Хуннизмы в чувашском и других языках мира

Выше было сказано (гл. 1 §1.2), что в науке нет единого понимания термина пратюркский язык. А. В. Дыбо, например, определяет его как «языковое состояние, существовавшее до отделения булгарской группы» [Дыбо, 2007, с. 65; см. также с. 200]. Отделение её она относит к началу распада пратюркского языка, который связывается с отделением чувашского языка от других языков [Дыбо, 2004, с. 766 и послед.]. Предполагаемое время и место существования пратюркского языка, по её мнению, «достаточно хорошо укладывается на широкую территорию между нынешним Ордосом и южным Саяно-Алтаем в конце I тыс. до н.э. – первых веках н.э.…» [Дыбо, 2007, с. 199—200; см. также: Дыбо. 2006, с. 393], на которой в ту историческую эпоху господствовали хунны.

Некоторые исследователи считают, что древнетюркский язык – это пратюркский язык, что едва ли соответствует действительности. Носителями древнетюркского языка были древние тюрки. Они, по утверждению Л. Н. Гумилёва, сложились из этнического смешения «пятисот семейств Ашина», говоривших между собой по-монгольски, с тюркоязычными алтайскими племенами, происходившими от хуннов, «тем более что „пятьсот семейств“ монголов были каплей в тюркском море» [Гумилёв, 1967, с. 24]. Эти «пятьсот семейств» в свою очередь возникли «из смешения разных родов» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 221], обитавших в западной части Шэньси, которая в IV в. н. э. была отвоёвана хуннами и сяньбийцами у китайцев [Гумилёв, 1967, с. 22]. Они подчинялись хуннскому князю Муганю, владевшему Хэси (область к западу от Ордоса, между излучиной Хуанхэ и Наньшанем) [Там же]. Когда в 439 г. тобасцы победили хуннов и присоединили Хэси к империи Вэй, князь «Ашина с 500 семейств бежал к жужаньцам и, поселившись по южную сторону Алтайских гор, добывал железо для жужаньцев» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 221], где орда, сплотившаяся вокруг него, и слилась с местным населением, наделив именем тюрк или тюркют [Гумилёв, 1967, с. 24]. (Термин тюрк в китайских хрониках появился в V в. н.э.) Это слияние «оказалось настолько полным, что через сто лет, к 546 г., они представляли ту целостность, которую принято называть древнетюркской народностью или тюркютами» [Там же]. То, что алтайские племена, этнически смешавшиеся с пятьюстами семействами Ашина, происходили от хуннов, даёт основание предположить, что они говорили на диалектах (или разновидностях) хуннского языка. Разумеется, формирующиеся древние тюрки имели разного рода контакты не только с хуннами, но и другими окружающими их этносами, среди которых были сяньбийцы, ухуаньцы, монголы, тунгусы, маньчжуры и другие. Естественно, древнетюркский язык взаимодействовал с их языками. Шёл процесс его становления.

Повторимся, древнетюркский язык – не есть пратюркский (дунхуский) язык, ибо его носители на исторической арене появились лишь в V в. н.э., тогда как носители пратюркского (дунхуского) языка – дунху в китайской истории упоминаются в связи с событиями ещё второго тысячелетия до н.э. (гл. 1 §1.2). Древнетюркский и пратюркский (дунхуский) языки разделяет огоромный промежуток времени – не менее двух тысяч лет! Бесспорно, они – разные языки.

От древнетюркского языка образовались так называемые общетюркские языки, а от пратюркского (дунхуского) – хуннский, ухуаньский, сяньбийский (гл. 1 §1.3). Представим сказанное в виде блок-схемы.

Из живых тюркских языков с пратюркским (дунхуским) генетически связан только чувашский язык. «В прежнее время, – читаем в современной «Энциклопедии Британника» (1994 г.), – учёные принимали чувашский не за собственно тюркский язык, а, скорее, за единственный живой язык, сохранивший характерные черты особой группы алтайских языков, на которой, вероятно, говорили гунны (курсив мой. – Л. Ф.)» [цит. по: Григорьев, 2012, с. 6, 43].

1.10. Что сохранилось от хуннского языка

Наука располагает лишь строго ограниченным инвентарём лексем хуннского языка. Отдельные непонятные хуннские слова (глоссы) сохранились в основном в китайских письменных источниках. Э. Дж. Пуллибланк (1922—2013; Англия, Канада) собрал из «Ши цзи» и «Ханьшу» около 190 слов хуннского языка, относящихся к периоду Ранней Хань; согласно ему, большинство из них – собственные имена и титулы [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 30]. Достоянием же науки, как утверждает Г. Дёрфер, стали пока около 20 хуннских слов [Дёрфер, 1986, вып. 1, с. 72]. Дошедшие до нас хуннские слова были записаны китайскими авторами древнекитайским письмом. Известно, что иероглифическая письменность не отражает звучания слов. Китаец, желая записать иноязычное слово, подбирал сходно звучащие иероглифы. Проходили века, произношение иероглифов менялось и со временем становилось непонятно, как они читались изначально. Например, иероглиф, обозначающий понятие человек, в средне- и древнекитайском звучало как нин, а в современном китайском звучит как жэнь; ср. также: современное сюнну, древнекитайское – хунну. К тому же, как отмечает Г. Дёрфер, древнекитайское письмо, на котором записаны хуннские слова, «наряду с прочим не различает l и r и которому не знакомы тюрко-монгольские гласные ? и ?», и подчёркивает, что они «часто поддаются толкованию с большим трудом и небольшой долей надёжности» [Там же. С. 73]. (Древнее произношение китайских слов учёные смогли реконструировать; значительный вклад в исследование древнекитайской фонетики внёс С. А. Старостин [Старостин, 1989].)

Некоторые хуннские слова пытались объяснять на материале монгольского, тунгусского, древнетюркского языков [Shiratorii, 1902, s. 01—033; Munkаcsi, 1903, s. 240—253; Панов, 1916; M?ller, 1918, s. 568—569; Feist, 1919, s. 98, 100; Shiratorii, 1923, s. 71—82] – см. [Иностранцев, 1926, с. 138, 141—147 и др.]. Двенадцать слов из 190 собранных Э. Дж. Пуллибланк квалифицировал как кетские [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 30—61 и др.]. «Материал, конечно, количественно ограничен, – пишет он, – и я не должен ни минуты претендовать на то, что я „доказал“, что язык сюнну был родствен палеосибирским» [Там же. С. 64]. И добавляет: «Есть серьёзные основания считать, что палеосибирские языки некогда были гораздо более широко распространены, чем в XIX и XX вв.» [Там же]. А. П. Дульзон (1900—1973; Россия, СССР) предпринял попытку объяснить некоторые из собранных Э. Дж. Пуллибланком «хуннские» слова на материале кетского языка [Дульзон, 1968б, с. 141—142].

Интерес к сохранившимся в китайских письменных источниках хуннским словам проявляют и сегодня, о чём свидетельствует монография А. В. Дыбо, на страницах которой рассматриваются и более ранние транскрипции известных хуннских слов [Дыбо, 2007, с. 82—115]. Как бы обобщая свои разыскания и разыскания других исследователей в этой области, А. В. Дыбо пишет: «Вообще же проблема языковой атрибуции записанных китайцами сюннуских (хуннских. – Л. Ф.) слов принадлежат к разряду „вечных“… Очевидно, какой-либо прогресс в этой области может быть достигнут исключительно в связи с уточнением фонетических чтений использованных для записи иероглифов на момент записи, а также с уточнением фонетического облика слов предполагаемых языков-источников, также с соответствующими датировками» [Там же. С. 80].

Одним словом, единства мнений в толковании сохранившихся в китайских письменных источниках I в. до н.э. – I в. н.э. хуннских слов на сегодня нет. Констатируя это, заметим, что для объяснения их чувашский язык (как правило, по незнанию) практически не привлекался.

Удовлетворительного объяснения в науке не получила и единственная, сохранившаяся до нашего времени хуннская фраза (гуннский стишок – И. Бенцинг, двустишие сюнну – Э. Дж. Пуллиблэнк, гуннское двустишие – Г. Дёрфер). Она содержится в хронике «Цзинь-шу», предположительно относится к 310 г. н.э. [Дыбо, 2007, с. 75—76], записана «фонетически трудно реконструируемым китайским письмом» [Дёрфер, 1986, вып. 1, с. 73], состоит из четырёх слов [Пуллиблэнк, 1986, с. 61], в них в общей сложности десять слогов [Дёрфер, 1986, с. 72]. Приведём две её европейские транскрипции: 1) sieou-tchi ti-li-kang pou-kou khiu-tho-tang и 2) «сю чжи тилэй гян, Пугу тугоудан». Автором первой из них является А. Ремюза [цит. по: Иностранцев, 1926, с. 96], второй – В. П. Васильев [Васильев, 1872, с. 115].

Объяснить хуннскую фразу IV в. н.э. пытались многие отечественные и зарубежные исследователи. (Подробное описание всех предлагавшихся её толкований см. [Шервашидзе, 1986].) Так, например, Н. А. Аристов, полагая, что хунны говорили на древнетюркском языке, подгонял её смысл под содержание китайского перевода, в результате исказил саму фразу; она у него приняла такой вид: С?cu cуl?г?н, Пугу тутgан [Аристов, 1896, с. 292]. Между прочим, В. П. Васильев несколько раньше, хотя и признал, что хуннская фраза имеет вид тюркский, отметил, однако, что никому из тюркологов не поддаётся её анализ [Васильев, 1872, с. 115—116].

Тем не менее, в XX в. было сделано несколько попыток объяснить хуннскую фразу IV в. н.э. на тюркском языковом материале. Б. Карлгрен (1899—1978; Швеция) реконструировал её на основе чтения древнекитайских знаков; она у него выглядит следующим образом (рядом даётся дословный перевод китайского перевода этого текста): si?g tieg t?iei li?d k?ng «войско вывести»; b‘uok kuk g‘iu t‘uk t?ng «полководца захватить» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13].

Г. И. Рамстедт (1873—1950; Финляндия), Л. Базен (1920—2011; Франция), А. фон Габен (1901—1993; Германия, ФРГ) и некоторые другие исследователи считали оригинал хуннской фразы IV в. н.э. также тюркским и соответственно её восстанавливали, но читали и толковали её различно, например (цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13]: s?k? tal?g?n «выступай на войну» и b?g?g tutan «поймай Бюгю» [Ramstedt, 1922, s. 30—31]; s?g t?gti ?dgan «пошлите армию в наступление» и bogu??? tutgan «захватите полководца» [Basin, 1948, p. 208—219]; s?rig t?l?tgan «ты выведешь войско» и bu?u? k?t?rk?n «ты похитишь оленя» [Gabеin, 1950, p. 244—246].

Относительно приведённых реконструкций хуннской фразы IV в. н. э. И. Бенцинг (1913—2001; Германия, ФРГ) отметил: «Более или менее надёжным в этом представляется: t‘uk t?ng, очевидно, *tugta „захватывать, арестовывать“ = монг. togta- „останавливать, задерживать“, др. тюрк. tut- „держать, брать“, ср. аналогичное фонетическое изменение: монг. agta „мерин“ = др. тюрк. at „лошадь“; можно допустить, что si?g(tveg?) имеет отношение к древнетюркскому s „войско“, но ни тюркские, ни монгольские, ни тунгусские языки не содержат материала для какой-либо стройной интерпретации остальных слов» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13; см. также Benzing, 1959].

Аналогично мнение Э. Дж. Пуллибланка. «Ни одно из этих объяснений, – пишет он, – не может считаться очень успешным, поскольку все они в большей или меньшей степени построены на произвольном обращении с фонетическим значением китайских иероглифов, так и с объяснениями, содержащимися в сопровождающем двустишие китайском тексте» [Пуллибланк, 1986, вып. 1, с. 61]. Сам Э. Дж. Пуллибланк входящие в хуннскую фразу IV в. н.э. китайские иероглифы читает и переводит как сю-чжи – «войско», ти-ли-ган – «выходить», пу-гу – «варварский титул Лю Яо», цюй-ту-дан – «взять в плен» [Там же. С. 61—62]. При этом он не восстанавливает связный текст хуннской фразы IV в. н.э. по причине нежелания «добавить что-нибудь ещё к списку предлагавшихся реконструкций» [Там же. С. 62].

Хуннская фраза IV в. н.э. до сих пор продолжает привлекать внимание исследователей. Так, например, А. В. Вовин (р. 1961; СССР, Россия, США) предложил своё, тюркско-енисейское, её прочтение и истолкование [Vovin, 2000, p. 87—104], А. В. Дыбо – своё, тюркское: s?-ge ta?-t-kan b?k?-g g?t-?k-ta-n, что, согласно ей, означает «Войско заставив выйти наружу, бёке захватите, пожалуй» [Дыбо, 2007, с. 77].

Между тем, рассматриваемая хуннская фраза sieou-tchi ti-li-kang pou-kou khiu-tho-tang на материале чувашского языка может быть прочитана, не переставляя ни букв, ни слогов, ни тем более слов (что крайне важно при дешифровке любого письменного текста), как ивчe Тилe хан пуху х?й тытн? дословно «проворный (ловкий) Лиса хан собрание сам держал (созвал)». Известно, что хунны собирались для совещания о делах. Китайские письменные источники сообщают, например, что у них «было обыкновение три раза в году собираться», на которых «начальники поколений рассуждали о государственных делах…» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 119]. Шаньюй «открывал в орде собрание для совещания о делах…» [Там же. С. 129]. Правда, предложенный перевод хуннской фразы не согласуется с ее китайским переводом – в нём она означает благоприятное предсказание: по выступлении войска в поход «враг [приводится собств. его титул] будет вполне разбит» [цит. по: Иностранцев, 1926, с.142]. Разница в том, что в нём сообщается о самом собрании, который держал Лиса хан, а в китайском – о результате гадания. Быть может, это переводы разных, но связанных между собой по смыслу фраз? А может быть, одна и та же фраза, допускающая разное чтение и понимание, поскольку написана на не вполне пригодном для передачи звуков хуннского языка китайским письмом. Да и «сами китаисты совсем не единодушны в вопросе о звуковом содержании знаков этого письма в древности» [Дёрфер, 1986, с. 76].

Чувашское прочтение и истолкование хуннской фразы IV в. н.э., оформленное в виде статьи, в апреле 2003 г. нами было отправлено в редакцию журнала «Вопросы языкознания» (М., АН СССР). Как полагается, статья была на внешней рецензии. Автор её (фамилия его по известной причине засекречена) предложенное в статье чувашское прочтение и истолкование хуннской фразы нашёл «чисто спекулятивным решением проблемы» и не заслуживающим внимания (рукопись; хранится в моём архиве). Им было сделано четыре замечания, они касаются прочтения и истолкования следующих слов хуннской фразы: kang, pou-kou, ti-li и tho-tang.

Относительно слова kang, прочитанного нами как хан (титул) [Филиппов, 2008, с. 286], рецензент, ссылаясь на Э. Дж. Пуллибланка, пишет: «…высший, или весьма высокий, титул при династии Тан (курсив мой. – Л.Ф.) у тюрок и в более раннее время у туюйхуней и жуань=жуаней транскрибировался как кэ=хань» (рукопись). Это простая констатация факта, имевшего место быть при династии Тан (618—907), а не в эпоху Хань (206 до н.э. – 220 гг. н.э.). Ханьские императоры свои письма к хуннским шаньюям, как правило, начинали словами: «Император почтительно спрашивает о здоровье великого шаньюя сюнну (курсив мой. – Л.Ф.)» [Материалы по истории сюнну…, 1968, с. 45]. Ханьцам был известен и титул хан, он в первый раз встречается под 261 г. до н.э.: «Гао-цзун, государь из Дома Тхан, говорит: нынешнее слово Хан соответствует древнему слову Шаньюй. Ганму. 261 (-й год н.э. – Л.Ф.)» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 167, прим. 4]. И слово хан вполне могло быть употреблено в хуннской фразе вместо слова шаньюй, тем более оно в ней занимает место после слова ti-li – ti-li-kang, которое нами рассматривается как имя хана [Филиппов, 2008, с. 282—283].

По поводу прочтения слова pou-kou как чувашское пуху «совет» рецензент заметил: «Чувашское пуху „собрание“ … ни в одном из чувашских источников не имеет значения „совет“» (рукопись). Но из этого вовсе не следует, что хуннское pou-kou не имело значения «совет»; тем более чувашские письменные источники не могут похвастаться древностью, а исходное значение слова, как известно, с течением времени может расширяться, сужаться, изменяться, забываться.

Слово ti-li сопоставляется нами с частью теле-/тиле– в румынском топониме Телеорман/Тилеорман, а не с компонентом deli– в староосманском и современном турецком deliorman (гл. 8 §8.3), а это, согласитесь, не одно и то же.

Часть хуннской фразы tho-tang в упомянутой статье читается как чувашское тытнa «держал» [Филиппов, 2008, с. 287—288]. И. Бенцинг её в форме *tugta «захватывать, арестовывать» сопоставляет с монгольским togta- «останавливать, задерживать», древнетюркским tut- «держать, брать» [цит. по: Зарубежная тюркология, 1986, вып. 1, с. 13; см. также Benzing, 1959]. Противоположной точки зрения придерживается рецензент. Он утверждает, что среднемонгольское и монгольское письменное to?ta= ~ togta = выступает в значении «останавливаться», но никак не «останавливать» или «задерживать» и что «нет ничего общего между указанным глаголом и древнетюркским tut=, собственное значение которого – „держать“, в смысле „хватать“, но не в смысле „собирать, созывать“» (рукопись). Ясно одно: хуннская фраза IV в. н.э. нуждается в дальнейших уточнениях, быть может, новых толкованиях.

Чувашская интерпретация хуннской фразы [Филиппов, 2008, с. 278—292] имеет право на существование, особенно если учесть предполагаемое генетическое родство хуннского и чувашского языков. Во всяком случае, её можно принять к сведению рядом с другими объяснениями.

Как уже говорилось, от хуннского языка мало что сохранилось и устанавливать хуннизмы в чувашском и некоторых языках Северо-Восточной Азии (включая Сибирь и Крайний Север), Средней Азии, Северного Кавказа, Восточного Закавказья и Европы, кажется, заведомо бессмысленное занятие. Понимая это, всё же предпримем попытку выявить их, возможно, она окажется небесполезной. Высказанные догадки и предположения не претендуют на бесспорность; возможно, некоторые из них покажутся слишком смелыми и будут подвергнуты критике, надеюсь, обоснованной и конструктивной. Исследователь вправе строить гипотезы и предположения, опираясь на известные исторические, лингвистические и иные факты. Гипотетичность суждений – не помеха, напротив, она будит исследовательскую мысль.

Начнём с корейского языка, от него перейдём к центрально-азиатским языкам (китайскому, монгольскому, древнетюркскому), далее – некоторым языкам Западной Сибири, Крайнего Севера, Средней Азии, Северного Кавказа, Восточного Закавказья и Европы, носители которых в определённый период своей этнической истории имели тесные контакты с хуннами, их потомками, о чём будет сказано в соответствующем месте. Этнические контакты, как известно, предполагают языковое взаимодействие.

Глава 2

Хуннизмы в языках Северо-Восточной Азии Корея (Северная, Южная), Китай, Монголия

2.1. Хуннизмы в корейском языке

В то время, когда хунны безраздельно господствовали в центрально-азиатских степях, древнекорейские племена населяли юго-запад Маньчжурии (современный китайский регион Дунбэй и восточная часть Внутренней Монголии), по соседству с ними обитали ухуани, сяньбийцы. В своё время часть и тех и других откочевала к Ляодуну – полуострову в северо-восточной части Китая (провинция Ляонин) между Ляодунским и ЗападноКорейским заливами Жёлтого моря. (Существует мнение, что часть сяньбийцев нашла приют в Корее.) Впоследствии эти ухуани и сяньбийцы этнически смешалась с местными этносами, в том числе предками современных корейцев.

Древнекорейские племена имели деловые связи и с хуннами. Более того, авторы книги «Айкидо и китайские боевые искусства. Базовые взаимоотношения» японец Тетсутака Сугавара и китаец Лю Чжиан Син склонны думать, что клан Ох из древнекорейского государства Когурё кровно связан с хуннами. «Считается, – пишут они, – что культура синтоизма на Корейском полуострове была представлена кланом Ох из Когурё, имевшим большой вес в I столетии до н. э. …в них («оховцах». – Л. Ф.) частично присутствовала кровь гуннов (т. е. хуннов. – Л. Ф.), или же они сами были гуннами (т. е. хуннами. – Л. Ф.)» [цит. по: Леонтьев, Егоров Н. И., 2012, с. 274]. Стало быть, языки древнекорейских племён взаимодействовали с хуннским, о чём позволяет говорить материал чувашского языка.

В исконной лексике корейского и чувашского языков немало параллелей, ср., например: корейское сем «счёт» <се «считать» и чувашское сум «счёт» <су «считать», «читать» (-м в обоих языках – словообразовательный суффикс); корейское пори «ячмень» и чувашское пaри «полба»; корейское иранъ «грядка; межа; борозда» и чувашское йaран «межа; борозда; грядка»; корейское -ачжи в сонъачжи «телёнок», манхачжи «жеребёнок», канъачжи «щенок» и чувашское ача «дитя, ребёнок», которое «в остальных тюркских языках прямых соответствий не имеет» [Федотов, 1996, т. 1, с. 73—74] и другие (примеры взяты из [Мальков, 1971, с. 309—310, 313]).

Корейский и чувашский языки имеют общность и в фонетическом строе. Ещё в 1927 г. Е. Д. Поливанов (1891—1938; Россия, СССР) указал на соответствие корейской фонемы -л//-р в конце корня чувашским сонорным -л и -р в той же позиции [Поливанов, 1927, т. XXI, №15—17]. В. Ф. Мальков произвёл подсчёт конечных согласных в корейских и чувашских корнях структурного типа СГС (согласный – гласный – согласный). Оказалось, что в чувашском языке корни, оканчивающиеся на -р, составили 30,5%, на -л — 12,3% (в общей сложности – 42,8%), а в корейском корни, оканчивающиеся на -л//-р, составили 40% [Мальков, 1971, с. 311]. В обоих языках, по данным В. Ф. Малькова, «очень много звукоподражательных слов с конечными -л и —р», они же «возникали в далёком прошлом и сохранились до наших дней» [Мальков, 1971, с. 311—312]. (О подражательных словах в чувашском языке см. [Ашмарин, 1918; Корнилов, 1984].)

В корейском и чувашском языках звуковые соответствия имеются не только в корнях слов, но и в некоторых тождественных словообразовательных суффиксах (речь идёт о суффиксах -м, -у, -е, -ке, -анъ (чув. -ан), -м? (чув. -ма)) [Мальков, 1971, с. 309—310].

«Чем объяснить подобную общность в фонетическом строе обоих языков?» – задаётся вопросом В. Ф. Мальков и отвечает: «Если она объясняется сходными типологическими особенностями обоих языков, то наличие значительного количества конечных “-л» и “-р» можно отнести к более позднему времени; если же она объясняется генетической общностью рассматриваемых языков, то это явление относится к очень отдалённому времени, когда происходило дробление какого-то древнего языка на диалекты. Оно может быть объяснено, правда, и заимствованием в один язык лексики другого языка с сохранением конечных “-л» и “-р» (курсив мой. – Л.Ф.)» [Там же. С. 311].

Лексические параллели в корейском и чувашском языках, соответствие корейской фонемы -л//-р в конце корня чувашским сонорным -л и -р в той же позиции, общие словообразовательные суффиксы объясняются не только заимствованием, но и явлением суперстрата (от латинских слов super – «над» и stratum – «слой, пласт»). Оно, как известно, возникает при языковых контактах и определяется как язык пришельцев, который наслаивается на язык коренного населения и который с течением времени растворяется в нём, оказывая определённое воздействие на язык коренного населения. Известно также, что суперстрат выявляется прежде всего в фонетике и грамматике, в лексике его трудно отграничить от заимствования.

Сказанное выше сближает корейский и чувашский языки. Связующим звеном между ними являются хуннский, ухуаньский, сяньбийский языки. Не под их ли влиянием формировался структурный тип корейского языка? (Современный корейский язык – изолированный язык агглютинативного строя с порядком слов SOV (подлежащее – дополнение – сказуемое) [Лингвистический энциклопедический словарь, 1990, с. 240—241].)

2.2. Хуннизмы в древнекитайском языке

Хуннский язык, естественно, сохранил определённые элементы своего предка – дунхуского (пратюркского) языка (гл 1 §1.2). О них наука мало что знает. По А.В Дыбо, «засвидетельственные факты языка сюнну (хуннов. – Л.Ф.) только отчасти прослеживаются как пратюркские (в её понимании термина пратюркский. – Л.Ф.)» [Дыбо, 2007, с. 201]. Так, согласно ей, «могут быть сочтены унаследованными как формально пратюркские» *tanr? «небо», *?la?a «небольшая лошадь», *Konur «бурый», *Ko? «лагерь», *darxan «титул» и некоторые другие [Там же]. Об остальной зафиксированной китайцами сюннской (по аналогии с хуннской) лексике А. В. Дыбо отмечает, что она, «по-видимому, по большей части, принадлежала к «верхнему» функциональному стилю языка соответствующих общественных образований…» [Там же]. Что это за язык «соответствующих общественных образований», не объясняется. Тот факт, что на территории между нынешним Ордосом и южным Саяно-Алтаем в конце I тыс. до н.э. – первых веках н.э. главенствовали хунны (сюнну), даёт определённую почву для предположения, что языком «соответствующих общественных образований» был язык правящей верхушки хуннского общества, т.е. хуннский (сюннский) язык. Следовательно, зафиксированная китайцами сюннская (хуннская) лексика «по большей части» относится к хуннскому (сюннскому) языку. Часть её, надо полагать, вошла в китайский язык – условия для этого были: хунны (сюнны) и китайцы династии Хань в течение четырёх столетий жили рядом и имели интенсивные контакты, в том числе языковые.

Заимствование было двусторонним. Ранние китайские заимствования в пратюркском языке рассмотрены и объяснены А. В. Дыбо (напомним, её понимание термина пратюркскийязык отличается от нашего) [Дыбо, 2007, с. 66—74]. Среди них такие слова, как * (a) lacu-k «хижина, шалаш, маленькая юрта», (?) *altun «золото», *gumu? «серебро», *Temur «железо», *cerig «войско», *d?n «одежда», *s?r «цвет, краска, лак» [Дыбо, 2007, с. 67—72]; они датируются III в. н. э.» [Дыбо, 2007, с. 74]. Они, должно быть, функционировали и в хуннском языке, из него (а не из древнетюркского!) унаследованы чувашским языком, ср.: * (a) lacu-k – чув. ла? «лачуга», (?) *altun – чув. ылтaн «золото», *Temur – чув. тимeр «железо», *cerig – чув. ?ар «войско», *d?n – чув. чaн «правда», тум «одежда», *s?r – чув. сaрa «краска; цвет». (Обзору предполагаемых ранних китаизмов в тюркских языках посвящена статья И. Н. Шервашидзе «Фрагмент общетюркской лексики. Заимствованный фонд» [Шервашидзе 1989, №2].)

2.3. Хуннизмы в монгольском языке

Предки монголов «первоначально обитали в верхнем течении Амура» [Таскин, 1979, ч. 2, с. 450]. Л. Р. Кызласов уточняет: монголоязычные племена в древности расселялись «в горно-таёжной полосе между северо-восточной оконечностью Яблоневого хребта, по обеим сторонам Хингана и вплоть до северной оконечности Хэйлунцзяна (в основном по рекам Шилке, Иногде, Аргуни и бассейну Амура в его среднем и нижнем течении)» [Кызласов, 1992, с. 148—149]. Позднее, «а именно в первом веке н.э.», они появились в центрально-азиатских степях [Таскин, 1979, ч. 2, с. 450], где господствовали северные хунны. С тех пор хуннские слова стали проникать в языки монгольских племён, особенно в период, когда их носители находились под властью хуннов, монгольские – в хуннский.

Хуннскими в монгольском языке следует считать:

= слова ротацирующего типа, этимологически родственные чувашским, например: монг. ?ker ~ чув. в?к?р«бык», но др.-тюрк. ?g?z «бык, вол»; монг. еkeri, ikeri, ikere ~ чув. йeкeр«двойной; двойня; двойняшки», но др.-тюрк. ekiz«близнецы, двойня»; монг. jiru ~ чув. ?ыр «писать», но др.-тюрк. jaz- «писать» и др. (примеры взяты из [Федотов, 1980, с. 147—148]). Они могли войти в монгольские языки и из ухуаньского, сяньбийского языков, которые ротацизм унаследовали от языка-основы, каким для них, как и для хуннского, был дунхуский (пратюркский) язык, тем более носители их обитали по соседству с монгольскими племенами, по крайней мере, с I в. н.э.;

= слова, этимологически родственные чувашским, в которых наблюдается анлаутный ?-, например: монг. ?а?аzа?аi~ чув. шох?ш//шух?ш «мысль; дума», но др.-тюрк. sа? «ум, сообразительность, сметливость»; монг. ?i?ur~ чув. ш?п?р «метла; веник», но др.-тюрк. sipir «подметать, выметать»; монг. ?irbusun ~ чув. ш?н?р «сухожилие; жила», но др.-тюрк.», sinir «жила» (примеры заимствованы из [Федотов, 1980, с. 121]) и др.;

= слова китайского происхождения, общие для монгольского и чувашского языков, вошедшие в них через посредство хуннского языка – например: кит. цзыр «иероглиф; записка; расписка» [Китайско-русский словарь, 1955, с. 320] ~ монг. зиру «рисовать» [Егоров В. Г., 1964, с. 120—121] ~ чув. ?ыру «письмо» (гл. 1 §1.8); кит. л?цза (ло «мул» + -цза) [Новикова, 1971, с. 242] ~ монг. la?usa «мул» (*la- кит. lo <*ла «мул» + архаичный имяобразующий аффикс -?usа (п)) [Там же] ~ чув. лаша – «лошадь; мерин» (*la- кит. lo <*ла «мул» + ша) [Филиппов, 2014, с. 346—348; Он же: 2018, с. 98—100; гл. 10 §10.2].

Как много в монгольском языке хуннских слов, неизвестно: они никем не исследованы. Зато известно, что в чувашском языке около 900 монгольских лингвистических элементов [Егоров В. Г., 1971, с. 105—108; Федотов, 1980, с. 144—146]. Н. И. Егоров считает, что количество их, «по ещё далеко не полным подсчётам, достигает 3000 единиц» [Егоров Н. И., 2006, №1, с. 144]. Не слишком ли много?! В основном они вошли в чувашский язык через посредство языка потомков кавказских, европейских гуннов, среди которых были и потомки осяньбившихся (в известной степени омонголившихся) северных хуннов (гл. 10 §10.3).

* * *

По пути движения на юг монгольские племена встречались со многими народами, в том числе сяньбийцами (гл. 1 §1.3). Языки их, естественно, взаимодействовали; и монгольские слова стали проникать в сяньбийский язык и наоборот. Сяньбийцы и монгольские племена (в коалиции с динлинами, южными хуннами, китайцами) воевали с северными хуннами. К концу I в. н.э. военная сила северных хуннов была подорвана: в 87 г. им сильное поражение нанесли сяньбийцы, в 89 г. – китайцы, в 90 г. – южные хунны, в 91 г. – снова китайцы [Фань Е, 1973, с. 81—84, 98], после чего их шаньюй «бежал неизвестно куда» [Там же. С. 84]. В эти годы северные хунны, спасая свою жизнь, отдельными отрядами уходили кто куда, но в большинстве своём остались на землях своих предков – в халкаских степях (современная Монголия) [Там же. С. 82]. «В главе «Повествование о Сяньби», – пишет В. С. Таскин, – сообщается, что после бегства северного шаньюя его земли были заняты сяньбийцами, а сюнну, у которых оставалось ещё свыше 100 тыс. юрт, стали называть себя сяньбийцами (курсив мой. – Л. Ф.)» [цит. по: Материалы по истории сюнну… 1973, вып. 2, с. 153, прим. 26; см. также Бичурин, 1950, т. 1, с. 150—151]. Так в начале 90-х гг. I в. примерно 700 тыс. северных хуннов [Филиппов, 2008, с. 33] оказались в политической зависимости от сяньбийцев (Введение).

Сяньбийцы особенно усилились при Таньшихае (141— 181). Таньшихай «на юге грабил пограничные (с Китаем. – Л. Ф.) места, на севере остановил динлинов, на востоке отразил фуюй, на западе поразил усунь и овладел всеми землями, бывшими под державою хуннов, от востока к западу на 14000 ли (напомним, ли равен 0,5 км. – Л.Ф.), со всеми горами, реками и соляными озёрами» [Бичурин, 1950, т. 1, с. 154]. Так они, сменив хуннов, во второй половине II в. н.э. стали хозяевами монгольских степей. Тогда одни из северных хуннов («малосильные» в количестве 200 тыс. человек [Бичурин, 1950, т. 2, с. 258—259; т. 3, с. 79]) укрылись в горных долинах Тарбагатая и Саура, другие ушли в степи Южного Приуралья. Оставшиеся на землях своих предков северные хунны с течением времени в известной степени осяньбились (омонголились). Спустя примерно 170 лет (в 50-х гг. IV в.) часть их в связи с усилением табгачей/тавгачей ушла в Южное Приуралье (гл. 5).