Не убий

Василиса Петровна. Кричать будет.

Яков. А кто услышит? Собаки целую ночь грызутся, такая война идет, что и мимо ходить боятся. Нашего кулабуховского дома все боятся, Василиса Петровна – да и проклятый же дом, сказать по правде. Кругом столица Москва, а мы, как в черной яме сидим, ни голосу, ни свету, одни собаки воюют. Пустырь!

Василиса Петровна. Да, да, живем, как погребенные. Яша, а крови не будет?

Яков. Какая кровь!

Василиса Петровна. Крови ни в каком случае не должно быть, ни единой царапинки – слышишь, Яков. Тогда все пропадет. Каторга, Яша, не забудь.

Яков. Что ж, и на каторге люди живут! Да ты не беспокойся, бабочка, я все сделаю.

Василиса Петровна. Яна тебя уж так полагаюсь… Яша, а аду ты боишься?

Яков. Аду? Что ж, и в аду люди живут, да еще побольше, чем в Москве. Там не соскучишься! Эх, бабочка, милая, никакого места я не боюсь, где люди есть.

Василиса Петровна. Простой ты человек, Яша; с тебя, я думаю, и грех не взыщется, или не так строго. Яша! А Маргарита – горничная тебе очень нравится?

Яков. Мне все нравятся.

Василиса Петровна. Она тебя любит.

Яков. Меня все любят, Василиса Петровна. Да как меня и не любить? Лицо у меня чистое, душа беззаботная, никому я не делаю обиды, а только угождаю. Очень я хороший человек, Василиса Петровна, – всю Москву обыщите, а другого такого не найдете. Другие что? – походил я, повидал я: грубияны, насильники, чертово племя волосатое. А я, как лен мягкий – обовьюсь, так и не услышишь, только, только тепло восчувствуешь. Верно, бабочка?

Василиса Петровна. Ах верно, Яшенька!

Яков. Я же и говорю, что верно. И зато мне все бабы, как сестры родные.

Василиса Петровна. Ох, Яшенька, сестры ли?

Яков. А мне все равно, Василиса Петровна, я различий не делаю: сестра ли, жена ли, невеста ли. Мне б только угодить, Василиса Петровна, ласку сделать, а там называй как хочешь, я не рассержусь. Нашего Яшу хоть в пирог, хоть в кашу – вот какой я удивительный человек, Василиса Петровна! Вы думаете, большая мне надобность Кулабухова душить…

Василиса Петровна. Ну, что за пустяки, Яков. И вовсе я не хочу, чтобы ты из-за меня, – ты также получишь свою долю.

Яков. А на что мне деньги? Все равно бабам на подсолнухи раздам. Мне ничего не надо. Да и не из-за вас я, а просто так – придушить так придушить. А не надо так и не надо.

Василиса Петровна. Нельзя же так, Яша, ни для чего.

Яков. Да я не так: даром, как говорится, и веред не вскочит. Но как вы человек приятный, так отчего же мне, например, и не сделать вам ласку? Как скоро, так сейчас! Вам угождение, ему карачун, а мне – Яшке и любопытно: что за дорога, коли нет поворота? Прямо только галки летают.

Василиса Петровна. Не надо, Яков, не смейся. Неприятно!

Яков. А и заплакал бы – да слез нету, Василиса Петровна. Смотрю это я, бабочка, как иной человек мокнет, и даже завидки берут, скажи пожалуйста! А сам не могу. Морозом ли меня высушило, или солнцем повыжгло, а только нет во мне ни единой слезиночки. Мать родная попроси: дай мне, Яков, слезиночку, дай, сыночек, разъединую, – так и то…

Василиса Петровна. Тише! Идет наш, туфлями шаркает. Боже мой, и до чего он мне опротивел: в дрожь бросает, как его услышу. Зажги лампочку, Яков: темнеет.

Яков зажигает маленькую кухонную лампочку с полуобгоревшей бумагой вместо колпака. Дверь из комнат медленно и осторожно приоткрывается, и в отверстие высовывается старая облезлая голова с быстро бегающими глазами. Присматривается и выходит – с ужимками, приседаниями, как бы танцуя какой-то нелепый танец. Потирает руки, хикикает, насмешливо цмокает.

Кулабухов. Ага! Так, так! Салон и разговоры, свет и общество, что? Очень, очень приятное зрелище! А где сказано, чтобы дворник в барском доме заседал, где такое правило, где такой указ сената? Ага!

Василиса Петровна(раздраженно). Стекла в кухне вставьте, вы хозяин, тогда и требуйте.

Кулабухов. Сама вставишь. Обедать давай, экономка!

Василиса Петровна. Миллионер!

Кулабухов. Ну и миллионер – а что? Завидно, а? А миллиончики-то мои, а не твои, что? Право собственности, да. Хё-хе, не нравится? И Яшеньке не нравится? – ах, как печально, а ничего не поделаешь: право собственности, да. Яшка, ступай вон!

Яков. Сейчас пойду. А вы мне зачем, Петр Кузьмич, ружье без курка дали? Сами сторожить велите, а сами ружье без курка даете. (Смеется.) Как же я из него стрелять буду?

Кулабухов. А! А ты и курок хочешь?

Яков. Хочу.

Кулабухов. Хочу, хе-хе! Ну и ступай вон, дурак. Дурак, дурак! Обедать давай, экономка.

Яков неторопливо выходит, смеется.

Ну?

Василиса Петровна. А что обедать?

Кулабухов. Не знаю, не знаю. Я барин, ты экономка, – ты и должна знать. Хе-хе, так оно и всегда, да.

Василиса Петровна. Ну и мучитель же вы! Ну и бессовестный же вы человек! Во многих домах я служила, много я видела дурного, а такого, как вы, клянусь Богом, первый раз встречаю. Клянусь Богом, первый раз.

Кулабухов. Что, хорош, хе-хе?

Василиса Петровна. Так хорош, что вас в желтый дом надо.

Кулабухов. Нельзя! Меня в желтый дом нельзя. Я сюртучок надену. Хе-хе, у меня орденочек есть, я и орденочек надену. Хе-хе, что, ага?

Василиса Петровна. И сюртучок не поможет. Вот приедет ваш Митька-наследник и посадит, и будете в халате ходить, и будут вам воду на голову капать, что?

Кулабухов. Ну, ну, – дура! Ты в желтый дом ступай, а меня нельзя. – У-у, Митька-наследник, злой, вор, волчьи глаза – рад бы посадить, а что, нельзя, ага! У меня завещаньице есть, что! – находясь в здравом уме и твердой памяти… что? И свидетели есть… находясь в здравом уме и твердой памяти… вот и посади! Я умный.

Василиса Петровна. А где завещание, вы его хоть бы раз показали.

Кулабухов. Спрятано.

Василиса Петровна. Да и лгун же вы. Ну зачем вы лжете, ведь нет же завещания, ведь нет?

Кулабухов. Хе-хе.

Василиса Петровна. Ну и обеда нет. Была дура, кормила вас, а теперь не хочу! И не на что! Да вы понимаете это – не на что? Вот оно, платье-то: последнее ведь. И что же мне: голой по улице ходить?

Кулабухов. Начала. Баба.

Василиса Петровна. Или на панель собой торговать?