Из жизни у моря

– Не надо! Знаю.

И будто невпопад спросил:

– Мундир дадите?

– Зачем он вам? – вскинул брови Езерский.

– Я адмирал русского флота. Придет время, и кто-нибудь из тех солдат, – он кивнул на дверь, – станет генералом. Военачальником русской армии… Им надо знать, как должно умирать генералам.

– Вы получите мундир, – после недолгого раздумья, пообещал член Реввоенсовета.

– Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..

– Красноармеец Свиньин.

Колчак разочарованно хмыкнул.

– Свиньин генералом не станет.

– Как знать.

– Надеюсь, дискутировать не станем? – мягко, по-французски спросил он.

– Не станем, адмирал.

– Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?

– Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

– Последнее слово я сказал. Осталось желание… Солдатскую кружку водки, мою гитару и – папиросу.

Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:

– Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

– Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

– Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

– Господин Езерский, – снова перешел на французский Колчак,– могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни… Пожалуйста…

Езерский замялся. Колчак понял.

– Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

– Хорошо,– согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

– Рядовой Свиньин! – окликнул красноармейца адмирал.

– Не промажь родимый. Одним выстрелом.

– Есть, ваше высокородие! – гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

– И вы ступайте, Николай Ильич,– попросил адмирал. – Вы поймете, когда надо будет запускать его,– демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Гори, гори, моя звезда…

Гори, звезда приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда…

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…

Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, и над могилою

Гори – сияй моя звезда…

Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы, скомандовал:

– Свиньин! Пшёл!

* * *

Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»…

Командарм зашевелил губами.

– Шо?! Шо гриш? – спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори…"

Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.