Писатель Лев Иванович Гумилевский (1890-1976) — автор известных научно-художественных книг («Крылья Родины», «Русские инженеры», «Зинин», «Вернадский» и многих других) и редко вспоминаемой сейчас беллетристики — в частности, нашумевшего в свое время романа «Собачий переулок». Воспоминания человека, более шестидесяти лет отдавшего литературной работе, встречавшегося и дружившего с крупными писателями и деятелями науки и техники, интересны уже, так сказать, априорно. Но личность мемуариста и обстоятельства времени и места таковы, что «Судьба и жизнь» в целом выходит за рамки частного жизнеописания.
Судьба Л. И. Гумилевского — судьба старого интеллигента, «вросшего» в социализм, но со многим в новой действительности, по собственному его выражению, не сроднившегося. Это препятствовало прежде публикации воспоминаний (напечатан был лишь небольшой фрагмент в «Науке и жизни» в 1975 году да выдержки-цитаты в статье О. Михайлова «Гимн науке. О Льве Гумилевском»). Это же делает воспоминания особенно значимыми теперь, когда общество на новом уровне переосмысливает важнейшие страницы нашей истории.
Что же не принял в послеоктябрьской действительности Гумилевский? Читая воспоминания, убеждаешься: отнюдь не саму идею социалистического строя. Писатель не смог, не захотел примирить свои убеждения с дегуманизирующими моментами эпохи. Сегодня мы все отчетливее видим, понимаем и умом и сердцем, чем оборачивается взятое на политическое подозрение понятие человеколюбия, к каким драматическим последствиям ведет тезис о том, что существуют ценности и идеалы более «высокие», чем общечеловеческие.
Гумилевский не был репрессирован, но ограничение свободы творчества — для художника особо чувствительное — испытал не раз. Несправедливость этого он, видимо, должен был ощущать тем острее, что отчетливо осознавал закономерность Октябрьской революции, без колебаний начал сотрудничать с большевиками: редактировал журнал «Вольный плуг» в Петрограде, работал в саратовских учреждениях, ведавших культурой, наконец, всегда чувствовал себя участником литературного процесса, то есть имел все основания считать себя полезным, полноправным членом общества. Но именно этот его статус неоднократно ставился под сомнение — то хмурой подозрительностью к «социально чуждому элементу», то прямым рапповским отлучением от советской литературы и велегласным объявлением писателем контрреволюционным — через запятую с самим М. А. Булгаковым... Гумилевского как бы вычеркивали из советской литературы, настойчиво и упорно. «Судьба и жизнь» порою походит на историю затяжной войны автора с редакторами и рецензентами против различного приглаживания и причесывания его книг (а были и изъятые тиражи, некоторые работы так и не изданы). За этой борьбой — не честолюбивые авторские амбиции, а убежденность в нужности своего труда и принципиальное неприятие «цензурования» мысли — выхолащивания ее, отказа в праве идти в творчестве своим путем — жить своим умом.
Воспоминания очень личностны, и образ автора вырисовывается ясно. Это не только зоркий, «дотошный» наблюдатель, но человек прямой и честный, маловнушаемый, независимый в суждениях, неуступчивый в своем понимании справедливости, нередко — бескомпромиссно резкий. Словом, человек, не поступающийся своими принципами, почитающий такое за бесчестье. Воитель. Правдоискатель. Но это не значит, что противостояли Гумилевскому одни беспринципные приспособленцы. В том-то и дело, что жизненные конфликты здесь не сводятся только к противостояниям типа «личность — личность» (хотя, конечно, всегда есть субъекты, «носители»). Гумилевский, если вдуматься, протестует как раз против надличностного, против той дегуманизирующей и, рискну утверждать, механистической и технократической философии, которая уподобляет людей «рычагам» и «винтикам». Интересно, что протестует как бы «изнутри».
После яростного рапповского разноса «Собачьего переулка» в конце 20-х годов, двери редакций, по существу, закрылись для беллетристики Гумилевского. Он перешел к научно-художественному жанру. Типичному гуманитарию пришлось — волей-неволей — усваивать «инженерное» мышление (это отмечал Андрей Платонов в своей рецензии на книги Гумилевского). Такая «переналадка» сказалась не только на воззрениях писателя на собственно научно-техническую проблематику, но и на понимании им жизни вообще. Открылись новые, неожиданные грани действительности, картина стала «объемнее», к конкретному, образному прибавилось отвлеченное, логическое.
Путешествуя по недрам такой бюрократической машины, как издательская, писатель уловил, я бы сказал, общий принцип самосохранения бюрократической системы. Гумилевский назвал его «законом Пекелиса», по фамилии редактора, сформулировавшего: «следует воздерживаться от публикации всего, что кажется сомнительным; сомнительным же считается все, что до сего времени нигде не было опубликовано, никем не было разработано». Сказано это по конкретному поводу, о литературе, но вполне может быть и, как мы знаем, на деле было распространено как угодно широко... Сопротивление всему не санкционированному, отторжение всего нового, то есть действие защитного для бюрократической системы закона торможения в «Судьбе и жизни» показано чрезвычайно наглядно, и это не просто любопытное — из времен минувших,— но весьма поучительное и нужное сегодня чтение.
Мемуарист прямо связывает бюрократическую систему и порождаемую ей психологию, с именем Сталина, много раз и по разным поводам упоминаемого на страницах воспоминаний. Но дело не ограничивается личным неприятием этой фигуры и критикой конкретной «сталинистской» модели бюрократизма. Для нас, действительно, вопрос рассудка «почему?» важен не менее, чем вопрос совести «кто виноват?». Вернее, это один неразрывный вопрос. И здесь хочется обратить внимание читателей на те страницы воспоминаний, где автор излагает свой взгляд на пути развития науки и техники.
Самостоятельные размышления и догадки Гумилевского весьма близко подвели его к осознанию (или, быть может, «предосознанию», предчувствию) некоторых глобальных проблем развития, которые для нас ассоциируются с эпохой НТР и пути решения которых мы все чаще ищем в учении академика В. И. Вернадского. Писатель сумел уловить в потоке разрозненных фактов и недвусмысленно сформулировать угрозу технократического пути развития. Это делает честь проницательности автора и дает отдельный повод для размышлений.
Прямых аналогий между административно-бюрократической системой, анатомия которой так подробно показана в связи с писательской судьбой Гумилевского, и технократической «моделью» миропорядка в «Судьбе и жизни» нет. Но не потому ли, что воспоминания не завершены? Окончательно подготовленной можно считать только первую часть, написанную до 1958 года и отредактированную автором в 1965 году. Последующие — вторая и третья части остались в черновой редакции. Сопоставление, о котором мы говорим, вряд ли выглядит произвольным. В пользу его — сама логика и ход настойчивых размышлений мемуариста над уроками своей судьбы и жизни. Да и сам взгляд на, условно говоря, «сталинизм» с точки зрения развития науки и техники, производительных сил общества — не наше изобретение, он вполне обоснован и заслуживает серьезного изучения. Во всяком случае, догматизм, при котором средство (например, индустриализация) подменяет собой цель (создание условий для всестороннего и гармонического развития человека) — догматизм, присущий, как мы знаем, «Сталинизму», роднит этот последний со старыми и новыми технократическими «моделями» общества. Все они предполагают «перешагивание» через человека.
«Судьба и жизнь» дает не ту пищу для ума, которая заставляет вспомнить о разжеванной кашице. Иногда суждения Гумилевского вызывают на спор — особенно когда речь заходит о политике. Можно указать и примеры, когда автор «Судьбы и жизни» недостаточно осведомлен. Спорить найдется о чем, но это должен быть спор, диалог. Не будем забывать и того, что наши оценки определяются сегодняшней мерой информированности общества. В 50-60-е годы, когда писалась «Судьба и жизнь», эта мера была иной. Важнее спорных частностей понимание того, что мемуарист отвергает не социализм, а его искажение. И здесь показательно глубокое и искреннее уважение, которое автор высказывает всякий раз, когда говорит о В. И. Ленине — и как о личности, и как о политическом и государственном деятеле.
Не трудно предположить, что оценка читателей будет разной. Кого-то привлекут колоритные картины прошлого, воссоздаваемые при помощи вроде бы по-житейски «приземленных», но художественно емких деталей. Других больше заинтересуют портреты писателей (особо отметим страницы, посвященные Андрею Платонову). Третьи обратят внимание на то, что касается науки и техники и ее творцов (назову хотя бы академика П. С. Капицу, плеяду наших авиаконструкторов). В разной мере, видимо, будут приняты читателями и особенности писательской манеры мемуариста и сам его образ — кто-то может и обидеться на не всегда почтительного к авторитетам Гумилевского...
Пусть мемуарист иногда излишне пристрастен — в конце концов, объективная картина складывается из многих мнений. Перед нами интересный документ эпохи, многое могущий рассказать о людях, ее составлявших, и побуждающий думать о современности...
