Исследование ужаса

Рубрика четвертая – ужас

Представления об ужасном отражают мировоззренческие структуры общества, которые размечают реальность, в которой мы живем. С самых древних времен в сознании людей закрепилась идея о том, что вещи имеют свой порядок в мире, и в любой такой системе ужас и отвращение вызывают предметы, нарушающие символический порядок или намеревающиеся на это. Липавский выразил общепринятую мысль об ужасе: «Всякий ужас есть ужас перед неопределенным»[29 - Наст. изд. С. 252.]. Если страх интенционален – нас пугает всегда что-то конкретное, – то ужас безъобъектен, его всеохватность нашего сознания заключается в том, что он подрывает наши мировоззренческие основания. Сартр полагал, что человеческое сознание непрозрачно, ведь оно «замутнено» человеческими чувствами и ассоциациями. Он называл это «экзистенциальными настроениями», через которые человек создает связь с окружением и выстраивает картину мира. Исходя из этого, возникает вопрос: не сам ли человек со своим сознанием порождает созерцаемый им ужас? Безусловно, Липавский – это антропоцентрически мыслящий писатель, и в «Исследовании ужаса» он на различных примерах рассуждал об ужасном, и все это многообразие можно свести к одному – ужас вызывает все то, что мыслится как нечеловекоразмерное – все то, что противоречит человеческой нормативности. Например, телесные формы, которые отличаются от привычных: «В списке животных, вызывающих ужас, почти все – безногие или многоногие»[30 - Липавский, Л. С. Исследование ужаса. М., 2005. C. 8.]. Липавский упоминает паука, спрута («мускулистый и злобный морской паук»), краба («обросший панцирем паук»), а также тараканов, многоножек, сколопендр, клопов, вшей, а также гусениц, червяков, змей и прочих представителей профицитарных или дефицитарных тел.

Если первый вид ужаса, смешанный с отвращением, знаком многим, то вопрос, почему сексуальность стала областью, в которой эротические образы смыкаются с ужасом, требует отдельных объяснений: «В человеческом теле эротично то, что страшно»[31 - Наст. изд. С. 53.]. Под влиянием психоанализа «чинари» амбивалентно относились к чувственной любви в целом и к интимной стороне жизни, что стало их характерной чертой. Яков Друскин был одним из тех, кто читал и переводил Фрейда, Хармс в своих записях упоминал фрейдистские труды, Липавский написал «Сны» под влиянием работы Фрейда «Толкование сновидений», где писал о неоднозначных отношениях к членам семьи, в частности отцу, вызывающим «смесь ненависти и нежности к нему»[32 - Наст. изд. С. 175.]. Фрейд толковал сон как поле действия бессознательного, чья движущая сила – это сексуальное желание.

Сексуальность связана с первородной стихийной реальностью, а у человека есть «страх перед разлитой, неконцентрированной жизнью»[33 - Наст. изд. С. 48.]. Липавский прояснил значение фразы «разлитая жизнь» в свойственной ему манере: «Разлитость жизни выражается в ее равномерном растекании во все стороны»[34 - Наст. изд. С. 49.]. Если она растекается равномерно, Липавский сделал вывод, что она обладает симметрией, которая проявляется в трех формах: «пузырь, отростки во все стороны, ряд (сегменты)»[35 - Наст. изд. С. 49.]. Форма пузыря часто ассоциируется с эротичностью, такие части тела, как живот, зад, женская грудь, согласно классификации Липавского, вызывают чувство вожделения и ужас тем, что «чем неспециализированнее часть тела, чем меньше походит она на рабочий механизм, тем сильнее чувствуется её собственная жизнь»[36 - Наст. изд. С. 53.]. Например, груди и ноги пугают тем, что ведут «независимый образ жизни».

Липавский наделяет качествами монструозности совокупляющиеся тела для детского сознания, «ведь тогда человеческие тела похожи на двух подводных чудовищ, встретивших друг друга после долгой разлуки. И движения их – движения гусеницы перед окуклением»[37 - Липавский, Л. С. Исследование ужаса. М., 2005. C. 9.].

В мировоззренческой пресуппозиции Липавского лежит следующая аксиология[38 - Аксиология – раздел философии, изучающий системы ценностей. – Прим. изд.]: динамика – это хорошо, статика – плохо. Вещи предметны, а сознание бесформенно. Фундаментальный ужас вызывают явления, которые теряют свою бытийную сущность: заснувшее царство, застывшая вода, остановившееся время. Вещи растождествляются с собой, теряя свою динамичность, изменчивость, движение, что составляет их природу. И, наоборот, то, чему суждено быть застывшим, приводится в движение. Липавский привел пример с желе, которое при своей статичности как блюда обладает динамикой «подрагивания»: «Оно было подобно глубоководному чудовищу, вытащенному сейчас сетями из темных морских долин. Оно еще сохранило свою зыбкую форму медузы. И дрожь его была мелким и частым дыханием, медленная смерть»[39 - Липавский, Л. С. Исследование ужаса. М., 2005. C. 8.].

Если Липавский был уверен, что движение является неотъемлемой частью природы человека, то самым страшным в данной логике является остановка. Она может происходить не только в физическом смысле, но и внутри нас, вызывая неприятные ощущения. «Каталепсия времени» является предметом описания «Исследование ужаса»: сознание феноменологически фиксирует, что «время готовится остановиться. День наливается для вас свинцом. Каталепсия времени! Мир стоит перед вами как сжатая судорогой мышца, как остолбеневший от напряжения зрачок»[40 - Наст. изд. С. 38.]. Это описание остановки времени, сопровождающееся предчувствием несчастия и беззащитности перед огромным миром.

Русским авангардистам был присущ «культивируемый отказ» от традиции, исторического опыта и даже здравого смысла, что привело к возникновению доверия к собственному опыту. Липавский также разделял это доверие. Хотя на первый взгляд может показаться, что Липавский строил безальтернативную Вселенную, он не утверждал универсальную истину для всех.

В своих рассуждениях Липавский выступает в роли ницшеанца, творящего смыслы и демонстрирующего примеры трансформативного словесного творчества. Поэтому его новаторское и активное письмо, полное диалогов, с трудом улавливается в письменной форме, оставляя лишь бледные отпечатки дружеских разговоров, подобных тем, которые можно найти в «Разговорах»:

Пили водку за выздоровление H. М. 22 июля (Запись Д. X.).

Л. Л.: Счастливы вы, что не прекращаете работы и знаете точно, над чем работать.

Н. А.: Это кажется, что я знаю. А работать надо каждому, несмотря ни на какие обстоятельства.

Л. А.: Да, на них следует смотреть как на неизбежное, может быть, собственное отражение или тень. Или второго игрока, нужного для шахматной партии. Но есть другое, что препятствует: ошибка или непоправимое преступление, допущенное ранее. Тут, я думаю, ничего нельзя вернуть. А плодоношение ведь только признак правильной жизни и, я бы сказал, чистоты[41 - Наст. изд. С. 186.].

Липавский особенно страшился человеческих тел, поскольку они одновременно имели интимно-личный аспект и представляли собой сложную совокупность автономных органов с неуправляемой динамикой, не подчиняющейся человеку: «…наше тело более чем наполовину растение: все его внутренности – растения»[42 - Наст. изд. С. 42.]. Сам человек как таковой соотносится с безличной жизнью.

В сознании Липавского нормативная концепция тела – это функциональный организм, представленный метафорой рабочего механизма. Он считал, что уродливое – это то, что нарушает целостность и органическое единство; это может вызывать неприятные чувства и отвращение, а в некоторых случаях даже ужас, например при виде оторванных щупалец или отрезанной ноги.

Пугают пограничные тела, в которых иссякает жизненная энергия: «…в одних из них видно убывание жизни, в других пребывание смерти, – они еще живут с нами, но уже идет в них кипучее разложение, нетерпеливая, непонятная нам и ужасная суета, трупная жизнь»[43 - Наст. изд. С. 153.].

Особым «подвешенным» статусом обладают, например, телесные отходы, которые нарушают представления о четком разделении «свое» и «чужое». Так пролитая кровь, которая вытекает из живого тела и становится неживой лужицей, нарушая привычные бинарные оппозиции мышления – я/не-я, живое/неживое, жизнь/смерть.

По этой же логике ужасают внутренние телесные процессы, движимые анонимной волей независимо от воли человека – Липавский называет все это «колыхательным движением жизни»: «Такое переливающееся по телу движение называют, в зависимости от того, к чему оно относится, перистальтикой, судорогами, спазмами, перебиранием жгутиков или ног, пульсацией, ползанием разных видов»[44 - Наст. изд. С. 51.]. «Колыхательным движением» обладают и упомянутые эротические движения.

Развивая метафору тела как механизма, выходит, что лишено ужаса то, что поддается рационализации. Однако безличный и неподдающийся логике мир вызывает одновременно и восхищение, и ужас. Он восхищает своим господством над людьми, но может вызывать ужас, если выходит из-под контроля, как, например, кровь, вытекающая из тела, становится чужой и непонятной субстанцией: «Вот она выходит через порез, содержащая жизнь красная влага, вытекает свободно и не спеша и расползается неопределенным, все расширяющимся пятном. Хотя, пожалуй, в этом действительно есть что-то неприятное. Слишком уж просто и легко она покидает свой дом и становится самостоятельной – тепловатой лужей, неизвестно – живой или неживой. ‹…› Медленно выходя из плена, кровь начинает свою, исконно уже чуждую нам, безличную жизнь, такую же, как деревья или трава, – красное растение среди зеленых»[45 - Наст. изд. С. 42.].

Поэтому творчество становится ритуалом изгнания ужаса, ведь оно занимается установлением связей между вещами в мире, системным их упорядочиванием. Неслучайно один из излюбленных приемов Липавского – это классификация предметов, явлений, мнений, состояний.

Интересно отметить, что страх Липавского перед физическим телом находится в центре современного философского дискурса. Дилан Тригг, философ и представитель спекулятивного реализма[46 - Спекулятивный реализм – философское течение, которое признает наличие внешней по отношению к человеку реальности. Так как реальность находится за пределами человеческого опыта, она не может быть познаваема в силу своей неантропности.], в своих исследованиях о нечеловеческом приходит к выводу, что наш страх перед космосом равнозначен страху перед телом, одновременно знакомым и чужим. Через физическое тело мы осознаем реальность и находим смысл в мире, при этом оно является комплексом органов, через которые осуществляются физиологические процессы, реализуя неизвестную чужую волю. Поэтому ужас пронизывает нашу жизнь.

Для Липавского сокрытые и невидимые пласты реальности обладали ценностью; в своих художественных практиках он приближался к опыту первобытного человека, который, в самом начале развития культуры, без готовых схем для описания мира, интерпретировал свой опыт, полагаясь на свою субъективность. Безличный мир существует по таинственным законам, которые превосходят человеческое понимание и не поддаются разуму. Однако только присутствие человека придает времени динамику и творческое преобразование вещей создает смыслополагающий антропоцентричный мир. Поэтому все вещи двойственны: с одной стороны, они существуют отдельно от человека в соответствии с таинственными законами, которые непостижимы для разума, с другой стороны, они оживают благодаря взаимодействию с человеком и вписываются в социальный порядок. Однако, когда человек теряет контроль над вещами, они прекращают движение и вызывают ужас.

При распаде и новой сборке социальных связей кто-то неизбежно выбрасывается подобно лишней детали. Липавский передал состояние нового человека, ощутившего эффект секуляризованного мира, где Бога уже нет, и нет иного субъекта в мире, кто мог бы запустить движение космоса, кроме человека. «Чинари» и ОБЭРИУ стали последней вспышкой авангардистского искусства: их магико-поэтическая деятельность – улавливать невидимые связи и пересобирать мир заново через слово – оказалась враждебной для советской власти, которая взяла на себя роль устроителей нового лучшего мира.

Индивидуальный мир оказался бессмыслицей, словно из рассказов Хармса. Смысл остался лишь у идеологий, которые вменили человеку рациональную программу жизни для построения процветающего государства. Публичная жизнь рационализируется, превращая человека в «штифтик», как выразился герой «Записок из подполья» Достоевского, ради достижения государственных, политических задач, в то время как интимные переживания невербализируемы, сложны и противоречивы. Поэтому человеческая индивидуальность представляется как помеха жизни социальной. Ведь именно максимально обезличенный человек лучше всего подходит для реализации государственных программ, которые предельно рациональны, логичны и четко прописаны. Правота этих идей трагическим образом воплотилась в биографии «чинарей» и обэриутов – ведь именно несуществующий идеологически пишущий Савельев, а не тонко переживающий ужас мира Липавский, оказался полезным членом молодого государства.

    Анастасия Торопова,
    к. филос. н., главный редактор журнала «Пир»

Исследование ужаса

1

В ресторане невольно задумаешься о пространстве.

Четыре человека сидели за столиком. Один из них взял яблоко и проткнул его иглой насквозь. Потом он присмотрелся к тому, что получилось, – с любопытством и с восхищением. Он сказал:

– Вот мир, которому нет названия. Я создал его по рассеянности, неожиданная удача. Он обязан мне своим существованием. Но я не могу уловить его цели и смысла. Он лежит ниже исходной границы человеческого языка. Его суть так же трудно определить словами, как пейзаж или пение рожка. Они неизменно привлекают внимание, но кто знает, чем именно, в чем тут дело.

Это один из неосуществившихся миров, таких нет, но они могли бы быть, со своей жизнью, со своими чувствами.

Интересно знать, счастлив он или нет; в чем его страсть; в чем его терпение.

Я знаю одно: он имеет свой вид, свои очертания. В них, очевидно, и состоит его жизнь. Нет сомнений, это изумительный мир! Если хотите, ради него стоит идти на жертвы, ему можно даже молиться. Разве не молились люди разноцветным камням и деревьям?.. Или все это не важно, и за внешним видом, улавливаемым глазом, не кроется ничего, он ничего не значит? Нет, я этому не верю.

Мне кажется, что любое очертание есть внешнее выражение особого, независимого от нас чувства. Мне кажется, геометрия есть осязаемая психология.

Послушайте, мне пришла в голову странная мысль. Чем отличается треугольник от круга? В них заложены разные принципы построения, в каждом из них свой внутренний закон, своя душа. И вот душа круга встречается с душой треугольника, у них завязывается разговор. О чем они могут говорить, что они могут сообщить друг другу?..

Так началась застольная беседа о высоких вещах.

2

Зачем идти так далеко? не достаточно ли, например, просто глядеть то в одно стеклышко, то в другое: сквозь зеленое стекло все вещи кажутся отлитыми из густого живого раствора; сквозь желтое – нежной долькой апельсина. А если стекла к тому же меняют свой цвет при созревании дня? Я буду жить как мушка, отливающая золотом, между двумя рамами, как помещик, не зная бед, как крохотный паучок среди растянувшейся по цветной беседке паутины. И весь мир будет протекать, пересыпаться сквозь меня, как песок сквозь горлышко песочных часов.