Иван Никулин – русский матрос

– Эх, разговаривать еще с ними!.. В расход их!

– Почему ты здесь? – строго обрезал Никулин. – Приказа не слышал – путь исправлять?

– Сейчас пойду. А сотню свою я все-таки разменял сегодня! Девяносто семь осталось…

И ушел – большой, нескладный, грузный, похожий на медведя.

Результат допроса коренным образом изменил планы Никулина. Выяснилось, что напавший на поезд немецкий отряд – это воздушный десант, высаженный немцами с целью обрыва наших коммуникаций. Пленный сказал, что в овраге, близ места высадки десанта, спрятаны парашюты, пулеметы, радиостанции. Остатки десанта, рассеявшиеся по округе, могли использовать это снаряжение.

К полудню путь был исправлен. Главный пригласил моряков садиться в вагон.

– Нет, – сказал Никулин. – Мы задержимся немного. Поезжайте. Счастливый путь!

Он передал машинисту краткое донесение с просьбой передать военному коменданту ближайшей станции. Прощались сердечно. Машинист перецеловался со всеми моряками, даже прослезился…

Лес встретил моряков светлой, прозрачной тишиной. Свежо и крепко пахло увядающим летом, сыростью, недавно прошли дожди, и мшистая земля неслышно принимала шаги. Дубы стояли еще зеленые, клены только начинали краснеть, а липы были уже насквозь золотыми и щедро осыпали свою листву. По-осеннему пересвистывались синицы, по-осеннему стучал дятел; на поляне в косых солнечных лучах горела оранжевым пламенем рябина, вокруг суетились, кричали дрозды, склевывая горькие ягоды.

К оврагу пришлось пробираться сквозь густые заросли боярышника, бересклета, шиповника и орешника. На самом дне под наваленными ветками моряки нашли парашюты, ящики с боеприпасами, пулеметы, гранаты, ракеты, две походные радиостанции, мешок с посадочными знаками…

Никулин задумался, поджал губы.

– Сто шесть парашютов, – сказал он. – Ты слышишь, Фомичев? Восемь пулеметов. Фомичев, слышишь?

– Слышу.

– Ну и какое же твое мнение?

– Мнение простое. Значит, было их сто шесть человек. Шестьдесят восемь мы положили, двенадцать взяли в плен, двадцать шесть осталось недобитых. Вот и все.

– Да я тебя не об этом спрашиваю! – рассердился Никулин. – Подумаешь – профессор нашелся, а то бы я сам без тебя не мог сосчитать. Я тебя о пулеметах спрашиваю!

– А что в них, в пулеметах?

– Эх, ты! Здесь сколько пулеметов? Восемь. Да там, на станции, было у них четыре. Двенадцать, стало быть. Многовато будто на сто человек. А?

– Многовато, – согласился Фомичев. – Ты, что же, думаешь, их больше было? Тогда где же остальные парашюты?

– Елова голова! – сказал Никулин. – Было-то их сто шесть, а будет больше. Я так полагаю, что фрицы думают еще группу высадить, а может быть, и не одну. Посадочные знаки-то для чего у них? Сообразил теперь?

Глаза у Фомичева загорелись.

– Вот бы прихватить!

– И прихватим!

Здесь же, на дне оврага, Никулин, собрав отряд, обрисовал морякам обстановку.

– Видите, дорогие товарищи, какое получается дело! Возможно, нам предстоят тяжелые бои. Так уж давайте сорганизуем наш отряд как следует. Командир отряда – это я. Нужен еще комиссар. А ну, поднимите руки, у кого имеется партийный билет?

Руку поднял только один Клевцов.

– Дело, значит, ясное. Тебе, Клевцов, и быть комиссаром, – сказал Никулин. – А начальником штаба назначаю Фомичева Захара.

Фомичев испугался.

– Да ты что, товарищ командир! Какой я тебе начальник штаба? Я и близко никогда к штабу не подходил. Я краснофлотец рядовой.

– А я кто? – ответил Никулин. – А Клевцов кто? Ничего, брат, не поделаешь – война. Понадобится, так не то что начальником штаба, инженером тебя назначу – и будешь работать. Прошу не возражать, товарищ Фомичев, приступайте к выполнению обязанностей.

Казначеем и начальником всей интендантской части Никулин назначил Папашу. Фомичев тут же вручил ему найденную в овраге кожаную сумку, туго набитую советскими деньгами.

Папаша, явно польщенный оказанным ему доверием, все же поворчал для приличия.

– Страсть не люблю с казенными деньгами возиться – один грех с ними. Сколько тут?

– А бес их знает, – отозвался Фомичев. – Посчитай, потом доложишь.

– Э-э-э, нет! – сказал Папаша. – Обожди! Такого правила я никогда не встречал, чтобы казначей деньги принимал без счета. Если уж по-настоящему, то надо комиссию: я, ты и еще два члена. А потом акт надо составить, – добавил он, желая блеснуть перед моряками знанием финансовых порядков. – Один, значит, сдал – подпись, второй принял – опять же подпись, а внизу чтобы члены расписались.

– Ну вот! – нетерпеливо вмешался Никулин. – Тебе еще несгораемый шкаф сюда, пишущую машинку да пару счетоводов!

Насмешник Жуков сокрушенно покачал головой.

– До чего же быстро эта самая бюрократия в людях заводится. Вот человек был как человек, а стал начальником – сейчас ему комиссию подавай, акты, ведомости разные, отчеты! Пропали вы, Папаша! – Жуков под общий смех махнул рукой. – Не быть вам больше матросом…

– Будет скалиться-то! – огрызнулся Папаша. – Ты, может, казенных денег и в руках никогда не держал, а я в колхозе из банка по двадцать тысяч возил!

Обидевшись, Папаша надулся, отошел с Фомичевым в сторону и сел считать деньги. Он считал нудно, медлительно, проверяя каждую пачку. Фомичев томился, зевал, тоскливо смотрел по сторонам, но терпел: такая должность, ничего не попишешь.

Никулин тем временем советовался со своим комиссаром. Решили, что Клевцов останется пока в овраге, на случай, если уцелевшие фрицы явятся за своими пулеметами, а Никулин с тремя бойцами пройдет на опушку, где выброшен был десант: посмотрит, как там и что.

– Коновалов, Крылов, Харченко! – позвал Никулин. – Автоматы в порядке? Гранаты взяли? Пошли!

В каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах от оврага лес начал сквозить, кустарник поредел, тропинка обозначилась яснее. А еще через сотню метров моряки вышли на веселую, приветливую опушку. Дальше расстилалась холмистая степь – просторная, широкая, в алых лучах низкого солнца. Вправо, на оголенных полях, стояли копны хлеба.

– Не высовывайтесь, – предупредил Никулин. – Возможно, фрицы наблюдают. Смотрите зорче.

Но сколько ни смотрели моряки, ничего не увидели. Горбились пологие холмы, желтоватые вблизи и дымно-сизые на горизонте, мирно зеленел одинокий дубок, выбежавший из леса в степь, плыли по небу синеватые облака, унося куда-то в иные края свою влагу. Протянули, курлыча, журавли. Никулин долго смотрел им вслед, пока станица их не растаяла в небе.

– Тише! Самолет, – сказал Харченко. Он приподнялся на локте, глаза его остановились.

– Да нет, почудилось тебе, – возразил Никулин, вслушиваясь.

– Я на корабле первым слухачом был, – ответил Харченко. – Я в таких делах не ошибаюсь. Идет сюда. Идет с норда.

И верно – Никулин да и остальные тоже вскоре уловили слабый, отдаленный рокот мотора. А Харченко, весь подобравшись, спружинившись, как хороший пойнтер на стойке, слушал, казалось, не только ушами, но всем телом.

– Немец! – сказал он твердо и уверенно. – Разведчик. «Хеншель». Справа от нас, на малой высоте.