Прощай, Анна К.
Мишку разбудили женские рыдания. Кто-то плакал в темноте и искал на вешалке одежду. Потом Мишка услышал тяжелые шаги босых ног и громкий шепот отца:
– Ну куда ты, я пошутил! Не уходи, я люблю тебя, дура.
За этим последовала тихая возня в темноте, шлепок как будто по щеке, снова рыдания.
– Сука ты. Не уходи!
Провернулась задвижка замка в двери, и резко загорелся свет. Мишка прищурился. Тахта была отделена от коридора длинной стеной, прямо напротив двери висело зеркало. Мишка увидел отца, совершенно голого, который двумя руками сжимал лицо Кристины и что-то шептал в него. На лице женщины застыло мученическое выражение. У отца были волосатые длинные ноги и маленький белый зад с впадинами по бокам. Он пытался прижать к себе Кристину, уже одетую, в пальто и сапогах, и это почему-то напомнило Мишке картинки про фашистов и концлагерь, которые показывала ему мама, рассказывая про войну.
Хлопнула дверь, загудел лифт.
Отец, покачиваясь, вошел к Мишке и плюхнулся на край тахты. Что-то хрустнуло.
– Никто нам не нужен, – сказал отец. – Никто нам не нужен, мой дорогой, любимый мой сын. Да?
– Да, – прошептал Мишка, с ужасом понимая, что самолета больше нет.
Отец потрепал его по голове и пошел к себе.
Маленькая лопасть пропеллера, похожая на комариное крылышко, приклеилась к его заду.
Настало утро, но отец не просыпался. Мишка несколько раз заглядывал в его комнату. Отец спал некрасиво, с разинутым ртом, и громко храпел.
Мишка сам сделал себе бутерброд, заварил чай в пакетике и сел собирать другую модель. Остатки самолета он аккуратно сложил в пакет. Дома можно попробовать починить.
В обед приехал дед, констатировал факт пьянства и стал звать Мишку с собой, к бабушке, но Мишка отказался. Дед, ругаясь, собрал мусор в клеенчатые мешки и ушел.
К вечеру отец проснулся, долго бродил по дому в халате, звонил куда-то и спрашивал, что было вчера, хотя Мишка легко мог ему это рассказать. Потом он спросил Мишку, есть ли у них что-нибудь пожрать. Нашлись только яйца, и Мишка предложил их сварить. Но отцу неохота было ждать, и он пошел в магазин. Он вернулся только через час и принес два пакета всякой всячины. Там были и пирожные, и крабы в банках, и соки, и даже крылышки из «макдака» для Мишки. И маленькая круглая бутылка коньяка. Мишка покосился на нее, на что отец сказал:
– Это про запас. В доме должно быть спиртное на случай болезни.
Он поставил бутылку в шкаф, где раньше стояла другая бутылка, и сел завтракать.
Мишка расположился на ковре перед телевизором. Он ел куриные крылышки и собирал танк.
– Эй, Мишка! – сказал отец. – Ты какой-то дикий человек. Зачем кости на ковер кладешь?
Замечание было сделано не зло, с улыбкой. От мамы он сейчас получил бы подзатыльник. Мишка собрал кости и обнаружил, что на ковре остались жирные пятна. Он испугался и прикрыл их пакетом с останками самолета.
– Что это? – спросил отец.
– Ты вчера сел на мой самолет.
У отца сделалось расстроенное лицо.
– Прости, сын, – сказал он. – Я куплю тебе десять таких самолетов, даже лучше!
Отец вытер салфеткой рот и подошел к заветному шкафчику.
К вечеру модель танка была готова. Отец тоже был готов. Он ходил по квартире и бренчал на гитаре.
– Мишка, хочешь, мы позовем Кристину?
– Нет, – испугался Мишка, вспомнив ночную сцену в прихожей.
– Она тебе не понравилась?
– Да не, нормальная.
– А что тебя в ней смущает?
– Она дома не убирает, – сказал, подумав, Мишка.
Отец раскатисто захохотал и смеялся очень долго.
– Мишка, ты гениальный парень. Действительно, зачем нам такая баба? Что будем делать?
В комнате отца телевизор был еще больше. Они лежали в кровати, ели из банки крабов и смотрели мультики. Отец принес бутылку коньяка и пил не стесняясь. Он смеялся в тех же местах, что и Мишка. И удивлялся в тех же местах. Он был отличный друг. И ничего вкуснее этих крабов Мишка никогда не ел.
Мишка осмелел и спросил у отца:
– А ты можешь купить мне такие с собой?
– Конечно! – сказал отец. – Хоть десять банок!
Мишка вспомнил, что так говорил Карлсон. Но отец совсем не был похож на маленького толстого человечка. И это Мишку успокоило.
Потом отец уснул. А Мишка лежал рядом и слушал, как он дышит. И теперь ему казалось, что отец спит красиво и даже храпит красиво.
Утром отца растолкать не смогли.
Чертыхаясь, дед собрал Мишкины вещи и сказал, что отвезет его сам. Мишке не хотелось ехать с дедом. К тому же они с отцом собирались купить крабов. Но тот как будто никого не узнавал.
В самолет их с дедом пустили первыми, на какие-то специальные места, где было просторно и всем давали наушники и пледы. Назад они летели очень долго. Дед всю дорогу молчал, посматривал на Мишку и барабанил пальцами по подлокотнику. Выходя из самолета, Мишка набрал целый клубок наушников, и стюардессы не ругались, а вежливо улыбались.
Встреча деда и матери была короткой, дед передал снимки и заключение, вкратце рассказал о визите к врачу. И что через полгода надо приехать на консультацию еще раз. Мать слушала молча и озабоченно кивала.
Прощаясь, дед сунул белый конверт ей в карман. Мать сказала «спасибо, но это совсем ни к чему» и покрылась пятнами.
– Ботинки бы новые ребенку купил, – ворчала бабушка, глядя на коробки с моделями. – Раз деньги девать некуда. Фанфарон, ему бы только впечатление производить.
– Что такое фанфарон? – спросил Мишка.
Он сидел за столом и ремонтировал самолет. Почти все детали удалось склеить. Не хватало только лопасти пропеллера, но Мишка вырезал ее из пластиковой упаковки от сыра.
– Фанфарон – это типа царь такой сказочный, – сказала мама.
Мишка подумал, что отец и дед вполне похожи на царей, но непонятно, почему бабушка сказала это как ругательство.
Несмотря на то что маме эта затея совсем не нравилась, они пошли на почту, и Мишка отправил отцу посылку с самолетом и письмом:
Дорогой папа, спасибо за подарки и отдых.
Самолет я починил и посылаю тебе. Как ты?
Привет Кристине.
* * *Через месяц, перед Новым годом, от отца пришел большой денежный перевод и смешная открытка с миньонами. В ней он поздравлял Мишку и его маму с Новым годом и сообщал, что они с Кристиной поженились и скоро у Мишки появится сестра. Или брат.
Про самолет ничего не было.
Тварь
Когда Валерке было четыре года, он утонул.
Сначала он шел по колено в воде, и солнце через панаму палило ему в макушку. Он заходил все глубже, вода обнимала прохладой. А потом он упал, вода загудела в ушах, и Валерка закрыл глаза…
Когда Валерка снова открыл глаза, он увидел воду с мутно-зеленой взвесью, бурую улитку на зеленом листе и большие, желтые руки рядом. Валерка смотрел на руки, которые судорожно шарили по дну, подбираясь все ближе. Ему сделалось страшно, что желтые руки сейчас найдут его, и он снова зажмурился.
Вода шумно отхлынула, затылку снова стало горячо. Отец держал его на руках. Валерка откашлялся, его посадили на покрывало, дали стакан прохладного лимонада. Валерка сидел на коленях у отца, пузырьки с привкусом речной воды ударяли в нос и по его загорелому тельцу щекотно разливалось ощущение счастья.
– Смотреть надо за ребенком! – спокойно и даже весело сказал отец матери, и та опустила глаза.
* * *Свою мать Валерка не помнил. Ну, то есть мать была, но они как-то друг друга так и не увидели. Когда Валерка был совсем маленький, мать вынашивала в животе Леньку, плохо себя чувствовала и скиталась по больницам. Потом она была чем-то вечно занята, потом Валерка подрос и сам был чем-то вечно занят. А потом детство прошло.
Валерка помнил руки, которые держали и подхватывали его, голос – ласковый или сердитый, малиновую кофту с маленькими пуговичками, туфли, растянутые выпирающей косточкой на больших пальцах. Помнил серые испуганные кружочки зрачков. Но всё как-то по отдельности.
А вот целиком мать, такую, как просят нарисовать на уроке рисования в школе – с глазами, волосами и выражением лица, – такую он, как ни мучился, представить не мог. И когда к Восьмому марта рисовали матерей, он долго сидел над листом бумаги, а потом нарисовал мертвую собаку. Собаку он представлял себе отлично: она лежала на дороге, когда они с отцом шли в школу. У нее была распахнутая пасть и свалявшаяся, угольно-черная шерсть.
Учитель спросил Валерку:
– Что это?
– Это мертвая собака, – ответил Валерка.
– Ты, я вижу, негодяй, – сказал учитель и поставил Валерке двойку.
* * *Когда Валерке исполнилось четырнадцать, он поехал на лето в пионерский лагерь. Там навалилась на него такая уютная и безвредная тоска, какая бывает только в детстве. Застывший блин каши на завтрак, компот из сухофруктов в обед, посыпанные сахарной пудрой плюшки на ужин. Сосны, шишки под ногами, бой отрядного барабана и солнце, которое печет в шею на линейке. Река была совсем рядом, но купались они редко, вбегая в воду и выбегая назад по свистку и долго согреваясь потом на берегу. Девочки были некрасивые, заносчивые и Валерке не нравились.
Тот июльский вечер Валерка запомнил навсегда: серый от дождей деревянный забор, на котором он сидел, свесив худые ноги, косые желтые лучи в высоких тонких соснах. Валерка сидел на заборе и ковырял заусенец, когда неожиданно увидел дядю Толю, их соседа по дому. Дядя Толя бодро шагал со стороны станции. Со странной улыбкой он подошел к забору и сказал:
– Поедем, Валера, домой.
Валерка удивился, ведь смена еще не кончилась, но поехал. В лагере ему уже надоело…
Во дворе на лавке сидели две старухи из их подъезда. Когда Валерка прошел мимо, одна старуха сказала другой:
– Бедный мальчик…
В подъезде знакомо пахло сыростью и кошками.
Валерка не понял, почему он вдруг бедный. Перешагивая загорелыми ногами в шортах через ступеньку, он легко вбежал на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта, какие-то люди – знакомые и нет – входили и выходили. Валерка вошел в комнату – там стоял гроб. В кухонном дверном проеме появилась мать.
– Отец утонул, – сказала она и протянула к Валерке руки.
– Как утонул?! – Валерка шагнул назад.
– В санатории отдыхал и… утонул, – мать опустила голову.
Валерка внезапно почувствовал запах. Казалось, он наполнил комнату только сейчас и причиной его было не накрытое простыней тело в гробу, а произнесенные матерью слова. Валерка постоял, потом медленно вышел из квартиры на лестницу и пошел вверх. Дойдя до последнего, пятого этажа, он сел на ступеньку и замер, уставившись на свои тощие ноги в разбитых, пыльных сандалиях, на которые медленно падали крупные слезы.
Мать плакала мало, на могилу не ходила совсем, а все больше говорила с кем-то по телефону. Из обрывков разговоров Валерка понял, что с отцом случилась нехорошая история: поехал в дом отдыха, познакомился с невзрачной женщиной, которая, как оказалось, плохо держалась на воде и которую мама называла одним и тем же словом «тварь».
– Ну вот, приплыли спасатели, тварь эту спасли, а его, видимо, по голове веслом ударили. Ты же знаешь, он хорошо плавал, сам бы не утонул, – говорила в телефон мать, сжимая носовой платок рукой с набухшими от ненависти венами.
Валерка слушал и представлял себе растерянных спасателей на облупившейся казенной лодке, случайно убивающих отца голубым пластмассовым веслом, и «тварь» – мокрую, дрожащую, похожую на мертвую собаку, которую он когда-то нарисовал вместо матери.
* * *Прошел год, тема материных разговоров постепенно менялась: по вечерам она стала говорить о сметах, сроках и премиях, неожиданно продвинувшись по службе. Порой она хихикала в телефон, смущенно поглядывая на дверь.
Скоро в их доме появился квадратный человек в костюме, с коричневым портфелем и поселился в маминой комнате. К Валерке и Леньке он был не злым и не добрым, а совершенно равнодушным. В субботу утром они вместе отправлялись на рынок, откуда приносили шмат мяса в окровавленной бумаге, овощи, а в августе непременно покупали еще и большой арбуз. Потом мать долго и сосредоточенно готовила. Обедали. Жилец разрезал арбуз, удовлетворенно сообщая, что арбуз, судя по хрусту, хороший. Потом он выпивал полбутылки водки и уходил в комнату. Мать торопливо собирала со стола и тоже уходила, щелкнув с той стороны двери шпингалетом.
С сыновьями мать общалась мало, по утрам рассказывала, где какой суп и котлеты, не замечая, что Валерка и Ленька плохо учатся, курят и давно уже донашивают казенные рубашки, оставшиеся от двоюродного дядьки, который служил где-то в Подмосковье.
Наступил октябрь. Арбузы по воскресеньям попадались все чаще плохие, а потом они совсем исчезли. Вместе с ними, будто тоже подверженный сезонным изменениям в природе, исчез и жилец с коричневым портфелем. Мать опять говорила часами по телефону, объясняя кому-то, что она уже старая, а для него надо рожать. Валерка злился от слова «рожать» и срывался на беззащитном Леньке. Ленька бежал к матери. Та входила в комнату и говорила Валерке, что он никого не любит, весь в отца. И как можно обижать Леньку, который и без того несчастный. Валерка боялся смотреть на нее, боялся своей силы и желания ударить мать за бабью глупость, за одно только это нутряное слово «рожать», произнесенное в их доме теперь, когда отец был мертв, – и почему-то слово «тварь», именно матерью впервые и произнесенное, вертелось на языке как ответ на все ее упреки.
* * *На праздники мать приглашала родственников и друзей. Гости пили и ели салаты, а мать, опустив лицо, бегала из комнаты на кухню и обратно, пока к концу вечера какой-нибудь подвыпивший гость не дергал ее за рукав:
– Галка, давай нашу!
Тогда мать, присев на край стула с полотенцем в руке, начинала выводить неожиданно красивым, грудным голосом:
– Сиреневый тума-а-ан над нами проплывает… над тамбуром гори-и-ит…
Валерка не мог слушать эту песню и всегда уходил курить на лестницу. Его раздражало не пение, его раздражала вся глупая и грустная жизнь матери, проходившая как будто в этом самом сиреневом тумане. Жизнь, которую мать, выполняя свой примитивный бабский долг, даже не умела осмыслить, машинально продолжая варить и печь пироги и накрывать стол, опуская лицо.
* * *Первая любовь или то, что часто так называют, случилась у Валерки неожиданно и стремительно. Не было ни ухаживаний, ни прогулок. В Валеркин день рождения одноклассница затащила его в комнату со шпингалетом, где недолго жил с матерью квадратный любитель арбузов, и расстегнула на нем брюки. Валерка сначала оцепенел, но быстро сообразил, что от него требуется, и свое дело сделал так сноровисто и зло, что девица долго отказывалась верить, что он новичок. Сама она новичком не была. Ходили слухи – девка дрянь.
Сообщение о беременности Валерка принял спокойно. Женился поспешно, лишь бы съехать от матери. Через полгода у него родилась кудрявая, непохожая на него девочка и открылась язва желудка.
* * *Мать умерла тихо и быстро, не успев даже выключить телевизор. Когда Валерка приехал, в квартире раздавался многоголосый хохот: шла юмористическая передача. Соседнюю комнату занимали квартиранты, и Валерка провел ночь рядом с матерью, разложив диван. Ему было совершенно не страшно. Только теперь, при свете уличного фонаря за окном, он смог рассмотреть ее лицо. Оно было спокойным и строгим, с правильным носом и красиво очерченными губами.
Под утро Валерке снился отец: он сидел за тюлевой занавеской, беззаботно закинув ногу на ногу, и разгадывал кроссворд.
В холодильнике у матери остались старые, непроявленные пленки, отснятые еще отцом. Скорее всего, они уже испортились, но Валерка решил их забрать и попробовать. Вдруг хоть что-то. Работать с химикатами он умел – отец научил.
Все пленки оказались засвеченными. Кроме одной. Она лежала в пластмассовой коробочке другого цвета и была подписана крупным и круглым, не отцовским почерком. Валерка ее проявил и напечатал фотографии.
Вначале была отснята белокурая женщина, в накинутой на голое тело мужской рубашке, худенькая и глазастая. Она стыдливо прикрывала руками грудь, хохотала, с черешней за ухом сидя на подоконнике гостиничного номера, лукаво выглядывала из ванной… Валерка решил было уже, что это ошибка, что чужая и очень личная пленка случайно попала к ним, но увидел следующий снимок: отец в летней шляпе за накрытым столом, рядом – она. Девушка чем-то напоминала мать в молодости. Потом – улыбающийся отец, стоя по колено в реке, держит ту же девушку на руках. На ней полосатый вязаный купальник и ожерелье из лилий, одной рукой она обнимает отца за шею.
Это были последние снимки отца оттуда, из злополучного Дома отдыха. Валерка смотрел на отца и ту самую «тварь» и не мог отвести взгляда от их счастливых лиц.
Он закурил, подошел к окну. На душе у него сделалось отчего-то светло и хорошо. Он еще раз взглянул на фотографии, погасил свет и пошел в спальню. По пути тихо приоткрыл дверь в комнату дочери. Она спала в сползших наушниках, по подушке раскинулись длинные курчавые волосы. Валерка осторожно снял с дочери наушники, едва удержавшись, чтобы не поцеловать ее в лоб.
Потом он осторожно, чтоб не потревожить жену, лег в постель, закрыл глаза, и жизнь легко и головокружительно вдруг потекла сквозь него, пронося потоком картинки: деревья, лица, юная улыбающаяся мать, отец в шляпе, желтые лучи солнца в верхушках сосен, запеленатая дочь в его руках на пороге родильного дома, он в гостях у матери за столом, уставленным салатами и закусками, спокойное, будто освободившееся лицо матери при свете уличного фонаря…
Под утро Валерка задремал, и ему приснилась река, заросшая лилиями. Будто он сам выходит из воды, вынося на руках отца и мать. Они совсем молодые и такие маленькие, что каждый помещается на сгибе локтя. На отце соломенная шляпа, девичью грудь матери прикрывает ожерелье из лилий. И Валерка знает, что сейчас усадит их на берегу, напоит прохладным лимонадом, и все-все будет хорошо. Но когда он выходит на берег, руки его пусты.
Часть 2
Чтобы мы оба ничего не почувствовали
Первый
Договорились встретиться в «макдаке» на Пушкинской. Это он предложил. Денег на ресторан не было и вообще.
Он пришел первый, заказал бигмак, колу. Сел у окна. На улице накрапывал дождь. Незнакомые, озабоченные люди сновали туда-сюда. У него были жена, любовница и тот неприятный период в жизни, когда всем про всех известно.
Она сильно опаздывала. Три раза звонила, много говорила. Он уже начал жалеть, что согласился встретиться спустя пятнадцать лет. Зачем возвращаться к старым историям?
– Надежда! Ты?
– Я, Николай Алексеевич.
– Боже мой, боже мой… Кто бы мог подумать!..
Подобные, описанные Буниным встречи пугали его.
Она снова позвонила, сказала, что уже недалеко. Стоит в пробке. «Надеюсь, ты дождешься». Он завершил вызов и подумал: «Черт бы ее побрал!» Сама разыскала, сама предложила встретиться. А теперь он сорок минут ждет, как будто без того мало проблем.
Голос у нее был все тот же. «А вдруг она бабища страшная?» Но тут же вспомнил фото на «Фейсбуке». Не бабища и не страшная. Даже красивая. Но все равно – на фига ему это? А ей?
Он шумно отпил колу. Вспомнил утреннюю сцену дома. Жена в дверях с опухшими глазами. По утрам у нее всегда узкие глаза. Раньше он ласково звал ее «мой япошка». На руках сын. Немой укор. Нет, не немой:
– Опять поздно придешь?
Он не ответил, молча завязывал шнурки.
– Как смеешь ты вот так ходить с лицом порядочного человека? – сказала она тихо. Сын испуганно смотрел сонными глазками.
Он откусил от бигмака, посмотрел на свое отражение в стекле. Лысина со лба, растрепанные курчавые волосы, грустные глаза, грустный рот. Он не был похож на подлеца, который привез жену в чужой город, чтоб здесь увлечься другой. С непростительной разницей в возрасте. Теперь ему не хватало ни сил, ни денег.
– Привет!
Она стояла над ним. Короткая стрижка, внимательные глаза.
Он положил недоеденный бигмак на поднос. Она беззастенчиво, как ребенок, рассматривала его.
– Ну, вот я, – сказал он.
– Ну, вот ты, – весело ответила она.
Села.
– Будешь что-нибудь?
– Я бы кофе выпила.
Он принес ей капучино и маленькое шоколадное пирожное на блюдце. Сел.
– Три сахара. Нормально?
– Да, вполне сладко. Спасибо.
Отпила. Посмотрела на него с улыбкой.
Изменилась. Стала лучше. Красавица.
– Ну, как жизнь? – спросил он.
– У меня?
– Да.
– Нормально. А у тебя?
– Терпимо.
– Ты женат? Встречаешься?
– И то, и другое.
– Даже так? – она весело подняла бровь.
– А ты?
– Была замужем. Сейчас живу с мужчиной.
– А есть разница?
Посмотрела серьезно. Он доел бигмак. Зашуршав, скомкал бумагу. Она взяла чашку, поднесла к губам. У нее были ухоженные руки с продолговатыми блестящими ногтями. Он подумал о жилистых, красноватых от воды руках жены.
– Чем ты занимаешься? – спросил он.
– Бизнес-проекты. Руковожу отделом. А ты?
– Художник. Рисую комиксы.
Она улыбнулась:
– У тебя прическа, как у Красти из «Симпсонов».
– Я и есть долбаный Красти, – он грустно усмехнулся.
Она поддела вилкой кусочек пирожного, положила в рот. Облизнула губы. Поймав его взгляд, смущенно сказала.
– Вкусно.
– Насколько я помню, – сказал он, – я был твоим первым мужчиной.
Она опять улыбнулась:
– Почему был? Ты и сейчас…
Все получилось случайно. Она жила неподалеку от общежития. Он часто у них бывал: приветливая, интеллигентная семья, всегда можно было рассчитывать на ужин. Девчонка была ничего. Просто ничего. Ловил на себе ее взгляды. Влюбилась.
Однажды зашел – дома одна. Родители на даче, она к экзаменам готовится. Сбегал за вином.
Утром проснулся первый. Головная боль от вчерашней бормотухи. Она спала рядом. Крепко. Рот по-детски приоткрыт, и на подушку тянется тонкая, прозрачная ниточка слюны. Он стал одеваться. Она села на кровати. Он натягивал брюки, чувствуя себя вором, которого застиг хозяин.
– Уходишь? – спросила она.
– Да.
Потом, встречаясь в университете, улыбался как ни в чем не бывало. Она вымученно улыбалась в ответ. Экзамен завалила. Ходить к ним в гости он перестал.
Потом она стала с кем-то встречаться, он тоже. Со временем забылось, вытеснилось из памяти. А теперь, когда перед ним сидела сильная, независимая женщина, зачем-то вспомнилось.
У него зазвонил мобильник.
– Ты с женой поговорил? Я так больше не могу! – В телефоне всхлипнули. Что-то громко брякнуло. Вызов прервался.
Она посмотрела на него своими спокойными серыми глазами:
– Тебе пора?
– Да, наверное.
– Ну хорошо. Была рада увидеть.
Она вытерла салфеткой губы.
– Тебе куда? Я в сторону ВДНХ. Могу подбросить.
Они ехали в ее машине. Ей позвонили. Видимо, ее мужчина. Она говорила с ним смешливо и ласково. Он смотрел на узкие кисти ее рук, уверенно лежавшие на руле, на сильную шею, гордо посаженную голову.
– Куда поворачивать? – спросила она.
– Вот здесь, на остановке.
Она мягко затормозила. Прощаясь, он потянулся к ней. Она торопливо и как будто брезгливо чмокнула его в щеку. На него дохнуло мускусно-цветочным ароматом и чем-то давно забытым. Он вышел из машины, закинул на плечо сумку. Вспомнил что-то, торопливо открыл молнию. Достал журнал с голубой обложкой. Протянул:
– Это тебе. Свежий номер. Шестнадцать полос – мои.
Она взяла журнал в руки.
– А у меня для тебя ничего нет, – улыбнулась будто виновато.
– Даша, – сказал он.
– Что? – она подняла спокойные серые глаза.
– Хорошо выглядишь.
Она промолчала. Он аккуратно захлопнул дверь машины.
– Слав, – позвала она.
Он обернулся, наклонился к отрытому окну.
– Еще раз хлопни, – сказала она. – Не закрылось.
Мигнув фарами, машина уехала. Он шел по улице, переступая длинные тени фонарей, жадно и часто затягиваясь. Остановился. Домой не хотелось. Никуда не хотелось. Он долго чиркал зажигалкой, закуривая новую сигарету.
Черешня
Тем летом Женя с мужем поехали в Крым. Сняли большую, скучную квартиру. Штормило. Ярко-алые маки на тонких стеблях гнулись от порывов ветра.
Они знали друг друга еще со школы. И вдруг, на последнем курсе университета, случайно сошлись, почти сразу поженились и в той же необъяснимой спешке стали родителями недоношенного, ни на кого не похожего мальчика.
– Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка, – шутила по-свойски свекровь, купая в ванночке Никиту.
Ребенок был жалок. Женя не любила его. Он принес только мучения и боль, навечно привязав ее к этим грубоватым, совершенно чужим людям. Свекровь крутила и поворачивала тельце Никиты, с медицинской беззастенчивостью промывая и прочищая все его крошечное человеческое естество. Женя следила за ее большими, ловкими руками, так похожими на руки мужа, и замечала, как помолодела свекровь с тех пор, как появился внук. Она будто бы напиталась ее, Жениными соками: готовила, ходила, говорила, мыла по сто раз в день пол с хлоркой. В доме пахло как в больнице. Женя целыми днями лежала лицом к стене, поднимаясь, только чтобы покормить ребенка. Тот присасывался жадно и больно, и все тянул и тянул ее своим маленьким синеватым ротиком. Ей хотелось отбросить его, как огромную пиявку.
