Великий утешитель

Есть только одна трагедия – мировая. Мы не знаем ни ее начала, ни ее конца, но мы все – ее невольные участники и жертвы.

С полным правом мы можем сказать про нее, что она в нас и мы в ней.

Ведь все мы – от Эдипа и до последнего современного человека – страдаем и страдали, а раз есть страдание, то, значит, есть какой-то конфликт, и должно быть его разрешение.

Дело, конечно, не в словах. Назовем ли мы этот конфликт борьбой добра и зла, или двух начал – материи и духа, или еще как-нибудь иначе, дело от этого не изменится. Есть борьба, есть страдание, а, следовательно, должно быть и будет когда-нибудь искупление. Его мы ждем.

Его мы ищем в религии, когда приступаем к ее искупительным жертвам и таинствам, о нем гадаем в науке и в искусстве, когда созидаем и созерцаем полные ужаса и смерти наши человеческие трагедии.

Да. Трагедия есть.

Сухо, но зато, может быть, ясно говорит о ней философия. Она говорит о коренном непримиримом противоречии нашего бытия и сознания и определяет его так: человек сознает себя свободным и в то же время – всецело во власти внешней необходимости. Назовите последнюю Роком или эллинским словом Мойра[1] – и вы получите основную идею древней трагедии, т. е. все той же всемирной трагедии, но так, как она открывалась сознанию греков.

В величавых, почти до схематичности простых образах и символах выражена она Софоклом в его Эдипе.

Эдип в Колоне[2]. Он, кровосмеситель и убийца собственного отца, невольный преступник, уже беспощадным самосудом вырвал себе глаза и

Нищий после царской пышности, всеми гонимый и презираемый дряхлый старик, он пришел наконец к священному месту, заповедной роще дев Эвменид[3], где должен совершиться последний приговор судьбы, исход его трагедии, и тут – сам не смеющий подать руки своему другу Тезею[4], чтобы «не осквернить чистого своим прикосновением» – перед хором, полным ужаса и омерзения к его преступлению и перед лицом грозных дев Эвменид, на пороге Аида[5], он вдруг встает перед нами, как светлый бог в гордых вызывающих словах:

и далее:

Вот она – вечная антитеза: свободен и несвободен, невинен и виновен, два мира, две правды, а посреди них – бездна отчаяния, ужаса и омерзения – и все в потрясающих, до наивности ясных, чтобы и дети слышали, образах!

Скажут про древнюю повесть о царе Эдипе: она – сказка, миф, в завязке ее лежит невероятный случай.

Но что же тогда не сказка и не миф? Жизнь?

Мы так любим говорить про жизнь, говорим: «она научит», «жизнь отрезвит», «жизнь поломает». Жизнь – неизменная и единственная тема нашей литературы. Но что она такое?

Не тот же ли это миф, только в новых словах, все о той же древней судьбе, – богине с повязанными глазами, которая, не разбирая кому и что – сыплет нам то цветы, то свои ужасные случаи – и не случаи; мы не хуже греков знаем, что все здесь определено – и предрешено еще

Сказано нам и в религии, что ни один волос не упадет с головы нашей без воли Отца.

Так для чего же и откуда тогда все наши слезы и муки раскаяния?

Я – преступник, я совершил преступление, но мог ли я его не свершить, раз таково от века сплетение причин, которые породили меня, и вас, и все. Не вправе ли и я, как Эдип, всегда кричать: я невинен, я чист, я исполнил только то, что предназначено мне Роком,

Как смеешь ты меня судить.

Эдип не знал, что творил. Мудрец, разгадавший тайны сфинкса, он не знал, что ему нужно и что не нужно, и вырвал себе за это свои видящие, но не видевшие и ненужные глаза.

Но разве наши глаза нам что-нибудь говорят, и мы знаем, что нам нужно и что нет!?

Если бы мы это знали! тогда бы и не было никаких вопросов и никаких трагедий!

И все-таки каждый раз, как жизнь (наша Мойра) приносит нам горе и испытание, в душе просыпается мучительный, неотвязчивый голос: ты бы мог, ты бы мог… Ты свободен, что же ты делал?!

«Если бы я знал, что это отец, разве бы я убил его!» – вот мука Эдипа – теперь терпи и страдай!

Это не угрызения совести, их не может быть у Эдипа, раз он невиновен. Да их и вообще нет.

Это открыл и этому ужаснулся Раскольников[6]. С ними-то было бы еще очень хорошо: был бы виновник, а, следовательно, и возможный искупитель страданий и всех несчастных случаев. Но в том-то и ужас, что девы-Эвмениды молчат и в продолжение всей трагедии Эдипа, а трагедия все-таки есть – и есть до сих пор.

До сих пор жив крик Эдипа в нас: если бы я это знал, ведь тогда бы… Но что – тогда бы? Вы чувствуете эту вечную насмешку сатаны: или ты – свободен, ты – бог, тогда бросься со скалы, и ангелы твои понесут тебя на руках своих, и ты не преткнешься о камень ногою, или – вы можете быть не свободны – тогда примиритесь с этим, откажитесь от всех криков и признайте себя побежденными, признайте, что вы все равно ничего не могли и не можете, что вы только камень, который падает с высоты с таким-то и таким-то ускорением, больше ничего; но тогда и будьте камнем, т. е. не страдайте. Или что же вы, наконец?!

Такова трагедия нашего бытия, для которой даже и такой всепримиряющий философ, как Вл. Соловьев, не нашел лучшего слова как «основная нелепость»[7], т. е. бессмыслица, а на язык чувств она – полное отчаяние, истинная смерть.

Но где же исход?

Молит Эдип карающих богинь, тех главных дев,

Но эти богини молчат; Эдип умирает.

Но неужели это исход?

Сцена оглашается раздирающими воплями оставшихся:

Этого зрелища не выдерживает литургический хор, до сих пор пассивно созерцавший трагедию. Он представитель в ней мистической религии страдающего бога Диониса и его искупительных таинств[9], нового завета и утешения эллинов. Он подымается к растерянным людям, терзаемым непримиримыми противоречиями их житейской Зевесовой религии (Ветхого Завета), и, склоняясь над рыдающей Исменой, говорит заключительные, потрясающие по своему значению слова трагедии:

Итак, вот конец.

Но неужели это утешение… А оставшиеся? А Антигона и Исмена и их новая трагедия? А Полиник, весь дом Лабдака, ужасные проклятия, которые изрек над ним Эдип, верный Зевсу, не теряющему несправедливости и во исполнение предвечного решения Мойры? А все греки и вся бесконечная цепь страданий после них, мы все, и наконец страдания самого Эдипа, «каких никто из смертных не терпел»?

Но не будем бросать Дионису обычного упрека. Его служение и его заповедь: творчество ради творчества – вовсе не ненужны. Ведь Дионис и только Дионис открывает нам тайну, как тот таинственный «Искупитель», о котором говорит Исайя – «на подвиг души своей будет смотреть с довольством, и как через познание его (= познание любовью Толстого) Он, Праведник, оправдает многих» и претворит их плач в ликование.

Для чего же страдания? Ужели только для того, чтобы странник мог

Да ведь «в обители-то Стигийские» он мог сойти и без них, и туда сходят все. Говорят, страдания – нужны: ими очищается человек. Жестокий обман! Эдип в продолжение всей трагедии, перед лицом всезрящих богов и людей, не устает исповедывать, что он чист и невинен и не знает на своей душе ни единого пятна. От чего же ему еще очищаться?

Его страдания остались неоправданными, они бессмысленны, они вопиют об искуплении!

И все, что могла сказать про них грекам их лучшая религия Диониса, это:

Но, во-первых, ничего не кончено, а во-вторых – это не ответ.

Этого не могли не почувствовать и греки: в потрясающей драме, в бездне, в которую они спустились с такой бесстрашной пытливостью, должна была забрезжить и им, как исход, какая-нибудь новая идея.

Такой идеей уже волновался в то время другой, Богом избранный и страдальческий народ. Бог Искупитель, Праведник (Исаия), который бы «с довольством» взял на свои рамена все бремя мира, – вот кто Один мог бы дать Эдипу то освобождение и тот исход, о котором он тщетно молил великих и страшных богинь своей родины.

Так открывалась человеку впервые, как необходимость, новая идея, идея о Боге, покупающем своим страданием право на ответ людям за их муки, за те слезы невинных человеческих младенцев, царя Эдипа и всех тех, ради которых Иван Карамазов возвращает свой билет Богу[10].

Дождался ли этого искупителя многострадальный Эдип в мертвых и безвольных полях Аида, куда Искупитель должен сойти, – иначе какой же Он Искупитель всех? Об этом не знает Софокл.

Но Бог-Искупитель действительно уже грезился грекам. У них была религия человека-бога Геракла, искупительные подвиги которого за богов, так же страдавших у них, как и люди, прославлялись по всей Элладе[11], были Элевзинские и другие мистерии и, наконец, был один – если не Искупитель, то все-таки великий Утешитель. Это все тот же таинственный Загрей[12], светлый Бог Дионис, торжествующая религия которого покорила всю Грецию.

Правда, он не принес им лучших слов, чем те, которые мы слышали у Софокла, но зато он принес им священнодействие. Это действие – те самые трагедии, которые свершались в его честь и которые дошли до нас.

В чем их тайна?

Мы подходим к коренному вопросу о трагедии, который так наивно звучит у Шиллера: почему нам нравится трагичное[13]?

На самом деле, почему?

Трагедия Софокла, поставленная теперь на Александрийской сцене, в этом смысле очень поучительна. Ни нервных потрясений, ни слез, ни жалости, ничего «слишком человеческого» – того, чем так обильно растравляют нас современные пьесы, – в ней нет. Одно великое созерцание – и в результате полная примиренность. Это таинство Диониса, и это не слова, а поразительнейший факт.

Как верующие во Христа причащаются Его Телу и Крови, принесенных за них Им в жертву, – и испытывают вместе с Ним радость Его подвига и искупления, так эллины и все те, кто, как они, еще не дождались своего Искупителя, причащаются в литургиях в честь бога Диониса – его духу – и находят в этом свое воскресенье. Это еще не радость христианского искупления. Ее еще нет у Диониса – если бы и она была, у него было бы уже все; но это – радость творчества, радость безграничной свободы духа – та радость, про которую и христианнейший из наших писателей – Гоголь в своих покаянных излияниях сказал: до сих пор я уверен, что нет высшего наслаждения, чем наслаждение творить[14].

Эта радость состоит в том, что, созерцая трагедию, мы, чтобы постигнуть ее, должны творчески воспроизвести ее в себе, т. е. приобщиться к тому единому и вечному творчеству, которое было и в художнике и которое одно, как первопричина, творит свободно все: и свои страдания, и свои радости.

Но творчество и любовь одно, а свободные страдания – уже не страдания.

Таким образом, становясь через зрелище трагедии творцами Эдиповых и своих собственных мук, мы начинаем любить их, как мать любит свое детище, и смотреть на них, по выражению Исайи, «с довольством»[15]. Это и есть та свобода, которой так не хватает нам в повседневной жизни и в неисполнимости которой вся наша и Эдипова трагедия.

Таково таинство Дионисовой религии; оно не умирало и не умрет в нас, и о нем говорят все народы.

Толстой, столь далекий от всякого мистицизма и позволяющий себе наивно смеяться над таинством Евхаристии[16], неуклюже толкует про способ познания мира любовью.

«Этот способ[17], – говорит он, – есть то, что называется поэтическим даром, это же есть любовь. Это есть восстановление нарушенного как будто единения между существами. Выходишь из себя и входишь в другого. И можешь войти во все. Все – слиться с Богом, во всем».

Всего – еще, конечно, у Диониса нет. Мы далеки от утверждения, что мы и теперь можем через него почувствовать себя непосредственными творцами своих серых мук, которыми так полно наше существование. Но если этого в нем нет, то в нем уже есть великое подтверждение для нас нашей свободы и великое обетование на будущее. Вот откуда и в истории тот изумительный факт, что если когда народ гордился своей свободой, то гордился именно искусством, и вокруг художников всегда видел почти божеский ореол. Они приобщены богу Дионису.

Но и это не все. Дионис, оправдывая в наших глазах наше страдание, еще далек от того, чтобы оправдать перед нами чужие страдания, те «слезы младенцев», о которых говорит Достоевский. А этих младенцев много, их гораздо больше, чем думает Иван Карамазов; к ним должны мы причислить и не одних людей, но даже и некрасовскую лошадь[18] и всякую тварь, которой недоступны и потому не нужны таинства Диониса, но у которых все же есть, – ведь это мы знаем, – свой плач и свое рыдание. Как искупить их?

Снова открывается нам, как необходимость, все та же идея о Боге-искупителе.

Сказанного достаточно, чтобы оправдать постановку трагедии «Эдип в Колоне» на современной сцене.

Принято говорить об «условности» классических пьес. Дело, конечно, в понимании этого слова. Если видеть их условность в том, что они далеки от нашей современной жизни, от нашего быта и нашей обстановки, то они, конечно, условны. Но мы условность видим как раз в обратном, т. е. именно в том, что само по себе случайно и потому скоропреходяще, как, например, быт, тип, нравы и все то, чему преимущественно служат пьесы обычного репертуара и чего как раз уже больше нет (для нас) в древних трагедиях, так как они пережили века. Трагедия Софокла за 23–24 века, которые протекли над ней, не только ничего не потеряла в своей силе и свежести, но, наоборот, выиграла. Пресловутая «пыль веков» как бы оттянула долу и похоронила под собой все то, что было в ней условного преходящего, как, например, прославление Афин, игравшее у современных ей греков большую роль и мешавшее ее полному пониманию. Теперь трагедия очистилась в своем вечном смысле. Но согласно с этим и мы при постановке ее на нашей сцене должны остерегаться вносить в нее что-нибудь слишком «наше», т. е. тоже временное и случайное.

В этом вся задача режиссера и артистов, и многое в этом смысле уже сделано Александрийской сценой но, конечно, еще оставляет желать лучшего. Во-первых – исполнители. С их стороны мы желали бы видеть большую приподнятость тона, больше пафоса, размеренности речи и движений и большие паузы между репликами. Диалог Софокла не наш гостиный разговор, где можно перебивать друг друга и недоговаривать слова. Совершенно неуместны поэтому в нем почти истерические рыдания Исмены, напомнившие нам чеховских героинь и их нытье; следовало бы заменить его чем-нибудь в роде ритуальных причитаний. Зато г. Ге[19] – в роли самого Эдипа – очень хорош; артист показал, чего можно достичь личным творчеством, отказавшись от копирования «действительности».

Прекрасны и глубоко задуманы живые картины во время литургических песен хора; они должны иметь именно такой характер как бы застывшего, но каждый раз символичного по своему содержанию, видения.

Декорация очень красива по тонам и пятнам (темные кипарисы) и поэтична по замыслу, но она показалась нам чересчур сложной. Она слишком много говорит о высоте современной техники и о самостоятельности таланта г. Бакста[20], чтобы быть только фоном и ареной трагедии, в чем ее задача.

Всего менее удовлетворил нас литургический хор. Разделение хоровых партий, о котором говорится в программах спектакля, по нашему мнению, и остроумно и вполне согласно с духом греческой трагедии, но для того, чтобы литургическая, т. е. главнейшая, часть хора была действительным богослужением, как ей это подобает, или давала бы по крайней мере художественную иллюзию священно-действия, для этого следует поручать ее лучшим силам труппы. Нужно окончательно вырвать ее из обычных условий нашей сцены и дать для этого исполнителям ее, вместо грубого грима с привязанными бородами, настоящую древнегреческую трагическую маску. Она бы уже одним своим видом говорила нам о жреческом значении этого хора, являясь его священным облачением.

Пение хора на современную музыку мы считаем попыткой рискованной, разве если найдется композитор, который сумеет положить в свое творчество новые начала, не лирику и не действие (как у Вагнера)[21], а созерцание. Музыка же г-жи Овербек и недурна, и местами очень уместна.

Совершенно не хватало хору движений, символики порывов, вакхизма[22]. Но это уже творчество, которое со времени эллинов у нас окончательно иссякло, и мы сейчас не видим путей к его возрождению.

И все-таки, несмотря на сказанное, Александрийской сценой достигнуто сравнительно уже очень многое – едва ли не превзойдено все, что до сих пор было сделано в этом отношении сценой западной. Это истинный путь к Дионису, или, вернее, расчищение путей ему. Остается в заключение пожелать дальнейших и еще больших успехов благородным усилиям.

1

Мойра — три Мойры – богини судьбы в древнегреческой мифологии.

2

Колон — маленький город в семи километрах от Афин; место упокоения царя-грешника Эдипа.

3

Эвмениды — по-гречески «доброжелательные». Доброжелательный лик богинь мщения Эриний в древнегреческой мифологии.

4

Тезей — могучий герой древнегреческой мифологии; в трагедии «Эдип в Колоне» – царь Афин.

5

Аид — подземное царство смерти в древнегреческой мифологии.

6

Раскольников — герой романа Достоевского «Преступление и наказание».

7

…«основная нелепость»… – Такое словосочетание у B.C. Соловьева не найдено. Есть ряд мест, близких по смыслу. На вскрытии логического противоречия между свободой воли отдельной личности и детерминированностью каждого поступка, события предыдущей цепью причинно-следственных отношений построена вся статья B.C. Соловьева «Свобода воли = С. выбора», опубликованная незадолго до комментируемой статьи Семенова. См.: Брокгауз, Эфрон. Энциклопедический словарь. Т. 29, полутом 57. СПб., 1900. С. 163–169.

8

Всемогущий — здесь Зевс.

9

…мистической религии страдающего бога Диониса и его искупительных таинств… и далее. Осовременивание смысла античной трагедии, исходящее из начального тезиса статьи, согласно которому на протяжении всей истории европейской цивилизации совершается единая трагедия. Одновременно сходный круг идей под тройным влиянием Моммзена, Ницше и Вл. Соловьева разрабатывал Вяч. Иванов; в «Весах» (1904. № 5) опубликована его статья «Ницше и Дионис»; в НП (1904. № 1–3, 5, 8–10) – курс лекций «Эллинская религия страдающего бога»; в «Вопросах жизни» (1905. № 6–7) – статья «Религия Диониса».

10

…Иван Карамазов возвращает свой билет Богу. – В романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» Иван Карамазов отвергает возможность купить царство мировой гармонии ценой страданий людей, в особенности ребенка, и почтительнейше возвращает Богу свой билет на вход в царство мировой гармонии, купленное такой ценой (ч. 2, кн. 5, гл. 4).

11

Но Бог-Искупитель действительно уже грезился грекам. У них была религия человека-бога Геракла, искупительные подвиги которого за богов, так же страдавших у них, как и люди, прославлялись по всей Элладе… – Данный круг идей позже отозвался в стих. Вяч. Иванова «Хвала Солнцу» («Cor Ardens», 1911):

Любовью ты будешь истекать неисчерпной

К созвездью родному, – и влечь, – и влечь!

В веках ты поволил венец страстотерпный

Христа-Геракла своим наречь!

12

Загрей — «Великий охотник» (греч.), обладал способностью перевоплощаться. В частности, это Дионис в архаическом облике, с которым связан ряд мифов. В одном из них его отец Зевс хотел вручить ему власть над миром.

13

…к коренному вопросу о трагедии, который так наивно звучит у Шиллера: почему нам нравится трагичное? – Имеется в виду статья Шиллера «О причине наслаждения, доставляемого трагическими предметами» (1792) (Шиллер Ф. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1957. Т. 6). Традиция шиллеровской драматургии с ее жанром трагедии-рока оказала влияние на «новую драму», в том числе на драму «Около тайны» Семенова.

14

…христианнейший из наших писателей – Гоголь в своих покаянных излияниях сказал: до сих пор я уверен, что нет высшего наслаждения, чем наслаждение творить. – См.: Гоголь Н.В. Авторская исповедь // Собр. соч.: В 6 т. М., 1953. Т. 6. С. 227.

15

…смотреть на них, по выражению Исайи, «с довольством». – См.: Ис 53: 11.

16

Толстой … позволяющий себе наивно смеяться над таинством Евхаристии… – См.: Толстой Л.Н. Исповедь // Толстой. Т. 23. С. 51. Евхаристия – одно из главнейших таинств всех христианских церквей. По учению православной церкви, в Евхаристии хлеб и вино пресуществляются в истинное тело и кровь Христовы.

17

Толстой … толкует про способ познания мира любовью. «Этот способ…» — В трактатах Толстого «Исповедь», «В чем моя вера?», «Что такое искусство» точно такого высказывания не найдено, хотя все учение Толстого основано на этой мысли.

18

…к ним должны мы причислить и … некрасовскую лошадь… – Аллюзия на роман «Братья Карамазовы», ч. 2, кн. 5, гл. 4, где в свою очередь содержится аллюзия на стих. Некрасова «До сумерек», в котором говорится, что крестьянин сек лошадь «и по плачущим, кротким глазам».

19

Ге Григорий Григорьевич (1868–1942) – актер и драматург, с 1897 г. с успехом играл в Александрийском театре.

20

Бакст (наст. фам. Розенберг) Лев Самуилович (1866–1924) – выдающийся театральный художник, живописец, график. В его творчестве значительное место занимали античные темы, образы и сюжеты.

21

…действие (как у Вагнера)… – Гигантские оперы – вокально-симфонические поэмы Вагнера построены на сквозных динамичных лейтмотивах и сквозном развитии музыкальных образов, которые двигают действие. Наиболее подходящим источником сюжета для своих созданий Вагнер считал миф.

22

Вакхизм — проявления культа Диониса (Вакх – одно из имен Диониса), связанные со стихийными силами земли, виноградарством, виноделием, экстатическими плясками вакханок, сатиров, священным безумием, плотским совокуплением.