Дневной поезд, или Все ангелы были людьми

– Сам Великий Будда или Его посланцы.

– Вы шутите? – спросил Боб, почувствовав удовлетворение оттого, что не ему одному свойственно неудачно шутить.

– Ничуть не шучу. Но раз вы этого не понимаете, боюсь, что мой рассказ…

– Мы понимаем, понимаем. Все вас просят. Пожалуйста!

Жанна снова сблизила ладони, призывая артиста потешить публику своим выступлением.

– Но, боюсь… здесь кто-то лишний. – Теперь Герман Прохорович отвернулся от нее так, как раньше отворачивались другие.

– Не кто-то, а одна противная особа. – поправила его Капитолина и нарочно с вызовом посмотрела на Жанну.

– Сами вы противные. Ладно, я уйду. – Жанна встала, ожидая, что муж последует за ней, но Боб явно не хотел уходить, опасаясь, что без него произойдет самое интересное.

– Чуть позже, кисуля… Я тебя догоню…

– Ты меня не догонишь, потому что я тоже останусь. Вот нарочно возьму и останусь. Буду сидеть и на всех смотреть, как на меня тут некоторые смотрят…

– Тогда мы все уйдем, – за всех сказала Капитолина.

– Ах, не уходите! Для нас это такая потеря! Мы не переживем! – с притворным сожалением воскликнула Жанна.

– Так мы в конце концов услышим обещанный рассказ? – спросил Боб и слегка приподнялся, чтобы в том случае, если обещание не будет выполнено, выйти в тамбур и покурить. – Или ваш татхагата наложил запрет на все подобные рассказы?

– Не сметь! – взвизгнул Герман Прохорович. Он давно был близок к срыву по своим, неведомым для других (догадывалась лишь одна Капитолина) причинам, но все-таки ему удавалось держаться. Сейчас же к этим причинам добавился совершенно ничтожный внешний повод, но именно из-за него Морошкин потерял контроль над собой. – Не смейте кощунствовать! Не потерплю! Не позволю! – Герман Прохорович вдруг сорвался на крик, но тотчас пожалел об этом, устыдился и произнес тихим голосом: – Боюсь, что не услышите. Во всяком случае, сегодня…

Жанна смотрела на него во все глаза, пораженная тем, что он способен на такие припадки.

– А вы, однако, интересный мужчина…

– Вы ошибаетесь… ничего интересного во мне нет.

– Нет, весьма интересный, недаром тут некоторые прочат себя в ваши жены. И седина у вас благородная. Только цвет глаз у вас как-то странно меняется. И к тому же вы слишком многого боитесь. Пожалуй, вам храбрости не хватает, а то бы вы были хват.

– Не стоит затруднять себя моей оценкой.

– Значит, вашего рассказа нам сегодня не ждать. Так я понимаю?

После этих слов жены Боб резко встал со своего места.

– Не заслужили. Недостойны. Что поделаешь… следует принять со смирением. В таком случае я иду в тамбур курить. Кто со мной?

На его приглашение никто не отозвался, но, когда он вышел, за ним увязался Добролюбов, рассчитывая получить сигарету.

– Покурю напоследок, раз уж мне теперь запрещено.

– Кто же вам запретил? – спросила Капитолина вдогонку.

– Кто, кто… духовник мой, конечно. В своих последних письмах. Он сам не курит, и ему претит, чтобы братские троекратные лобызания при встрече припахивали табаком, – ответил Добролюбов, не оборачиваясь к ней.

Глава вторая

Уважительная и неуважительная

В купе остались трое: Г. П., К. и она, Ж, как мысленно зашифровала Жанна имена Германа Прохоровича, Капитолины и свое собственное имя.

Зашифровывать она обожала – не только имена, но и окружающие предметы, диковинные обстоятельства собственной жизни, телефоны подруг и приятелей, всякие даты (когда, кого и с чем поздравлять) и прочую фигню. Стоило придать ей видимость таинственности, и эта фигня превращалась в нечто, приобретала совсем другие очертания, как вещи в комнате, шкафы и диваны, днем такие обычные, ночью пугают, завораживают, кажутся заколдованными истуканами, каменными уродами с острова Пасхи, пришельцами из иных миров.

Впрочем, это все детство – неужели оно у нее было? Теперь Жанну в собственной комнате ничего не пугает, и каменные уроды не толпятся по ночам у ее изголовья. В голове лишь маячит унылая мысль, что надо бы наконец убраться, вымести сор из углов, развесить по шкафам разбросанные вещи и навести самый элементарный порядок, как любит говорить ее мама (мамочка, мамуля), заядлая преферансистка и энтузиастка беспорядка во всем, кроме карт.

Да, такая у нее преференция – расписывать пульку в избранном обществе карточных фанатов и маньяков. Вот ее уроды с острова Пасхи – сердечники, гипертоники и подагрики, изнывающие от страсти к игре. С ними она способна просидеть над картами целую ночь, обкуривая лампу под зеленым абажуром и грея ноги о рыжего кота, обнимающего лапой точеную ножку стола.

А утром, обвязав чулком голову, мамочка жалуется на ужасную мигрень, недоумевая, откуда она взялась, литрами глушит кофе и, похныкивая, сетует на то, что объявила мизер без прикупа.

Жанна с Бобом познакомились летом на даче.

Познакомились благодаря тому, что родители (отец был таким же преферансистом, страдающим от кошмарной мигрени), собираясь к вечеру у дальних соседей Шиманских за карточным столом под орешником, брали детей с собой. Им тогда было по восемнадцати лет; они тоже играли. И вскоре их как взрослых стали приглашать за стол, чтобы заменить отсутствующих по уважительной причине (если отсутствовали по неуважительной, игру отменяли, о чем надменно извещали виновных).

Если же отсутствующих не было, Жанна и Боб сидели на балконе в полосатых шезлонгах, собирали по опушкам леса шишки для самовара, устраивали велосипедные гонки или гуляли. На прогулках, дабы поддержать разговор, Боб ее расспрашивал, у кого она просит деньги – у отца или у матери, с кем дружит, в кого влюблена (всегда извинялся за свою беспардонность, задавая такой вопрос), и Жанна уже тогда научилась шифроваться.

Она отвечала таинственными намеками: дружит с балериной Большого театра, влюблена в одного жокея, но все это было тщательно зашифрованное вранье, благодаря которому, однако, Боб сначала стал ее ко всем ревновать, а затем влюбился сам и сумел добиться благосклонности Жанны, чтобы все к нему ревновали.

Их роман продолжался год, после чего Боб и Жанна осчастливили родителей признанием, что они без ума друг от дружки, а посему (что им еще остается?) намерены жениться.

Родители, конечно, расчувствовались, умилились и прослезились, хотя и прокрутили в уме, насколько реальна угроза, что женитьба детей помешает их преферансу. Но, взвесив все за и против, решили, что не помешает, и дали благосклонное согласие. Грянул свадебный марш известного еврейского композитора (все время забывали фамилию). Молодых благословили, даже перекрестили из суеверия, чего сами застыдились (может, не надо было, а то как-то неловко?) и отселили в купленный кооператив.

Кооператив – не бухаринский (сельскохозяйственный), а брежневский, под которым подразумевалась квартира, квартируся, квартирончик, как умильно именовал оную Боб.

Молодых она вполне устроила и даже удовлетворила их примитивно-изысканные эстетические (аскетические тож) запросы тем, что архитектор смело пользовался геометрическими формами: одна комната была квадратная, зато другая овальная, а третья аж треугольная, вполне годная для занятий буддийской йогой в духе Алмазной колесницы и Тантры.

К тому же третий этаж с балконом.

Все это было следствием искусной дипломатии Жанны и умело использованного ею шифра (намек на беременность, переполошивший родителей). Поэтому и вся их последующая жизнь с ее различными периодами и этапами сводилась к смене шифров. Причем шифроваться стал и Боб, скрывая от жены источник своих доходов, знакомства и связи.

Она даже не сразу узнала, что его вышибли с философского факультета, куда его по знакомству протолкнул отец, воспользовавшись своими связями в самых высших сферах, приобретенными благодаря преферансу, ставшему разрешенной (легальной) заменой масонству.

Но все же и масонство не помогло: вышибли за милую душу, о чем жена узнала последней. И Боб еще долго морочил ей голову тем, какой он великий философ, чуть не Бергсон, чье имя он использовал тоже для шифровки (не называть же себя Гегелем или тем более Кантом, всем известным по роману «Мастер и Маргарита»).

Словом, оба были на редкость искушенные шифровальщики – и в крупном, и в мелочах, и в том, что может быть мельче любой былинки, хотя по значению превышать гору Синай.

Навязчивое присутствие и неуклюжий намек

Вот и сейчас, шифруя инициалами имена попутчиков, Жанна хотела придать им видимость некоей таинственности, но тотчас усомнилась в своей затее. Ну что таинственного может быть в этой одинцовской дурехе Капитолине, сохранившей себя нетронутой девой до тридцати двух лет, да и в ней самой, чей инициал совпадает с сокращенным названием женского туалета!

Поэтому она тотчас расшифровала эти имена, вернула им первозданный вид.

Расшифровала и заскучала, поскольку делать было совершенно нечего. Не ложиться же спать в такую рань (на часах только одиннадцать). Пожалуй, самое лучшее – бросить своих попутчиков Г. П. и К. и присоединиться к курящим, поболтать с ними, а там, может быть, кто-то сподобится пригласить в вагон-ресторан, заказать графинчик под хорошую закуску, и тяжелое, как чугунные гири, время пролетит, взвихрится, упорхнет незаметно.