание его было так благородно, и притом он с такою недетскою энергией стремился к своей цели, что я не мог не способствовать ему к ее достижению. Он был принят как раз накануне отправления и экипирован на скорую руку: какой-то старый кепи национального гвардейца, блуза почти до пяток, засученные штаны и лакированные башмаки на босую ногу. Прибавьте еще тесак почти во всю длину его фигуры и пьемонтский sacc’a pane[34 - Saccapane (иначе tascapane) – солдатский ранец в обиходном языке.], из которого выглядывали Confessions Жан-Жака Руссо и Осада Флоренции Гверрацци[35 - Книги: Жан-Жака Руссо, «Исповедь» (Les Confessions), и Доменико Гверрацци (правильнее Гуэррацци), «Осада Флоренции», роман, опубликованный в 1836 г. и ставший настольной книгой итальянских патриотов республиканского направления.], взятые мною для услаждения досугов казарменной жизни, куда-то мною заброшенные во время последней суматохи и им подобранные из особенного усердия ко мне.

В Синье ожидал нас поезд железной дороги, и к вечеру мы были в Ливорно.

Нас встретили исключительно карабинеры, кажется, все бывшие в то время в Ливорно. Капитан над портом тотчас же предложил полковнику отправиться на заготовленные, по распоряжению Риказоли, пароходы… На одной из последних барок, нагруженных порохом, подъехал я к борту. Нас отказались принять, говоря, что и без того уже нагружены до крайности. Приходилось провести ночь на барке. Я не ел ничего с утра, – но ? la guerre comme ? la guerre[36 - На войне как на войне (фр.).]; я уместился, как мог комфортабельнее на мешках, и рекомендовав остальным не курить, завернулся в плащ и приготовился уснуть… Несмотря на усталость, мне не спалось. Много пробуждалось в голове такого, о чем я вам рассказывать не буду.

Ночь была тиха, море спокойно. Суда рисовались темными массами на легком фоне ясного неба. Кое-где мелькали огоньки. Картина была фантастически хороша. Барку постоянно ворочало теченьем, и трудно было составить определенное понятие о местности. Незаметно я уснул…

Наутро солнце ударило мне в глаза, едва появившись на горизонте; я проснулся. Была суматоха. Утренний ветерок всколыхал море, и барка стала держаться очень неспокойно. С парохода (оказался голландский, «Рона» из Роттердама) не хотели дать кабботы[37 - Вероятно, право на каботаж, плавание вдоль берега, без выхода в открытое море и пересечения национальных границ.]. Солдаты не могли объясниться с матросами. Пришлось мне перелезать на пароход. Я спросил капитана; его не оказалось; старшего офицера тоже. Явился какой-то господин в байковой рубахе. Кое-как, при помощи немецкого и английского языков, я объяснился с ним. Он мне пожаловался на волонтеров, проведших ночь на пароходе, и объявил, что капитан съехал до рассвета и запретил без себя входить в какие бы то ни было сношения с «галибардейцами».

Пришел офицер сменить меня и сказал, чтоб я ехал на французский пароход Provence, что там полковник и весь штаб, и что там можно позавтракать и отдохнуть… Во время переезда мы встретили два парохода, только что пришедшие из Генуи. Вся палуба была усеяна красными рубахами. Громогласные Viva неслись оттуда. Эта была часть раскассированной, по распоряжению правительства, экспедиции Бертани[38 - Агостино Бертани (1812–1886) – врач и революционер-гарибальдиец.], приехавшая присоединиться к нам. На французском пароходе мы были приняты любезнее. На палубе нельзя было ходить, так она была полна солдатами. В каютах обоих классов толпились офицеры. Полковник, мне сказали, очень занят в каюте капитана. Офицеры сидели праздно. Некоторые спали, иные играли в шахматы. Из разговоров я узнал, что дело плохо, что, Риказоли обещания сдерживать, кажется, не намерен, что капитан и тут съехал на берег и увез с собой весь экипаж; что французский консул приходил к полковнику, и говорили они между собой очень круто…

Едва уселись за стол к завтраку, с берега послышался барабанный бой, потом вошел лакей и отозвал полковника. Началось смятение. Мы вышли на палубу. Вокруг нас очутились военные сардинские пароходы; на моле возились около пушек. Немного погодя, возвращаюсь в каюту. Возвратился и полковник. Он был бледнее обыкновенного, и губы его были искусаны в кровь. За ним вошел капитан над портом, вдали виднелись треуголки и прочее.

– Господа, – задыхаясь, сказал Никотера, – мы попали в ловушку. Вчера нас боялись и нам обещали. Сегодня мы в их руках, и нам предлагают сдаться, без условий, военнопленными. Если бы дело шло о нас одних, – наш ответ готов. Но мы отвечаем за жизнь двух тысяч благородных юношей, которые могут употребить ее с пользою для отечества. Сопротивление невозможно при такой обстановке.

Он указал на мол, который был виден в круглое окно каюты. Собрали наскоро военный совет; наговорили много чепухи; много было честного увлечения, но идущего к делу – мало; наконец решили, что сила солому ломит, и сдались. Капитан над портом вышел на палубу объявить солдатам обо всем случившемся, и прибавил, что если кто хочет возвратиться домой, тому будут даны от правительства средства исполнить это. Его освистали. Решено было наутро, обезоружив нас, препроводить в Палермо в распоряжение диктатора[39 - То есть Гарибальди, провозгласивший себя от имени короля Виктора-Эммануила II «диктатором Сицилии».]. Солдаты остались довольны. Капитан над портом приказал карабинерам приняться за выгрузку ружей. Седой поручик обратился ко мне, чтоб я ему сдал их. Это конечно была пустая формальность, но я отказался выполнить ее, не имея на то приказания от своего начальства. Карабинерный поручик вспыхнул:

– Да знаете ли, с кем вы имеете дело?

– Мне не в первой. Я имел дело и с такими, которым вы в ученики не годитесь.

– Да ведь я могу приказать своим отобрать их у вас, и не спрашивая на то вашего согласия.

– Конечно; но получить мое согласие вы не можете.

– Эх, молодые люди, молодые люди! – проворчал старик, и приказал карабинерам отправляться в трюм.

В каюте между тем произошло новое волнение. Полковник объявил, что он намерен оставить предприятие и воспользоваться позволением возвратиться домой.

– Вы не можете этого сделать, – заметил один из офицеров, воин 48-го года[40 - Первая война за независимость Италии в 1848–1849 гг.], – если только вы, как честный человек, намерены сдержать слово, данное вами солдатам. Вы конечно еще не забыли, что неоднократно обещали нам не оставлять начатого предприятия, пока не исполните всего, что? будет во власти человека.

Слова эти были сказаны раздраженным желчным голосом. Никотера стал высказывать свои доводы. Офицеры единодушно опровергали их, и он должен был согласиться вести экспедицию в полном ее составе в Палермо, с тем, что если там продиктатор де Претис[41 - Агостино Депретис, устар. де Претис (1813–1887), деятель Рисорджименто, позднее премьер объдиненного Итальянского королевства.] не будет благоприятнее к нашим целям, всякий имеет право выйти в отставку и считать себя освобожденным от данного слова.

Наутро бо?льшая часть экспедиции отправилась на двух накануне пришедших пароходах: «Феб» и «Гарибальди»; мне же пришлось ожидать с кавалерией, то есть с гвидами[42 - Кавалеристы полка «Guide» («Вожатые»), основанного Гарибальди в 1859 г. и инкорпорированного в Королевскую армию в 1866 г.], и с несколькими ротами пехоты, пока оснастят парусное судно S. Nicola, стоявшее на якоре в конце порта. В город не было возможности войти даже в штатском платье. На пароходе было душно и грязно. Я вообще не люблю парохода; меня сейчас берет тоска по твердой земле.

На недостроенном моле расположена была часть экспедиции, которой не нашлось места на судах. Почти целые сутки просидели там эти несчастные без съестных припасов, и даже без воды, а всё же весело расхаживали и пели. Когда я вышел к ним, меня окружили вопросами со всех сторон: «Скажите, что? полковник? Скоро ли мы едем? Другие счастливцы придут к Гарибальди прежде нас?». Обо всем этом я знал столько же, сколько и они. Почти вслед за мной пришли барки, нагруженные хлебом, сыром и вином. Их встречали радостными криками.

Наутро всё было готово. После утомительных хлопот по нагрузке лошадей, почти ввечеру мы снялись с якоря. Маленький буксир Il Veloce[43 - «Быстрый».] взял нашу барчонку, и мы отправились. Солдаты расположились на палубе. Трудно было себе представить, с каким восторгом эти несколько сот молодых людей шли на неровную, ожидавшую их борьбу. Между ними немало было маменькиных сынков, привыкших к комфорту и роскоши, а теперь они с восторгом запивали кислым вином окаменелый сыр и совершенно спокойно дремали на голых досках, завернувшись в толстую шинель…

Ветер был попутный; судно шло на всех парусах, и пароход уже не тащил его, но едва убегал, вздымая пену…

II. Палермо