Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного

– Это кто ж такая, повелительница-то ваша? Поломойка, что ли? – Хозяйка к сказкам относилась явно недоверчиво и неодобрительно.

– Прачка, – ответил Савва Иванович и шагнул через порог, опережая Николая Семеновича и догоняя жену.

Этюд шестой

Шалый

– А что, может, и впрямь возьмем обоих? Правда, Ефимушка уж очень стар, за всем не поспеет, но зато как хранитель старины – фигура! Истинный Гоголь! Да и сподручно ему здесь: все знакомое, привычное, глазом наметанное, – вслух размышлял Савва Иванович, привыкший дела решать сразу, на ходу, не откладывая, чтобы затем время не терять и к ним не возвращаться.

– Почему бы и не взять, раз сами просятся. – Кукин умел давать советы, исходя не столько из их полезности, сколько из того, что можно было решить без всяких советов.

– Ты считаешь? – спросил Савва Иванович, чтобы лишний раз проявить к нему уважение.

– Думаю, так было бы правильно. – Кукин и сам себя зауважал.

– Что-то жена его мне не особо понравилась. Как бы и впрямь не возомнила себя здешней владычицей. – Елизавета Григорьевна не возражала, но делилась своими сомнениями, призывала мужа сразу не решать, еще подумать: все-таки дело важное – рядом с кем придется жить.

– Не всем с женами везет… – Савва Иванович льстиво намекал на то, что ему – в отличие от других, невезучих, – явно повезло. – Если же возомнит, останется у разбитого корыта. Мигом уволим.

– Как у тебя все просто. – Она не столько посетовала на мужа, сколько позавидовала ему и пожаловалась, что ей все дается с трудом, с ошибками и извечными сомнениями.

Они наскоро оделись и вышли из душных комнатенок, где ютились принимавшие их хозяева, на свежий, весенний воздух, снизу прохладный от таявшего снега, а поверху, куда больше доставало солнце, прогретый, сомлевший и душистый. Кукин потянул чуткими ноздрями, улавливая весенние запахи, и тоже сомлел, разнежился, отдался блаженной истоме. Савва Иванович стал долбить каблуком ямку, помогая выбраться набухшему, вспенившемуся ручью. Елизавета Григорьевна сняла шляпку с вуалью и подставила солнцу лицо.

Не успела за ними захлопнуться дверь, как изнутри ее толкнули и их догнал Ефим Максимович, без шапки, не успевший просунуть руки в рукава, хотя никаких рукавов-то и не было, поскольку он впопыхах сорвал с гвоздя не зипун, не армяк, а стеганую безрукавку.

– Согласна. Я ей внушение сделал, и баба моя теперь согласна, – доложил он, словно покинувшие их гости только и ждали, что ее согласия. – Уж вы не обижайтесь.

– Мы не обижаемся. Вы шапку наденьте, а то простудитесь. – Елизавета Григорьевна позаботилась о старике, уж очень растерянный и заполошный был у него вид. – Какое же внушение?

– А такое, что по нынешним временам каждой копейке радоваться надо.

– Что ж за времена такие?

– Запустение кругом. Уходит прежняя жизнь. Вымирают дворянские гнездовья. Стариков на погост сносят, а что вместо них? Хорошо, если пустота, а то ведь – и срамота.

– Возродим! – Савва Иванович не вдавался в подробности, что и как он собирался возрождать, но в успехе возрождения заранее был уверен.

– Дай-то Бог, дай-то Бог. Вы тут погуляйте по округе, осмотритесь, а я к вам еще выйду. Только Головина остерегайтесь, – счел нужным предупредить Ефим Максимович.

– Это что за Головин? – спросил Кукин, оглядывая в бинокль окрестности, словно из-за первого же куста мог показаться он, Головин, во всей его ужасающей красе.

Бывший управляющий хоть и без бинокля и каких-либо увеличительных стекол, но мигом разглядел в Головине самое главное.

– Есть тут один шалый и бесшабашный. Из мужиков поднялся – гордость из него так и прет. Рощу свою сторожит. Страх на всех наводит. Ружьем пугает. Народ его стороной обходит.

– А власть? – спросил Савва Иванович, освободив из плена ручей, заворковавший на свободе.

– А что власть? Кто ей платит, тому она и мать родная. Тому же, кто не платит, – не приведи Господь: хуже злой мачехи.

Этюд седьмой

Карлик Фотинька

Ефим Максимович скрылся в доме, а гости отправились осматривать окрестности: Савва Иванович впереди как вожатый – прокладывал дорогу по весенней распутице, Кукин со своим биноклем семенил следом за ним, а Елизавета Григорьевна, слегка замешкалась и поотстала, озабоченно приподнимая подол платья и выбирая сухие места, куда ступить, чтобы не промочить ноги. В лесу же отставать нельзя: мигом ухватит леший или лесная шишига. Вот она и почувствовала, что кто-то взял ее за руку маленькой, цепкой ручкой, похожей на обезьянью лапку.

От страха дыхание в ней замерло и сердце остановилось. Даже перекреститься рука не поднялась. Хотела позвать мужа, но в горле встал ком, мигом пересохло и голос пропал. Испуганно отдернула руку, боязливо глянула через плечо вниз, а там – карлик. Ростом с аршин, головка не больше репы, и все на нем маленькое, по особой мерке сшитое – и сапожки, и шубейка, и шапка.

Но корзинка в руках преогромная, чуть ли не волоком приходится тащить.

В целом же ни дать ни взять – мальчонка деревенский. Но лицо – стариковское, все в морщинах.

– Господи! Ты кто? Откуда взялся?

Тот по-солдатски выпрямился, руки по швам – герой, только медали на груди не хватает. Доложился, как в строю, перед высшим командованием:

– Фотинька я. Здешний недоросток. С виду мальчонка, по годам же старичок.

– А отец твой кто?

Тот промолчал, будто не расслышал.

– Кто отец, спрашиваю? – Елизавета Григорьевна наклонилась к нему, как учительница к ученику, добиваясь от него ответа.

– Нету отца. Помер.

– Ну а кто он? Кто? Из деревенских?

Фотинька смерил ее глазами, насколько она заслуживает доверия, чтобы ей ответить и не соврать. И, хотя не очень хотелось отвечать, все же сказал:

– Бывший колдун. Порчу на всех насылал. Вот Бог и наказал его тем, что двоих детей прибрал, а мне, третьему, росту убавил.

– Ты мне сказки про колдунов не рассказывай. Меня на это не возьмешь. Что ты здесь делаешь, в лесу? – Она выпрямилась и заслонилась ладонью от ударившего в глаза солнца.

– Сморчки собираю по вырубкам. – Показал ей корзину, наполовину наполненную сморчками, похвастался добычей.

– Все собрал или нам немного оставил? И много их, сморчков этих?

– В этом году, пожалуй, много. К войне понавыперло.

– Ладно тебе. Еще накаркаешь. Без войны проживем.

– Как Бог даст… – Фотинька, хоть и мал ростом, правой ручкой осенил себя размашистым крестом.

Елизавета Григорьевна не так широко, но тоже перекрестилась.

– А что это за вырубки ты помянул? Кто смеет здесь лес рубить, столетние дубы?

– Кто купил, тот и смеет. Головин тишком озорует.