Фантазии. 18+
* * *
Вначале я изобразил ее совершенно голой. Через два часа она глядит на меня своими черными глазами с поставленного сушиться холста на балконе. На картине она не смущается того, что абсолютно голая. На ее стройное белое тело падает ровный свет от заваленного облаками неба. Мы смотрим друг на друга, куря и отпивая сладенькое вино прямо из горлышка бутылки. Шарик завалился спать. Я укрываю его, и он довольно пошевеливается во сне.
* * *
Наутро второго я снова на улице Адар. Все белое, но снег перестал. Очень холодно, мороз. Картина в раме, обернутая в бумагу. Я закутался, замотался шарфом, на ногах у меня валенки. Я опустил наушники от шапки и завязал их под подбородком – такой холод.
Дети шмыгают на санках с горы чуть ли не мне под самые ноги. При мне одна молодая женщина перешагивала широкую замерзшую лужу, и по этой луже как раз проехали санки с детьми; женщину сбили; она упала на тротуар прямо вверх ногами.
Деревья в снегу, дома в снегу. У меня перед глазами видение: метро «Кропоткинская», в бассейне плавают люди, и белый пар поднимается над водой. Я подхожу к Арбату. Все новое – Арбат новый. Словно я в первый раз тут. Покупаю сардельки. Захожу с картиной в магазин. Медленно разворачиваю бумагу. Народ столпился вокруг. Все почему-то снимают шапки, шубы, пальто, валенки, сапоги. Женщины снимают рейтузы. Взгляды всех устремлены на меня. Все стоят разоблачившись, в легкой одежде, и от почтения ко мне, несмотря на холод, пот выступил на их лицах. Они поминутно обмахиваются чем-нибудь и даже пьют воду, чтобы освежиться. Я оставляю им картину, беру Шарика, и мы с ним выходим из магазина.
На улице снова пошел снег. Мы сразу же узнаем ее запах. Она только минуту назад прошла здесь – я хлопаю себя по лбу, как будто до чего-то догадался. Но на самом деле я не догадался ни до чего. Я гляжу направо, налево – ее уже нет. Ее уже и след простыл. «Шарик, след!» – говорю я, и мы мчимся с ним по этому следу, добегаем до конца улицы, поворачиваем за угол, взбираемся на крутую горку и, совсем уже запыхавшись, снова поворачиваем за угол. Тут мы со всего размаху натыкаемся на нее.
– Ну? – говорит она.
Мы молчим и еле переводим дыхание.
– Дальше что? – спрашивает она.
«А и правда, – думаю я, – дальше-то что? Что мы теперь будем с ней делать?» И я пока что переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь отдышаться.
Тем временем снег повалил гуще, так что дорогу совсем не стало видно. Нас всех засыпало. Шарик стал просто похож на большой снежный ком. Пока она думала о снеге, я вспомнил, что она мне говорила, и сказал:
– Нет, ты не ошиблась, это я.
– Тогда пошли ко мне, – сказала она.
– Как, вот так сразу? – сказал я.
– Если это действительно ты, то чего же нам еще нужно ждать?
Мы поднялись по лестнице к ней в квартиру, зашли внутрь, и она немедленно сбросила с себя все, кроме шубки.
– Что мы будем пить компот? – спросила она.
– Не что, а будем.
Я сбросил свои валенки, а Шарик отряхнулся. Она всем нам налила компоту.
– Жизнь пустая, – сказала она.
Мы все вздохнули.
– Я так не могу больше, – сказала она.
Компот был хороший, но чего-то в нем недоставало.
– Ты можешь что-нибудь со мной сделать? – спросила она.
– Что? – спросил я.
– Если б я знала, – сказала она.
За стеной заиграла какая-то ватная музыка.
– Я маюсь, – сказала она.
– Я вас понимаю, – сказал я.
– Да что ты понимаешь?! – закричала она, сняла шубку, открыла холодильник, вынула оттуда игрушечного мороженого слоника, села на качели в коридоре, раскачалась и прыгнула, а потом засунула голову в телевизор. Из телевизора торчали только ее красивые белые ноги, а больше ничего, и никакой передачи не было.
– Я маюсь, ясно тебе? – прогудела она из телевизора.
– Как не понять, – сказал я.
Разбухнувший изюм застрял в компоте, и я никак не мог его вытащить. Теперь я понял, в чем дело: в компоте не было сушеных груш.
– Вытащи меня отсюда, я застряла, – сказала она.
– Охотно, – сказал я.
– Что мне делать, как себя убить – ума не приложу! – сказала она.
Я встал, вытащил ее из телевизора, но она уже рвалась в холодильник. Тут я не нашел ничего лучшего, как вынести ее прямо на улицу, а на улице все шел и шел снег – белый и пушистый.
– Здесь тебе будет легче, – сказал я ей.
Мы постояли, и нас пробрал морозец. Мы оглянулись и увидели, что Шарик куда-то исчез. «Наверное, убежал в „Арбат“ за колбаской», – решил я.
– Женись на мне, – попросила она – кстати, ее звали Асвета.
– Хорошо, – сказал я. – Будем маяться вместе.
Какие-то школьники проходили мимо и пялили на нас глаза.
– Женись сейчас! – сказала она.
– Ладно, – сказал я.
– Дай мне мое обручальное кольцо, – сказала она.
Я дал ей кольцо – понарошку.
– На, – сказал я.
– Вот твое, – сказала она и надела мне мое кольцо на палец.
– А теперь ты надень мне мое, – сказала она и протянула руку.
Я надел ей ее кольцо на указательный палец, и мои руки от волнения дрожали.
– Дай выпить свекрови, – сказала она.
– На, – я протянул свекрови бокал.
– А теперь дай теще.
Я дал и теще.
– Поцелуй меня, – сказала она и подняла фату, – понарошку.
Пока я целовал ее обнаженные губы, снежинка упала нам на лицо.
– Теперь ты моя жена, – сказал я, и голос у меня был какой-то странный.
– Я твоя жена, – сказала она каким-то странным голосом.
Мы глянули на небо: снег повалил еще гуще. В проходе между домами виднелась улица Нардоу, на ней были мугробы, Лошади и Кони вязли по колено в снегу.
– А я совсем замерзла, – сказала она – моя жена.
Я снял свое пальто и надел на нее.
– Где мы проведем нашу первую брачную ночь? – спросила она.
– Наверно, в брачной постели, – сказал я.
– А где мы проведем наш первый медовый месяц? – спросила она.
– Там же, где и брачную ночь.
В это время взошла луна. И как раз мимо нас прошел местный сумасшедший, которого я здесь встречаю почти каждую зиму. На нем футболка, шорты и сандалии, лицо его залито потом, он поминутно прикладывается к бутылке с водой и вытирает пот со лба. Глядя на него, можно замерзнуть. Он идет по щиколотку в снегу, и мне за него страшно.
– Бр-р, – говорит Асвета.
Она смотрит на меня, и я вижу луну, которая отражается в ее глазах.
А в мире-то произошла неточность, и я это знаю, а просто на минутку об этом забыл. И я должен исправить это неестественное положение. Я поднимаюсь наверх, в квартиру и выношу ей ее шубку, кофту, юбку, колготки и все остальное. Я выношу также ее сапожки и шапку. Я не смотрю ей в лицо, а она все пытается заглянуть мне в глаза. Я одеваю ее, как маленькую девочку, и она тает в воздухе. Потом, не оглядываясь на нее, захожу за угол, и меня больше нет.
Евгений Печорин
(в двух частях)
Посвящаю учителям русского языка и литературы, а также их ученикам, из которых вышли литературные критики.
Часть первая
Была прелестный уголок…
А. Пушкин
На школьной скамье я недоумевал. Как можно было оставить героя своего в столь неопределенном положении, да еще и в злую минуту? Мне было искренне жаль Онегина, да и Татьяну тоже, честно говоря, и даже ее мужа-генерала, которые совершенно не использовали свой потенциал. «Ну что же с ними было дальше?» – всё думал и думал я. Ну, понятно, генерал был великосветским человеком, и он этого так не оставил. Он принялся ругать Онегина за то, что тот, по его мнению, бесчестно пристает к его жене, притом в его же собственном доме, да еще и в отсутствие хозяина – ведь начал же Евгений свои, как генералу казалось, домогательства еще до того, как он вышел к ним, к тому ж, как сказано в произведении, Татьяна была не убрана. В общем, слово за слово – очевидно, дошло до дуэли. Конечно, не мгновенно. Онегин хлопнул дверью, но на следующий день, на приеме, генерал, который, естественно, не мог этого так оставить, подошел к нему и похлопал пальцами снятой перчатки по кончику носа пушкинского героя. Ясно: дуэль, и понятно, что Онегин убил его, этого старенького генерала, как и Ленского. Ну, он потом чувствовал кое-какие угрызения совести, меньшие, впрочем, чем после дуэли с Ленским, оттого что Ленский все-таки друг и юноша, а этот – старый и недруг. Татьяна же, как жена, верная бывшему своему супругу-генералу, понятно, какое-то время поносила траур, но затем сняла и бросилась в объятья Онегина. Она так его любила! И, конечно же, он ее. Казалось бы, счастливый конец?
Вначале я был удовлетворен этим концом, но потом стал размышлять: действительно ли герои реализовали свой потенциал до конца? Ну, генерал, положим, реализовал. Но как же Онегин с Татьяной? Неужели они так и останутся жить с этим «счастливым концом»? Шекспир бы не согласился. Мы помним, как Онегин – еще давно, когда только получил Татьянино любовное письмо к себе, – охлаждая ей пыл, сказал девушке, что он-де ее тоже, конечно, полюбил, но намекнул, что женитьба все испортит, сказав: «Женившись, разлюблю тотчас; начнете плакать: ваши слезы не тронут сердца моего и будут лишь бесить его!» Так и случилось, как это предвидел Онегин. Всё-таки он был очень прозорлив (конечно же, не он, а Пушкин). Через несколько дней после счастливой женитьбы Татьяна ему надоела. Она стала раздражать как раз тем, что раньше притягивало. Конечно же, тем, что «дика, печальна, молчалива» и «как лань лесная боязлива», но не только сим, а еще начитанностию, интеллигентностию и какою-то врожденною мягкостию. Добротою, что ли. Онегин стал сердиться, позволял себе повышать голос. Возникали ссоры. Татьяна плакала, но мужественно терпела. Она ведь была заблаговременно предупреждена, а главное, собиралась быть Онегину век верна, так же как в свое время генералу. Да и могло ли быть иначе в ту утонченную эпоху? Онегин же, чувствуя, что с трудом владеет собою, решил от греха подальше поехать в Петербург (а они после венчания поселились в том самом доме, где когда-то богатый дядя Онегина от скуки давил на подоконнике мух).
И вот Евгений снова в Петербурге, он немного отошел, стал ходить на балы и, казалось бы, почти что зажил прежнею жизнью. Но Татьяне хотелось узнать, чем же занимается в столице ее муж, но в то же время она не хотела там показываться, дабы своим появлением его не смутить. А послать слуг или даже верную кузину, коя бы все разведала и разузнала, не получалось. Слуг бы на бал не пустили, и они бы понасобирали пустых сплетен от других слуг – вздорных и дурных, и Татьяне от всего этого было бы не легче. А верной кузины у нее не было, потому что, как мы помним, еще сам Пушкин нам сказал, что Татьяна была нелюдимка и, кроме няни, ни с кем не общалась, а няня давно умерла.
Тут приходит Татьяне в голову блестящая идея – недаром же она столько книг в свое время прочла. Татьяна поехала в Петербург инкогнито, переоделась там в мужчину, а точнее, в юношу – потому как верно рассудила, что навряд ли смогла бы изобразить женским лицом своим лицо мужчины зрелого и, пожалуй, усатого, – и стала искать встречи с мужем. Тотчас же она его и нашла на балу у Г. и с негодованием увидела, как муж ее увивается за молодыми дебютантками. Тут глаза Татьяны наконец открылись и она поняла смысл увещеваний Евгения, который после ее памятного письма пытался в мягкой форме намекнуть девушке, что не может удовлетвориться лишь одною женщиною и что ему нужны многие. И вот мы видим перед глазами эту картину: блестящий бал, пенящееся шампанское, юные прелестные дамы и увивающийся за ними Онегин – а он сильно соскучился по этим балам, потому что всё это дело с генералом, дуэлью и похоронами, овдовением Татьяны и ее ношением траура по мужу, опять же затем приготовления к новой свадьбе, и прочая, и прочая. Татьяна – хоть и должна была знать (или хотя бы предполагать) это всё заранее, ведь Онегин ее честно предупреждал! – не поняла тогда его слов и, получается, вовсе и не знала, и не предполагала, и всё это явилось для нее полным сюрпризом. Переодетая юношей, она гневно взирала на это всё, кусала губы, с трудом удерживая готовые переполнить край слезы и гнев. Страсти кипели и рвали, можно сказать, на части ее оказавшуюся в такой непростой ситуации душу. Сама не осознавая, что делает, Татьяна быстро попросила кого-то, чтобы представили «этому блестящему господину», как назвала она мужа своего, Онегина, и с первых слов принялась сыпать эпиграммами и колкостями. Откуда они в ней только нашлись? Онегин вначале не осознал, занятый дамами, но потом вскипел, стянул с руки перчатку и хотел было постукать дерзкого наглеца пальцами перчатки по кончику носа, но Татьяна опередила и влепила мужу оплеуху. Дуэль была неминуема. Схватились было стреляться в тот же вечер, но опытный офицер-поручик, известный дуэлянт, убедил отложить до утра: дескать, темно в лесу, свечки света не дадут, только заряды зря растратите и друг по дружке наверно промахнетесь – зря только живы останетесь. Онегин был зол и холоден, Татьяна же горела и страстно желала драться.
На рассвете сошлись в лесу. Онегин не подозревал, какую злую шутку сыграла с ними судьба и что он сошелся не с юным глупцом, а с собственною женою. Стрелялись на пятнадцати шагах – надо ли говорить, что Онегин, понаторевший в двух предыдущих дуэлях, уложил Татьяну с первого выстрела? Он-то понятия не имел, кого убил. Злоба на дерзкого юношу вмиг прошла. «Ну, что ж? Убит», – услыхал он и вздрогнул, потому как эти слова напомнили ему их последнюю встречу с Ленским. «Неужели я только для того и создан на земле, чтобы убивать людей?» – с горечью подумал Евгений. Вскочив на коня, он вернулся в Петербург и вечером не пошел на прием у князя Ф., и в следующее же утро уехал на почтовых в деревню.
Что же было далее? В имении Онегин, естественно, узнал, что «барыня в бричке укатили тому три дни, куды – неведомо». Впрочем, он и не желал сейчас о ней ведать. Мрачная тоска свела ум его. Неделю не выходил Евгений из кабинета. Наконец вышел. Дворовые испугались. На барине лица нет. Приказал подать бричку и поехал назад в Петербург. Искать ее стал. Да нигде найти не может. Татьяна из деревни уехала с одной девкой дворовой, рябой и немой от рожденья. Сколько ни выспрашивал у нее Евгений: «Где ж вы с барыней жили?» – мычит, да и только. Повез ее в бричке по Петербургу, на домы показывает. Здесь? Нет. Там? Нет. Может, вон в том особняке с колоннами? Тоже нет. Мычит да головой мотает. Что с нее взять? Но тут страшная догадка мелькнула у Евгения в мозгу. Словно видение ему было. Еще до конца не веря, повернул коней – юношу того искать, которого убил. Поехал и к Г., и к Ф., да только никто ничего про того юношу не знает.
«Душа моя, – обнял его К., – очень даже разделяю твое беспокойствие, но поверь, милый друг, сам его первый раз на своем же балу увидал. Как он сюда попал? – думаю. Ума не приложить!» Евгений – к слугам К. Те знать не знают. Поехал искать двух поручиков, что им секундантами были, – обоих, как назло, убило на дуэли. Да как же так?! А вот так. Кухарка поделилась, слезу пустила. «Барин добрый был, царствие их благородию небесное, да очень уж любили, прости господи, во всем первыми быть. Приехал к нему другой барин, его друг, царствие и ему небесное, выпили, закусили, а тут муха по стене ползет. Спорим, говорит мой барин, я ее в стену вгоню с десяти шагов? А тот, другой, ему не верит. Нет, говорит, не вгонишь. А я тебе говорю, что вгоню! А я тебе говорю, не вгонишь! Тот вытащил пистолет, как в муху прицелится, а этот ему: куды ж ты целишься, тут и трех шагов нет. А барин мой: ты что ж мне, говорит, на слово, что ль, не веришь, когда я тебе сказал, что на десяти вгоню, что ж я, виноват, бусурман ты эдакой, что вся моя квартира, кою я нанимаю, о пяти шагах только? А этот: ничего, мол, не знаю, хвалился на десяти – так на десяти и вгоняй, а иначе, говорит, буду тебя бесчестным человеком считать. Ну, мой барин взвился, что твой жеребец. Так ты, говорит, меня за бесчестного человека почитаешь – так их благородие, царствие им небесное, и сказали: за бесчестного, говорит, почитаешь, так я тебе, говорит, на десяти, а хошь, на пяти шагах удовлетворение сделаю. Тот сразу вскочил, и этот вскочил, раскричались: честь да честь! Ну, ясно дело, дуэля, а мне опосля денщик ихний, Васька, сказал: господа офицеры, мол, прицелили пистолетики да и пальнули разом, цыкуданты глядь – а они оба мертвые. Так и убили друг друга, родимые. А такие видны из себя были господа, царствие им небесное! А тот, второй барин – друг моего – даже мне, старухе глупой, раз подмигнули да спряник на Страстной день и подарили. Назад три лета. Мож, четыре, не упомню. Ешь, говорит, Козлинишна! Козлинишной меня величал – а отец-то мой не Козёл, а Козьма, Кузьминишна я, стало быть, вот шалун! Ешь, говорит, старая, добрый я сегодня. Ну, я тот спряник в мешочек зашила, племяшке снесла, у самой-то во рте ни одного зуба – во, гляди!» Онегин рассеянно слушал болтовню старой бабы. «А где ж они теперь, милая?» – спросил он, когда та окончила разговор и закрыла беззубый рот. Старуха посмотрела на него и пустила еще одну слезу. «Господь с тобой, барин, говорю ж те, помёрли все, царствие небесное, ох как помёрли!» – «Да кто-нибудь хоть остался?!» – в сердцах крикнул он. – «Да я только!»
Так ничего от глупой бабы и не добился. Мрачный сидел он в петербургской своей квартире, отославши слуг. После всего, что случилось, он уж не мог возвратиться в имение. Оставаться здесь также не хотелось. По Петербургу ползли зловещие слухи про барина, убившего на дуэли собственную жену. Отчего-то к слову «барин» неотстанно прилепились «ревнивец» и «Отелло», что бесило Онегина. Чем угодно, а уж ревнивцем и тем более Отелло он не был. «Самая судьба велит мне ехать на Кавказ, – рассудил Евгений. – Кровь врагов отечества смоет кровь тех, кого я любил. С рук моих».
Реализовал ли оставшийся герой, Онегин, потенциал свой? И снова вынужден я отвечать отрицательно. Напротив, он его не только не реализовал, но и не растратил, и даже на протяжении всего времени только умножал. И вот только теперь, скача на Кавказ, потенциал этот начинает, наконец, действовать. Но с сего момента я чувствую себя не вправе решать судьбу великого пушкинского героя и вверяю ее перу его великого продолжателя, Михаила Юрьевича Лермонтова. Имя же, вытекшее из великой северной реки нашей Онеги, с гордостию понесет подруга ее и могучая соседка, Печора, где и окончит оно бренные дни свои, передав бремя вечной славе.
Часть вторая
Кавказ
Ко мне он кинулся на грудь.
М. Лермонтов
Ну, насчет Печоры с Онегой – это было с моей стороны чересчур напыщенно. Хотелось чего-нибудь этакого написать – или даже эдакого. Но если серьезно предположить, что Онегин превратился в Печорина, то есть что Лермонтов просто взял героя у своего предшественника Пушкина и приспособил под свои нужды, тогда вот что получается. Сразу, во-первых, скажу, что фраза «Возвращаясь из Персии, умер» мне уже на школьной скамье совершенно не понравилась. Чего это он вдруг умер? От дуэли? Но если бы так, то Лермонтов, естественно, описал бы эту дуэль с красочными подробностями, потому что сам был страстный дуэлянт. Значит, дуэль отпадает. Разбойники? Но Печорин ведь был фаталист, так что разбойники ему были нипочем. Болезнь какая? Навряд ли. Слишком крепок и здоров был для этого Печорин, бывший Онегин. Несчастная любовь? Но у Печорина все любови таковыми были, и ничего, не умер. Значит, как говорил Шерлок Холмс, отбросив все невозможное, остаемся с самым невероятным. Печорин вовсе не умер, а это только Лермонтов сказал, что умер. Все и поверили. Что же тогда с ним сталось?
Тут самое время применить дедуктивный метод, о котором ни Лермонтов, ни тем более Пушкин, конечно же, понятия не имели, а если б имели, то, очевидно, зашифровали или, пользуясь современным выражением, закриптовали бы свои сюжеты гораздо более сложным ключом. Стоит только как следует проанализировать ситуацию, возникшую в романе Лермонтова, и всё станет ясно. Вот едет он, Печорин, из Персии. Возвращается оттуда. А если возвращается, значит, до этого там был. Стало быть, вот нам точка отправления для нашего рассуждения. Печорин был в Персии. В Персии – шахи, окружившие себя прекрасными женщинами. Печорин, как светский человек, очевидно, принят при дворе. Шахи вначале, естественно, его хорошо приняли. Они всех гостей хорошо принимают, потому что соблюдают старинные законы гостеприимства. Тем более что Печорин – и не будем забывать, что это бывший Онегин, «ученый малый, но педант» то есть, – в высшей степени неординарная и интересная личность. Он был благородным и гордым человеком, не чета окружавшим шахов людям с восточным менталитетом, которые своим подобострастием и лизосапогством их уже достали. Печорин, естественно, ни перед кем шапку не ломал.
Подозрительный читатель может пробормотать: «А верно ли, что Печорин – продолжатель Онегина?» А вы как думали? Конечно же да! Хотя бы потому, что Печора, сибирская река, – продолжение Онеги и вытекает, откуда та втекает. Ведь по-настоящему такой фамилии – Печорин – нет, значит, Лермонтов дал всем понять, что его Печорин вытек из Онегина. А во-вторых, характер – тот же, добавить к этому, что Лермонтов ни от кого не скрывал, что восхищается Пушкиным и считает его своим учителем – вспомним стихотворение «На смерть поэта», а ведь Лермонтов умер почти так же! – значит, считал себя преемником Пушкина. Но не будем останавливаться на том, что всем очевидно, а пойдем дальше.
Итак, благодаря логическим выводам мы пришли к тому, что Печорин гостил у одного из персидских шахов. Уточним (хотя в данном случае это совершенно не важно), что это был не шах, а падишах, поскольку дело было в Персии, и мы даже могли бы, зная, в котором примерно году там гостил Печорин, легко определить имя этого правителя, коим вполне мог быть и сам Фетх-Али-Баба-Хан, хотя нам это совершенно ни к чему. Так вот, очевидно, что благодаря своим исключительным личным данным Печорин сразу же завоевал расположение шаха (будем его впредь для краткости именовать шахом, хотя и запомним, что он падишах) Фетха-Али-Бабы-Хана. Печорин держал себя с Фетхом-Али-Бабой-Ханом независимо и, поскольку прекрасно умел «с ученым видом знатока хранить молчанье» – кое, как известно, золото, а золото шахи любят, – так вот, поэтому шах Фетх-Али-Баба-Хан счел его весьма умным и интересным собеседником. Особенно импонировало Фетху-Али-Бабе-Хану то, что гость, не споря с ним и не переча высокому правителю, имел вид человека, прекрасно знающего, о чем говорит, – то есть, опять-таки, знатока. А это, несомненно, удавалось Печорину, и притом весьма легко, если мы вспомним, что у него был настоящий талант «без принужденья коснуться до всего слегка», а также «возбуждать улыбку дам…», – но о дамах позже.
Так вот, весьма расположенный к Печорину, шах Фетх-Али-Баба-Хан был рад показать ему свой дворец, похвастаться замечательными конюшнями, а также обширной библиотекой, в которой наверняка были и русские книги, и даже, быть может, сочинения Александра Пушкина и Михаила Лермонтова. Но Чехова с Достоевским там не было, и поэтому Фетх-Али-Баба-Хан многого, конечно, не знал. Печорин рассеянно осмотрел дворец, скользнув скучающим взглядом по коням и корешкам книг, зевнул на выложенный сапфирами и изумрудами фонтан, и тогда Фетх-Али-Баба-Хан, естественным образом, повел его в свой гарем. Здесь герой наш оживился, да и можно ли было не оживиться? Все чувства разом всколыхнулись в груди его, едва переступил он порог этого гарема. Но Печорин виду не подал, и ни по лицу его, ни по глазам Фетху-Али-Бабе-Хану не удалось угадать чувства своего гостя, потому что воспитанные вредным севером представители высшего света не сверкают глазами при одном лишь виде дамы. Печорину же, как мы помним из книги Лермонтова, нужно было утешиться и отдохнуть после утомительного и, в общем, малоприятного романа с княжной Мери.
Это у Печорина был хитрый ход такой. Если ему что-нибудь очень нравилось или чувства его всколыхивали всю его душу, он виду не подавал, а лишь зевал, глядя на кончик своего сапога. Это, конечно же, не он сам придумал, а Лермонтов, да и тот не придумал, а взял у Пушкина. Вот и в гареме Печорин не подал вида. Он и на евнухов, и на дам зевнул так же, как на коней и на книги, и Фетх-Али-Баба-Хан, еще не достаточно постигший загадочную русскую душу, решил, что его новый приятель – возвышенный философ, наподобие Сократа, и совершенно не охоч до женского пола. О, как же ошибался Фетх-Али-Баба-Хан! Едва он оставил гостя одного в отделенных ему обширных и богато убранных покоях, как Печорин для начала совершил свой туалет, на который ушло не менее трех часов, потом вышел из него «подобный ветреной Венере» и, так как уже стемнело, притворно зевая, направился в гарем.
Но прочитавший Пушкина Лермонтов, в отличие от своего предшественника, использовал образ «ветреной Венеры» не в переносном, а в буквальном смысле. Его герой возил этот костюм в дорожном чемодане вместе с другими вещами, которые могли пригодиться для его выходок. Применим дедукцию. Куда бы Печорин двинулся, выйдя из покоев своих в коридор? Конечно же в гарем!