Клуб «Апатия». Роман
– Главного? А что в жизни главное?
– Не знаю. Наверное, не то, что можно купить за деньги.
– И, работая дворником, ты надеешься узнать, что в жизни главное? Так?
– Да. Наверное.
– Ты говоришь, что всё у тебя уже было. Но сейчас появилось много такого, чего не было раньше.
– Например?
– Шикарные спортивные автомобили, новые виды спорта и развлечений, электроника…
– Всё в принципе одно и то же. Я уже знаю, что могу почувствовать, приобретя дорогой спортивный автомобиль, катая на нем красивых, умных и интересных девушек. Или путешествуя в экзотические страны. Иногда, конечно, охота как, например, порой хочется купить в супермаркете королевский торт и пожрать его. Но это всё не те ощущения, которыми можно удовлетвориться в жизни в целом. Понимаешь, вот, допустим, я стал зарабатывать много денег, допустим, деньги для меня цель – и я, заработав их, купил много чего и потребил, и вот пришла пора умирать: сижу я перед смертью и ясно вижу, что прожил жизнь впустую. Да, создал мощные движения туда-сюда, много чего вкусил, увидел, перечувствовал… Но всё это – не то. Не то. Понимаешь? Всё это мелко, что ли. У меня, наверно, какие-то смутные высокие духовные запросы.
– А власть? Влияние? Сила и значение?
– Тоже было. Ненавижу власть, как в себе, так и в других. Я ведь анархист. Вернее не ненавижу – ненависть это активное негативное чувство – просто не принимаю.
– Я поняла, в чем твоя проблема.
– По-моему, у меня нет больше проблем.
– Ну не проблема, а… несчастье.
– У меня… – я хотел сказать нет больше несчастья, споткнулся, задумался.
Агата не позволила мне договорить:
– Ты боишься быть злым. Агрессия – это неотъемлемая часть человека. Она нужна для сохранения себя целостным. Надо защищать себя, свое «я». В Гималаях, куда я духовно путешествовала, монахи, провожая меня к Священной роще 108-ми искушений Майя, хитро улыбались, глядя на меня, думая, что я, как и все прежние соискатели, неминуемо застряну в лесу. И у них были основания так полагать. Буддизм – самая пацифистская из религий. Соответственно, большинство желающих перейти священный лес, внутренне ориентированы на добро, то есть не принимают агрессии в любой форме. Они – начинающие или уже опытные буддисты, и все они за последние десять лет никто не прошел, застряли в лесу. А почему? Монахи, те, кто в свое время прошел, знают почему. А я интуитивно открыла. Всем застрявшим не хватило агрессии, чтобы сопротивляться лианам, траве и веткам Священного леса 108-ми искушений Майа, опутывающим ноги и не дающим идти вперед. Во многих агрессии вообще не было. А я вступила в лес, вдохнула сырости и почувствовала, что что-то тут не чисто, вернулась, взяла мачете и снова вошла в чащу. Во мне было много злобы, много агрессии против этого леса, против всех чужих мыслей, мешающих мне идти вперед. Я рубила ветки, лианы, злость придавала мне силы. Движущаяся зелень не успевала опутывать меня, и я прошла через лес. Я совсем не походила на пацифистскую девушку. Пройдя через лес, я очистилась. Провожатые монахи зааплодировали. Они не ожидали, что я пройду. Это был триумф, свет, прозрение, я больше не ненавидела, поскольку некого и незачем. Я поняла, что ненавидеть без дела не надо, всегда нужно ненавидеть по делу. Нужно возненавидеть свою слабость, лень, свои дурные привычки и вымести их, как сор из избы. Путь к Возчему Малой Алмазной Колесницы был открыт.
Между тем мы прошли вдоль торцовой стены новой из красного кирпича 15-тиэтажки. Этот дом состоял из двух крыльев, стоящих под прямым углом друг к другу. Внутренней частью угла он охватывал чистенький хорошо освещенный дворик с детской площадкой. У подъездов дремали автомобили. Мы остановились возле одного из подъездов с широким крыльцом у железной голубой двери с домофоном. Агата продолжала увлеченно говорить.
– Мне надо было только подняться по тропинке на вершину горы к хижине. Но я не пошла. А знаешь почему? Потому что не вернулась бы. Я бы стала бодхисатвой, вынуждена была бы стать учителем в монастыре… то есть мирская жизнь потеряла бы для меня всякий интерес. А к тому времени я еще институт не закончила. А Возчий Большой Алмазной Колесницы – это более высокий уровень. К нему вообще мало кто попадает. Но я бы попала.
– Ты что буддистка? – спросил я, глядя в её возбужденные, ярко светящиеся зеленым светом глаза.
– Нет. Мне просто интересно было. И данные духовные движения легче всего обозначить буддийскими терминами. Надо же как-то обозвать то, что чувствуешь. Можно было бы и по-русски как-нибудь всё рассказать с примерами пустынников, схимников, скитников, столпников, святых старцев и… скопцов.
– Скопцов?
– Скопцов, – Агата, прямо и не прерываясь, смотрела в мои глаза. А я, чего-то смущаясь, отводил их.
– Скопцы, по-моему, лишнее.
– Ну лишнее, так лишнее, – согласилась Агата и трогательно улыбнулась. Я ответил ей тем же и промолвил:
– Это всё красиво. Но…
Мне захотелось всё рассказать этой девушке, всё самое важное для меня, из глубины, куда я сам редко заходил, поэтому там всё до сих пор смутно и тревожно; не заходил и не пытался облечь в слова, наверное, из-за того, что некому было рассказать. Я хотел начать с самого начала, с того дня, вернее вечера, когда я, движимый праздным любопытством, пошел в маленький театр «Манекен» на прослушивание и встретил там Дашу… рассказать, как поразил меня её монолог из какого-то романа начала прошлого века, монолог о любви ко мне. Она играла, но мне казалось, что она признается в любви именно мне… не какому-то воображаемому герою, а мне настоящему.
Потом я покинул общежитие, переполненный ненавистью ко всем его обитателям, умным, энергичным, амбициозным и голодным. Я жил в полном одиночестве в съемной квартире и, как мне казалось, приближался к пониманию Бога.
Ничего не произошло в моей жизни за этот год внешне заметного, яркого, всё шло ровно и скучно. Однако внутри меня что-то происходило огромное: сначала я отделился от своей жизни, от жизни человеческой вообще, округлился в самом себе и вот так, голый и одинокий, вновь подошел к ней, пытаясь понять, что она такое и как мне дальше в ней жить. Во сне я понял, что люблю Дашу, и… мне показалось, что между мной и Дашей существует какая-то мистическая связь. Я испугался за Дашу, посчитав, что все мои несчастья, все мои сомнения и тревоги, с которыми плодотворно продолжать жить, в общем-то, невозможно, перейдут к ней.
Я днями и ночами думал о себе, о своей жизни, искал, за что можно зацепиться в этом мире, где нет больше твердых ориентиров и, как выясняется, никогда и не было. А были лишь иллюзии, избавляющие большинство людей от страха и позволяющие меньшинству иметь власть, деньги, силу, свободу в осуществлении желаемого. Я понял, что я не верю, не верю вообще ничему вовне, и всё, что я делаю, на что уходят мои силы – это пытаюсь не потерять остатков той единственной веры, что у меня еще осталась – веры собственным глазам, ушам и способности составлять суждения.
Я хотел рассказать, что до первого снега был по сути несчастен и очень тяжело переносил это. Потом выпал снег…
Любовь сильное чувство, но оно не абсолютно, оно ничего не решает и часто слишком быстро заканчивается; и если уж на то пошло – вторых половинок ни у кого нет – мы просто случайно знакомимся с разными людьми и влюбляемся по внутренней своей потребности в более-менее нам симпатичных и подходящих. Не будь Даши, на её месте был бы кто-нибудь другой. Все это не уменьшает силы воздействия этого чувства на человека. Любовь способна побудить, подтолкнуть к подвигу, затуманить разум, сделать счастливым или несчастным – это просто сильное чувство, а ни какая не идея. Из любви невозможно получить никаких философских выводов.
Вера по природе своей – то же, что и любовь.
Я много еще чего хотел сказать Агате, уверенный, что она всё поймет, а если чего-то и не поймет, то спросит. Я хотел сказать о своем самолюбии, о самооценке, о том, что порою мучаюсь мыслями о собственной неполноценности, что мешает мне нормально общаться с людьми; что даже сейчас я тем больше робею перед ней, чем больше она мне нравится. Хотел сказать о деньгах: что когда я один, они мне совсем не нужны, но как только появляется общение с людьми, то мне становится понятно, что я беден, как церковная крыса.
Я много чего мог наговорить в эту ночь Агате, стоя у подъезда, но надо было уже говорить. Агата ждала, она надеялась, что мне удастся подобрать верные слова.
– Это всё красиво, – начал я, – но… ненавидеть или не ненавидеть для меня не имеет решающего значения, по крайней мере, до тех пор, пока я не решил, куда мне идти. Если я способен различить внутри себя что лучше, а что хуже, то естественным образом я увижу, что мне мешает, от чего нужно избавиться. Вот тут-то здоровая агрессия и поможет. Но с другой стороны необходимость в ней не будет так уж и велика – двигаясь к лучшему по внутренней своей лестнице, я буду заботиться только о следующей ступени, верхней, иногда оглядываясь назад. Главное – это различать, куда двигаться. Я могу полагаться только на интуицию. Я бы хотел найти эту гипотетическую лестницу внутри себя и примерно представить, куда она ведет. И главное не смотреть на общую социальную лестницу. Эта вавилонская лестница замусорена и уродлива, ясно, куда она ведёт, и мне совсем туда не хочется. У меня, наверно, свой путь. Я просто ещё не знаю, куда мне идти.
И я замолчал.
Агата слушала меня, слегка приоткрыв рот и широко распахнув глаза. Её лицо выражало примерно следующее: «Что это за чудо передо мной стоит?» Она набрала в легкие воздуха, собираясь что-то ответить, но вдруг, вся преобразившись, изобразила из себя нечто странное и непонятным образом взволновавшее меня. Она привстала на цыпочках, подняла вверх и развела чуть в стороны руки, согнула вниз кисти, расставила ноги, вытянула стан, неестественно наклонила голову, скосив в бок нижнюю челюсть, выпучила глаза и закачалась из стороны в сторону всем корпусом, переступая на негнущихся ногах. Это был какой-то странный деревянный пиннокио-эпилептик или какая-то кукла на шесте, раскачиваемая из стороны в сторону на ярмарке. Глаза её остекленели. Размахивая руками палками, это существо делало вид, что идет ко мне, и оставалось на месте. Я остолбенел, не зная, что и подумать. Все мысли разом из головы исчезли.
Агата опустила руки, выровнялась и пришла в свое нормальное состояние; озорно улыбаясь, она любовалась произведенным эффектом. Всё это она проделала специально – но это невероятно, и как она до такого додумалась? Это был ответ на мою тираду, возможно, издевательский, выраженный при помощи самодельной странной пантомимы.
– Что… это? – промямлил я, бессмысленно улыбаясь.
– Пойдем, – сказала Агата, взяла меня за руку и повела к двери подъезда. Я, деморализованный, поплелся за ней, как бычок на веревочке.
«Ты приглашаешь меня в гости?» – нечто подобное этому бормотал я.
Мы поднялись на лифте на четвертый этаж. В лифте, слабо освещенном лампочкой, Агата, улыбаясь, смотрела на меня и ничего не говорила.
Мы вошли в квартиру. Агата включила в прихожей свет, не отводя от меня улыбающихся глаз, сняла свой тонкий дубленый жакет, наклонилась и принялась расшнуровывать гриндерсы (мощные черные ботинки). Я снял курточку и повесил на вешалку.
Прихожая была отделана светлым деревом. Два светильника в плафонах в виде лилий по бокам овального зеркала всё мягко освещали. Уже здесь я почувствовал тонкую атмосферу этого жилища, еле уловимый запах – свежесть с добавлением запаха вишневых косточек. Мне он понравился – это был запах Агаты.
IV
Мы прошли в комнату, Агата включила бра на стене возле дивана и маленькую настольную лампу розового абажура, стоящую на полу. Комната была одна, зато большая. За широким окном, задернутым плотными цвета металлик шторами находился балкон. Еще имелись кухня, тоже достаточно обширная, и ванная, вся отделанная черным кафелем. Сама ванна была розовая.
Меня поразил интерьер квартиры. По сравнению с моей убогой лачугой здесь всё было просто шикарно, точнее, элегантно, красиво, современно. Мебель, по-видимому, была куплена недавно – от неё исходил еще тонкий запах магазина: большой угловой диван, раскладывающийся в двуспальную кровать, кресло в одном наборе с диваном, журнальный столик прямоугольной формы, компьютерный стол с компьютером, софа, небольшой сервант с зеркалами и подсветкой, пара стульев – всё выглядело безупречно. Еще имелся шкаф-купе, предназначенный под гардероб. Телевизора не было и музыкального центра тоже – всё это заменял Агате компьютер с большим монитором и пятью разнокалиберными колонками. Агата подошла к компьютеру, произвела мышкой какие-то манипуляции, экран монитора замерцал, и откуда-то отовсюду полилась приятная музыка не известной мне готической группы. В музыке улавливались индийские мотивы. На полу лежал мягкий светло-коричневый с зелеными и синими геометрическими фигурами ковер. Узор ковра был выполнен на мотивы Кандинского.
Половина журнального столика была заставлена различными большими и маленькими, причудливо отекшими и только начатыми свечами. Они стояли плотно, некоторые – в подсвечниках или чашечках, другие – прямо на столе, покрытом застывшими потоками воска и парафина. Рядом с этим фантастическим лесом свечей стояла черная чашка с остатками кофе, лежали три белых кубика игральных костей и зажигалка. Рядом с зажигалкой топорщилась фольгой обертка от шоколада.
Агата взяла зажигалку и принялась воспламенять свечи одну за другой. Свечи, загораясь, прибавляли в освещение лица девушки всё больше теплоты и золота, глаза её начинали причудливо играть золотисто-зеленым – вся комната превратилась в храм, жрицей в котором была Агата, а божеством… большой черный с белым пушком на груди кот по имени Секс.
Секс не встретил у порога хозяйку, поскольку сидел закрытым в ванной. Мне еще в прихожей послышалось какое-то подозрительное бурчание из ванной. Так, утробно мяукая (по словам Агаты Секс вообще старался никогда не мяукать, плохо умел это делать, зато мурлыкал громко, как трактор), Секс требовал отпереть его. Зачем Агата закрыла кота в ванной, я так толком и не понял. По её словам выходило, что кот сам не захотел оттуда выходить, поэтому она его там и закрыла, оставив ему лоток с песком и немного китикет. Излюбленным местом кота во всей квартире было кресло в первую очередь и ванная во вторую, точнее – сама ванна, в которую Секс забирался и требовал, чтоб из крана пустили струйку воды. Странной причудой этого кота была любовь сидеть в ванне и смотреть на струйку воды, падающую из крана. А кресло было его законным местом. Никто, включая и Агату, не смел его занимать. Еще кот любил располагаться на компьютерном столе возле мышки, когда Агата садилась за компьютер. Это был короткошерстный большой и важный, абсолютно черный, за исключением белого пушка на груди, зеленоглазый кот, отличающийся сложным независимым поведением. Когда он обижался на хозяйку за что-то, он не приходил к ней спать на диван.
К гостям Агаты он подходил избирательно: одних ненавидел, других любил, к третьим относился равнодушно, как к шкафу. К некоторым парням он ревновал Агату и не давал им заниматься любовью, с рычанием вспрыгивая на диван и впиваясь когтями в ягодицы парня, к другим абсолютно не ревновал. Критерии, по которым Секс испытывал свои симпатии или антипатии к разным людям, Агата так и не смогла определить.
Когда Секс вышел из ванной, он сначала, не обратив на меня абсолютно никакого внимания, потерся о ноги Агаты, громко мурлыча, и ходя сложными кругами, потом прыгнул на кресло и стал не мигая созерцать огоньки свечей. Мне даже показалось обидным, что он полностью проигнорировал меня.
Агата принесла из кухни полбутылки коньяка, две пузатых рюмки, ложечки и половину торта на пластиковой подложке. Сверху белого крема лежали зеленые пластинки киви и оранжевые дольки мандаринов.
– А может, ты есть хочешь? – спросила Агата, разливая по рюмкам коньяк.
– Нет. А ты? – ответил я.
– Я торт хочу.
С этими словами Агата взяла ложечку и принялась за торт. Я сделал то же самое. Крем у торта был легкий, воздушный и таял во рту. После торта коньяк показался необычайно терпким. Мы сидели в углу дивана. Столик нам пришлось придвинуть так, чтобы было удобно. От горящих свечей исходили мягкий свет и тепло.
Вскоре мне стало жарковато, и я попросил у Агаты разрешения снять кофту. «Да снимай хоть всё», – сказала Агата. Я снял джемпер и положил его рядом на диван. Под джемпером у меня была простая хлопчатобумажная полинявшая футболка. Агата сняла свою черную кофточку с серебристым черепом и костями на животе и осталась в зелёной маечке на тонких бретелях. Плечи её и руки, гладкие и бархатистые, засияли в свете свечей телесно-золотистым светом. Стальные ромбики на черном ошейнике тускло мерцали. Груди Агаты под маечкой свободно дышали и слегка колыхались, когда она делала круговое движение корпусом. Она была без бюстгальтера. На глаз я определил примерный размер и форму её груди – то, что можно было разглядеть сквозь атласную ткань маечки – не слишком большие, но и не маленькие груди её слегка расходились в стороны и немого клонились вниз под собственной тяжестью. Пуговки сосков выделялись сквозь ткань. Мне захотелось потрогать волосы Агаты – сильно меня удивляла её беспорядочная прическа, похожая на воронье гнездо.
– У тебя прическа такая странная. Можно потрогать? – попросил я.
– Потрогай, – с улыбкой сказала Агата и наклонила ко мне голову. Ошейник на её шее еле слышно скрипнул. Даже оставшись в одной маечке на голое тело Агата, благодаря этому ошейнику, не выглядела раздетой. Между нижним краем маечки и поясом кожаных брюк оставался небольшой промежуток. Я понял, что кожа её брюк очень мягкая и качественная, она удобно натягивалась, облегая бедра Агаты.
Я протянул руку. Вопреки всем ожиданиям, волосы не оказались жесткими – они были мягкими, гладкими и слегка упругими.
– Я думал, они… лаком закреплены.
– Это мусс такой, специальный, укладочный, – пояснила Агата и в свою очередь прикоснулась к моей голове; слегка поводила пальчиками по коротким волосам и вынесла вердикт:
– Прикольно.
Внезапно я почувствовал сильный прилив блаженства во всем теле. Видимо, коньяк догнал меня. Глаза мои на секунду осоловели, но я взял их под контроль, поскольку Агата была трезвее меня и хотела еще о чем-то побеседовать. Она тоже чувствовала себя очень хорошо, ощущала счастье бытия всем телом, но глаза её оставались ясными, хотя и смеялись беспрестанно.
– … Это у меня началось еще в детстве, но тогда я не понимала, что это такое, – продолжала рассказывать Агата, – а впервые отчетливо ощутила это в 13 лет. Знаешь, что такое синдром Кассандры? Мне кажется, я с ним родилась. Во всяком случае, в тот момент, когда пришло осознание своего «я», это в три года, синдром Кассандры у меня уже был. А в 15 лет я поняла, что не такая, как все, и узнала, как это называется. Синдром Кассандры – это когда предвидишь будущее, но ничего не можешь с этим поделать. Во-первых, сама сомневаешься: а вдруг это всего лишь фантазии? Во-вторых, другие все равно тебе не поверят – предвидение будущего никому не нужно, ведь его все равно не удастся изменить.
Я крутил в руках бокал с коньяком и смотрел сквозь него на огоньки свечей.
– Мне кажется, что всё дело в особой развитости сознания таких людей, как я, – продолжала рассказывать Агата. – К примеру, вот ты можешь сейчас сказать, что произойдет через час? Да? Приблизительно можешь. Каждый человек это может. Но на каком основании ты решаешь, что через час произойдет именно это, а не что-то другое? Работает твое сознание, узкое, дневное – оно опирается на твой, так сказать, оперативный опыт, отчасти на интуицию. Касательно меня, ты точно знаешь, что произойдет со мной через час, через 10-ть часов… Не вдаваясь в детали, ты спокойно можешь сказать, чем я буду заниматься ближайшие несколько дней. Если бы ты, как я, мыслил глубже, ты бы не смог избежать некоторых вещей во мне, в моем поведении и образе мыслей, которые заставили бы тебя увидеть мое будущее с большей точностью. Это и есть предвидение и, если облечь в слова, то предсказание. Понимаешь о чем я?
Я сделал глоток коньяка и спросил:
– А о моем будущем ты можешь что-нибудь сказать?
– Да, могу. Всё у тебя будет отлично, – Агата улыбнулась.
– Спасибо, – сказал я.
– Схожу в ванную, – сказала она, встала и вышла из комнаты.
Я отковырнул кусочек торта. Музыка из пяти колонок компьютера вводила меня в легкий транс. Я немного покачивался на диване из стороны в сторону и медленно вращал головой. Свечные огоньки синхронно колебались. В кресле полуразвернутом в нашу сторону мирно дремал кот Секс. Черная шерсть его поблескивала. Кот, растянувшийся во всю длину и заполнивший телом все кресло, казался просто-таки огромным. «Феноменальный кот», – подумалось мне.
Я вылез из-за столика и подошел к серванту. В его нише находилось множество предметов, самыми крупными из которых были книги, составленные в глубине у стеночки – корешок к корешку. Книги стояли справа, а слева находились стопки дисков для компьютера в футлярах. Другие диски без футляров просто лежали один на другом. На переднем плане находились различные мелочи: маленький термометр на пластмассовой подставке, какие-то конверты, пузырёк с духами, ножницы, зеленый квадратный будильник, ручки, карандаши, блокнотики, городской атлас, канцелярский клей, скрепки. Между книгами и стопками дисков в футлярах находилась подставка для письменных принадлежностей – в ней было несколько ручек и линейка. У самого края ниши лежала какая-то черная книга в твердом переплете. Видимо, Агата её недавно читала и положила сюда. Я взял книгу и прочел на обложке: «Монахи Я. Шпренгер. Г. Инститорис. Молот ведьм».
Буквы готического шрифта были выдавлены серебром. То же было выдавлено на корешке, только шрифтом поменьше. Больше снаружи книги ничего не имелось.
Музыка из компьютера плыла ровно и спокойно – мотив монотонно перетекал из одной своей части в другую. Нечто подобное этой музыке я уже слышал – пела женщина приятным высоким голосом, но здесь язык явно был французским.
Я открыл содержание книги и принялся читать:
Часть первая. О трех силах, составляющих колдовство, а именно: о дьяволе, о колдуне и о божьем попущении.
Часть вторая. Молот ведьм трактует о способах околдования и о том, как таковое можно снять.
Чтение мое прервали некоторые изменения, произошедшие с музыкой, которые меня отвлекли. Приятный голос женщины вдруг стал изменяться, замедляться, тянуть, плавать, грубеть и превращаться в мужской. Стройные гармонические переливы звуков преобразовались в какое-то тягучее утробное завывание – так, как если бы на обычном проигрывателе кто-то пальцем начал придерживать пластинку. Я положил книгу на место и подошел к компьютеру.
Как только я тронул мышку, темнота с экрана с плавающими в ней объемными цифрами, показывающими время, уступила место рабочему столу с обоями в виде кровавого морского заката или рассвета. Тут же музыка заиграла снова нормально. Я уселся на стул и открыл winamp. Winamp был новой, третьей версии, русифицированный с красивым интерфейсом нежно-фиолетового цвета. Я стал просматривать папки с музыкой. Здесь было очень много музыки и в основном иностранной. Я читал названия групп и ни одной не узнавал. Периодически в случайном порядке я включал какую-нибудь из композиций – часто попадались гитарные рифы, тяжелые размеренные ударные и глубокие, иногда рычащие, голоса вокалистов. Но вот я нашел сборник альбомов известной мне группы «Dead Can Dance» – «Мертвые могут танцевать» в переводе. Здесь же были сольные проекты вокалистки группы – Лайзы Джерард. Я включил песню Yiulunga и заслушался. Эта песня наилучшим образом подходила атмосфере квартиры Агаты, хотя никаких особенностей в интерьере этого не предполагало. Обычная светлая квартира – ничего хтонического в ней не наблюдалось. Но сам дух этого жилища, невидимый, как нельзя лучше соответствовал духу песни Yiulunga. Наверное, если б здесь жила не Агата со своим котом Сексом, а кто-нибудь другой, то и дух здесь был бы другой – к примеру, соответствующий песням замечательной отечественной певицы и актрисы Жанны Фриске. Я слегка покачивался на вращающемся стуле в такт музыке. Тут из ванной вышла преображенная Агата и подошла к компьютеру.
– У меня винамп этот почему-то тормозит, когда заставка включается, – сказала она, взяла мышку и стала открывать какие-то папки одну за другой.
Теперь на Агате был мягкий до середины голеней халат бирюзового цвета; воронье гнездо с головы исчезло – влажные, постриженные неровными клоками, волосы лежали смирно по обеим сторонам головы. А раньше они дыбились, создавая воронье гнездо. Однако кожаный со стальными ромбиками ошейник все еще находился на шее Агаты. Всю косметику с лица Агата смыла. Я увидел совершенно новое её лицо – нежное, совсем не агрессивное, чистое и красивое. Трогательные мягкие влажные реснички обрамляли её зеленые глаза. Розовые губы слегка улыбались.