Беги и смотри

Однажды, очнувшись перед рассветом, он почувствовал, что что-то неладно. Всё настойчивее напевали насекомые за окном, к ним прибавлялись птичьи голоса. Отец вдруг понял, что нет дочери, и на лбу у него мгновенно выступила испарина. Он присел на постели и вслушивался в темноту, пытаясь уловить её дыхание, но всё забивал пульс, стучащий в висках. Страшно было зажечь свет и посмотреть туда, где она должна была лежать. Дрожащей рукой он всё-таки нащупал выключатель – её не было!

"Ну и что? – подумал он. – Пошла в туалет. Или…" Теперь уже с головы до ног покрываясь холодным потом, учёный остановил взгляд на тумбочке в головах койки дочери. Рация лежала на ней.

Он несколько раз резко вдохнул и выдохнул неожиданно ставший мало пригодным для дыхания воздух. Сигнальная лампочка на кондиционере, впрочем, горела, не мигая. "Сейчас она вернётся," – подумал он и закрыл глаза. Внутри было то же, что снаружи. "Может быть, мне всё это снится?" – подумал он с закрытыми глазами.

Оставалось вслушиваться в заоконную мглу. Там было ещё совершенно темно, но нараставший гвалт животных говорил о том, что рассвет вот-вот произойдёт.

Он встал, потому что не мог больше ни лежать, ни сидеть, снял с полки ещё ни разу не использованный мощный электрический фонарь и чуть не выронил его – руки оказались предательски ватными.

Не на шутку разозлившись на самого себя, он нарочито твёрдо протопал босыми ногами по направлению к двери, которая оказалась незапертой. Учёный, хоть убей, не мог вспомнить, запирал ли он её накануне вечером. Да и от кого здесь было закрываться?

Он включил свой минипрожектор и рывком распахнул дверь. Звуки усилились и приобрели объёмность. Поёживаясь от нахлынувшей предутренней сырой прохлады, он начал с крыльца обшаривать лучом всю доступную округу. Ничего, кроме разномастных ночных мотыльков, которые тут же потянулись к нему, на свет. Восток уже начинал бледнеть. Здесь это происходило очень быстро.

"Господи! Куда она ушла? Зачем?"

Вдруг он догадался покричать:

– Ау!.. – попробовал неуверенно и сам испугался своего сорвавшегося голоса.

Тут, окончательно рассвирепев на собственное бессилие, он принялся звать и орать как только мог и шагнул вперёд, размахивая фонарём как оружием.

От разрывающего грудь и голову бесполезного крика он на несколько минут потерял счёт времени, а когда очнулся, серые мотыльки уже куда-то исчезли и свет лампы перестал быть нужным. Грохот цикад и кузнечиков надвигался со всех сторон, как грозящий погрести его под собою невидимый камнепад.

Учёный стоял посреди луга с опущенными руками. Никто не отозвался, никого не было видно. Он сглотнул горькую слюну. Вот чего-то такого, чего-то очень плохого, он подспудно и ожидал. Провидение как всегда ударило по самому больному месту. И что теперь делать?

Он поплёлся назад, чтобы одеться и собраться на поиски. От росы и страха за дочь на него навалился озноб. Пришлось оставить в траве фонарь и почти добежать до крыльца. По ступенькам он вскарабкался на четвереньках, клацкая зубами. Сначала – необходимо было согреться.

Пока страдалец пытался унять дрожь, спрятавшись под всеми нашедшимися одеялами, солнце успело подняться и заглянуть в окно. Озноб вдруг отпустил. Стало жарко, невыносимо жарко. «Да я болен», – подумал он, но взял себя в руки и решил, прежде чем идти, выпить кружку горячего чая.

Почему-то он предполагал, что дорога будет долгой. Не убежала же дочка в город? Это было бы полным безумием. Она всегда ему казалась умной и даже расчетливой девочкой. Утонула в ручье? Но что она там делала ночью? Да и глубина там в самом глубоком месте – по пояс. Змеи? Тигры?.. Да, должны же тут быть хоть какие-то хищники…

Он усиленно припоминал, не было ли этой ночью чего-нибудь необычного, хотя бы во сне. Какого-нибудь стона, рычания? Может, какой-нибудь вспышки? Нет, он вообще не мог вспомнить, что ему снилось – спал как убитый, до того самого момента, как обнаружил, что остался один. Не слышал он и как она ушла. Хоть бы записку оставила! Эта новая мысль заставила его перерыть весь дом в поисках записки. Но он ничего не обнаружил, никакого намёка. И почему она не взяла рацию? Забыла? Это тоже не было похоже на его дочь, иногда даже чересчур аккуратную.

Слишком долго возился он, приводя в порядок свою походную амуницию, так долго, что стал ловить себя на желании тянуть время. Словно всё уже предрешено и он боится убедиться в правде. А что' правда? Она умерла, или… При этом «или» у него язык присыхал к нёбу, потому что, собственно, никаких предположений не было. Всё было слишком нелепо, потрясающе нелепо – именно так, как это бывает в жизни.

Нетвёрдой походкой он спустился с крыльца, медленно поднял обречённый взор и увидел её, идущую к дому по узкой тропинке, которую они уже успели за несколько дней протоптать в этих неизмеренно буйных травах. Маленькая, загорелая, гибкая, она семенила мелкими шажками ему навстречу как бы по дну мягкого зелёного ущелья.

Вот она уже коснулась его руки, он почувствовал её дыхание на щеке и окончательно потерял дар речи. Сморгнул, чтобы вытолкнуть густые, скопившиеся под ве'ками, слёзы. Просто обнял её за плечи и прижал к себе. И так они стояли некоторое время молча. А потом, так же молча, вошли в дом.

Дочка не торопилась что-либо объяснять. А у отца не было ни сил, ни желания устраивать ей допрос. Всё было опять хорошо и спокойно. Для полного счастья не хватало только приготовить завтрак и съесть его. Учёный почувствовал, как он проголодался от всех этих треволнений – и тут перед ним замаячила уже совсем безумная идея: а что если это?.. Да, молодой человек? Он так изумился глупости и неуместности собственной мысли, что тут же громко рассмеялся.

– Чего ты хохочешь? – поинтересовалась занимавшаяся стряпнёй дочь.

– Да так. Уж не объявился ли у тебя тут жених?

– Даже два,– серьёзно ответила дочь.

И отец захмыкал и начал усиленно чесать нос, чтобы скрыть смущение.

– Ты так шутишь? – наконец выдавил из себя он.

– Не совсем.

Он ещё помолчал, пытаясь придать своему лицу хоть относительно достойное выражение.

– А где ты всё-таки была? – он постарался, чтобы это не прозвучало ни чересчур строго, ни – не приведи, Господи! – плаксиво.

– Понимаешь папа, это трудно объяснить, – серьёзно ответила дочь.

И в глубине души учёный начал сердиться, подозревая, что она над ним просто издевается. Он, посапывая обеими ноздрями, ждал. Дочка молчала.

– Иди есть, – вдруг позвала она.

– А? – очнулся он. – Уже готово? – и подосадовал на себя, что вот уже несколько минут стоит посреди комнаты, застыв в самой дурацкой позе.

В любой ситуации отцу не пристало демонстрировать свою слабость и растерянность перед ребёнком.

Дочка явно его жалела, но её благосклонность ещё более его возмущала. Он уже готов был взорваться, но вместо этого вдохнув и выдохнув несколько раз как можно более глубоко, заставил себя почти спокойно сесть за стол.

– Не волнуйся, папа, сказала дочка, погладив его по тыльной стороне ладони. – В этом нет ничего ужасного. Кушай.

Он кивнул и принялся за еду. Что ещё ему оставалось? Аппетит, правда, куда-то исчез, но стоило проглотить несколько кусков, как он вспомнил, насколько хочет есть. Основательно заправившись приготовленными дочерью бутербродами, он повеселел.

В конце концов, всё это было всего лишь маленькое происшествие. Вот дочь, перед ним, жива и здорова, и с выражение счастья на лице. Чего ещё ему надо? Ругать её? За что? Мало ли – может, это у неё новая причуда такая – ходить гулять по ночам. Может, она любуется на солнце и луну (луны, кстати, не было). Или ей нравится купаться в росе? Или она ловила ночных насекомых?

– Ты не ловила бабочек? – спросил он и осёкся – он ведь совершенно точно помнил, что когда она вернулась, у неё в руках не было никакого сачка.

Она опустила глаза и покачала головой, вздохнула, подняла глаза. И у него опять внутри шевельнулось: «А вдруг влюблена?!» – и опять он отмахнулся от этой догадки, как от фантастической нелепости.

Но ведь она говорила про каких-то женихов? Нет, это он говорил. Он про одного. Она про двух.

– Ну объясни мне – что было, в конце концов? – попросил он почти жалобно.

– Я познакомилась с двумя мальчиками.

– С мальчиками?.. – у отца отвисла челюсть.

Дочь пожала плечами:

– Ты вот думаешь, что здесь никого нет, а это оказалось не совсем так. Двое здесь всё-таки живут.

Отец не знал, что сказать, с интересом слушая дочь, но не переставая подозревать, что она разыгрывает его – может быть, как раз для этого только она и покинула ночью дом. Соскучилась – таки девочка – вот и выдумывает. Он раньше никогда не уличал дочь в таких сложных розыгрышах, да и выражение лица её говорило о чём-то совсем другом, никак уж не о склонности к пустым развлечениям. Неужели она так хорошо умеет скрывать свои чувства? Изображать счастье? Скучая?

– Да успокойся ты, – снова потрогала его за руку дочь, и он со стыдом пощупал свои горящие щёки. – Я же сказала, ничего страшного не произошло. Мальчики хорошие. Только дикие совсем. Очень хорошие.

– Ну, это меняет дело, – попробовал шутить отец. – Так значит, говоришь, их двое?

– Да.

– А где же их родители? Им сколько, кстати, лет?

– Примерно столько же, сколько и мне.

– А они на кого похожи? Ну, на индейцев или…

– Они, скорее, похожи на нас.

– Что, европеоиды?

– Если я правильно понимаю, что это такое, то да. Только они очень загорелые, почти чёрные. Потому что всё время ходят голые.

– Так. И где же эти господа живут? Дом у них есть?

– Дом? – дочка задумалась. – Понимаешь, в нашем понимании, у них, кажется, нет дома.

Задумался и отец:

– Слушай, а не разыгрываешь ты меня? – спросил он наконец.

– Ты не веришь? – спросила дочь, но он не почувствовал в её голосе обиды.

– Не то, чтобы… Но согласись, очень странно. Два мальчика, европеоиды – в этой пустыне… Откуда они здесь?

– Я сама ещё не очень всё понимаю, – призналась дочь.

Он взял её за тонкое запястье, и они помолчали.

– Ты мне точно правду говоришь? – спросил он, как будто проверяя её искренность по пульсу.

Она кивнула, не поднимая глаз.

– Я тебе верю, – сказал он.

Он не мог не верить. Дочка ещё ни разу его не обманывала, во всяком случае , он не мог такого припомнить. Шутила наверное когда-то, но так…

Значит – всё это факт. Ничего себе факт! А что с ним делать? Ведь это всё меняет… Дети эти…

Он опять был в смятении, тысяча вопросов роилась в голове, но один казался важнее другого и он не знал, с чего начать. Отец опасался показаться дочери глуповатым и назойливым. Пожалуй, разумнее было дождаться, когда она сама ему всё толком расскажет. Раз уж он посвящён в часть её тайны, не будет же она до бесконечности таить в себе подробности? Нужно же ей с кем-то поделиться, излить… Тут испарина снова выступила на его лбу – он осознал, что теперь они не одни, теперь он не один у дочери, а есть ещё какие-то двое, предположительно её ровесники. Может быть, она их всё-таки выдумала? Тут он поперхнулся – настолько крамольным показалось ему мысленное предположение, что дочь его от одиночества стала сходить с ума.

Насколько он помнил, ни у кого в их роду подобного не было. Но, может быть, у жены… Он окоротил себя, понимая, что так недалеко самому дойти до сумасшествия. Надо за что-то держаться – за стены, за реальность, за дочку, хотя бы даже за бабочек. Он выглянул в окно – бабочки порхали. Как ни странно, это его успокоило.

Учёный всё-таки задал ещё один, может быть, больше других его мучивший, вопрос. Голос его прозвучал неестественно, он старался быть ироничным, хотя ему было вовсе не до иронии.

– А скажи пожалуйста, на каком языке вы, хм, общались с этими … юношами?

– На том же самом, на каком с тобой общаемся.

Он замолчал и закрыл глаза. Там, в голове, и на ве'ках, перед глазами, – словно вращалась целая тысяча злых планет. Ничего не было понятно. Какой-то бред! Он открыл глаза, в тайной надежде, что всё опять станет на свои места.

Дочка смотрела на него с сочувствующей улыбкой, а он не неё с мольбой, точно просил, чтобы она соврала и выдала всё ею раньше рассказанное за фантазию.

– Нет, папа, это правда, – сказала она и, легко поднявшись, вышла из дома.

– Рацию не забудь, – только и сказал он ей вдогонку.

– Я взяла, – улыбаясь, обернулась она.

– А чего ночью не взяла? – всё-таки позволил себе поворчать отец.

– Я думала, ты спишь.

– А ты что, и раньше так уходила? – осведомился он, внутренне содрогаясь.

– Да, ты не просыпался.

Он вспомнил, как крепко спал.

– И давно это началось?

– Три дня, – ответила она, – недолго подумав. – Ну, я пошла? – спросила она кокетливо.

– Только недолго, – пробурчал он, изображая строгого отца.

– Угу, – кивнула она и упорхнула.

А он остался на дороге, точно облитый из ведра холодной водой. Поднял глаза и пошарил ими в обозримой дали, но дочка уже исчезла в травах. Позвать? А что ещё он может ей сказать? Сама вернётся… А вдруг… Выросла девочка. Учёный грустно усмехнулся. Поваляться в гамаке? Или побродить? Или взяться, наконец, за ум? Он нащупал древко сачка и увидел стервятника. Так он простоял несколько минут, глядя в небо как заворожённый.

Всё переменилось в одночасье. От, ставшей уже было наскучивать, прекрасной безмятежности не осталось и следа. Он расхаживал с сачком по окрестностям, но так и не поймал ни единой бабочки, хотя те как нарочно встречались ему в изобилии и прямо-таки садились на нос. Зато вскоре он поймал себя на тайном желании – невзначай увидеть дочь. Ещё больше он хотел посмотреть на её таинственных новых друзей. Как ни убеждал себя, так и не смог до конца поверить в их существование. Всё было слишком фантастично – как в дурном сне. И чем более разумные доводы в подтверждение возможной реальности этих детей удавалось ему отыскать в собственной голове, тем более невероятной и раздражающей становилась для него вся эта история.

По разворачивающейся спирали он обошёл всю округу. Местность была довольно однообразной – если бы не изобилие процветающих здесь животных и растительных видов. Из-под ног с треском разбегались проворные ящерицы. Увидел он и ещё одну змейку, но не обратил на неё никакого внимания. Зачем он сюда приехал? Зачем взял дочь? Ему приходило в голову, что с самого начала он знал, что что-то должно будет случиться.

И вот… Нет, такого он никак бы не мог предположить. Его снова начинала мучить нешуточная тревога: зачем он отпустил её? Но, может, она уже дома? Он даже не велел, чтобы она вернулась хотя бы к обеду. Впрочем, здесь они, по обоюдному молчаливому согласию, очень скоро отучились соблюдать часы.

Он дошёл почти до основания скал. Это был единственный поблизости выход горных пород посреди укрытых жирной почвой волнообразно пологих холмов. Дальше рельеф начинал повышаться и переходил в настоящий горный. На самом горизонте отсюда виднелись неправдоподобно синие конусообразные вершины.

Он повернул назад и почти бегом домчался в лагерь. Дочь была уже дома, она сидела на ступеньках крыльца, отмахиваясь от надоедливого жёлтого мотылька. Голову её украшал жёлто-оранжевый венок из свежих цветов, а губы были ярко красны, будто измазаны какими-то ягодами. Она с недоумением и сожалением посмотрела на взмокшего и запыхавшегося отца.

Он, стараясь казаться спокойным, сейчас имел вид школьника, скрывающего от родителей свои плохие отметки.

– Ну, где ты бродишь? – иронично спросила дочь .

– Будем обедать? – сказали они одновременно друг другу, чтобы как-то смягчить неловкость.

– Я тоже только пришла, – призналась она.

– Ну как твои новые друзья? – как бы между прочим поинтересовался отец, взбираясь не крыльцо.

Дочь приподняла брови:

– В общем – ничего.

– Слушай, – вдруг нашёлся отец. – А отчего бы тебе их не пригласить? Сюда, к обеду?

Дочь опять задрала брови и пожала плечами:

– Они не пойдут.

– Почему?

– Они тебя боятся.

Отец помолчал.

– Ну, ладно давай есть, – сказал он, уже пройдя в комнату.

За обедом он всё никак не мог подобрать нужные фразы, чтобы продолжить разговор.

– Ты что-то хочешь спросить? – догадалась дочь.

– Угу, – ответил он с набитым ртом. – Слушай, а эти свои, мальчики… Чем вы с ними занимаетесь?

– Мы играем, – невинно ответила дочь.

– Играете? – он чуть не подавился. – Во что, если не секрет?

– Ну… – несколько затруднилась дочь. – Во что дети играют? В прятки, в салочки, в дочки-матери…

– Даже в дочки-матери? – отец пребывал в искренном изумлении.

– Угу. А ещё они учат меня стрелять из лука.

– А что, у них есть луки?

– Ну да.

– Настоящие.

– Ну, почти настоящие.

– Что значит – почти?

– Ну, они никого не убивают.

– Погоди, а зачем же им тогда вообще луки?

– Ну, они ведь дети.

– А что они едят?

Дочь запнулась и, отвернувшись, посмотрела за окно.

– И всё-таки, – тронул он её за плечо. – Мы вот – сейчас обедаем. А они – что сейчас делают?

– Я не знаю, – честно ответила дочка.

Отец почесал лысоватую макушку.

– М-м-да, – промычал он, прихлёбывая чай. – Всё совсем понятно. И всё-таки очень бы хотелось на них посмотреть.

– Правда? – дочь расширила глаза.

– А что в этом удивительного?

– Ну, ты, мне казалось, здесь совсем не любопытствуешь.

– Правда? – в свою очередь удивился отец.

– Угу, – кивнула дочь, оттопырив губы.

Он допил чай.

– Сегодня опять к ним пойдёшь? – спросил он.

– Если ты не возражаешь.

– А можно я с тобой пойду?

Дочь задумалась.

– Нет, – сказала она в конце концов. – Лучше не надо.

– Почему?

– Ну, это трудно объяснить… В общем, я думаю, они не обрадовались бы, если бы ты пришёл…

– Знаешь, это несколько обидно.

– Понимаю. Я бы сама обиделась. Но такая ситуация.

Он хотел было действительно обидеться и накричать на неё, начав с бессмысленного вопроса на повышенных тонах вроде «какая такая ситуация?!», но удержался и только опустил голову на руки, изображая усталость и растерянность.

– Ну хочешь, я не пойду? – сказала дочь, потрогав его за руку.

– А они не обидятся? – спросил он.

– Не знаю. Могут. Хотя вообще я не знаю – обижаются они когда-нибудь или нет.

– Можешь мне о них ещё что-нибудь рассказать?

– Что?

Он подумал.

– Ну, хотя бы: кто у них мать, отец? Откуда они взялись, в конце концов?

– Они сироты.

– Ты точно знаешь?

– Угу, – она кивнула.

– А… а почему они вообще здесь живут? – он чувствовал, что вот-вот сорвётся.

– Да успокойся ты, – сказала дочь. – А почему им собственно здесь не жить? Здесь что, плохо?

Этот ответ в виде вопроса поставил его в тупик.

– Ладно. И всё-таки это очень интересно, – резюмировал он. – Я конечно не специалист по людям, не этнограф. Можно предположить, что здесь обитает какое-то племя. Или что это одинокие пастухи. Но где же скот?

– Нет никакого скота, – перебила его рассуждения дочь.

– Они что, вегетарианцы? – спросил он.

Дочь помолчала, видимо, вспоминая кто такие вегетарианцы.

– Да нет, насекомых они едят, – ответила она.

– Значит они всё же что-то едят – и то слава Богу! – выдохнул отец.

– А ты думал – они духи?

– Чем чёрт не шутит?! – ухмыльнулся он.

– Свят! Свят! Свят! – кокетливо открестилась дочка.

Оказалось, что больше говорить не о чем.

– Ладно, – сказал отец, чтобы что-нибудь сказать, – я тут всё-таки попробую кое-чем подзаняться, а ты…

– Отпускаешь?

– А что мне ещё остаётся?

– Рация – вот, – показала она.

Дочь пропала из виду, а он прилёг тут же, в домике, ненадолго и неожиданно для самого себя уснул – сказалось бессонное и тревожное утро.

Когда он проснулся, дочка опять была рядом с ним.

– Сегодня ночью не пойдёшь? – спросил он с надеждой.

– У-у, – помотала она головой.

– А они что, не спят?

– Кто? А… Почему? Спят.

– Но почему ты к ним ночью-то ходила?

– Мы так договорились.

– Очень понятно. О чём вы договорились-то?

– Это наша тайна.

– Ах, вот как? – отец, до того продолжавший нежиться на койке, раздражённо присел.

– Ну, может же быть у детей маленькая тайна? – дочь смотрела на него совершенно чистыми голубыми глазами.

Ему нечего было возразить. Хотя он так и не сумел для себя придумать – чем таким могли бы они заниматься там ночью. Разве что – животных каких-нибудь ночных ловили – но она даже фонаря с собой, кажется, не брала. Всё лезли в голову какие-то бредни сексуального характера, но он с ожесточением отмахивался от них – до того грязным и неестественным представлялось всё, что он мог вообразить, рядом с непорочным образом его девочки. Тогда что? Этот вопрос мучил его неотступно. Червь сомнения – не из тех червей, которые насыщаются легко и быстро.

Так и пошли у них дни за днями. Дочь куда-то исчезала – иногда ненадолго, иногда больше, чем не полдня. Однажды он ещё раз обнаружил её отсутствие ночью. При всей доверительности отношений между ними, его не покидало щекочущее желание – которого он сам стыдился как слабости – как-нибудь всё-таки выследить её и убедиться своими глазами во всём, что она ему рассказывала. Один раз он уже попробовал сделать это, но дочка его заметила, когда оба они не отошли ещё и километра от лагеря, и тут же вежливо, но твёрдо попросила не вмешиваться в её личную жизнь.

– Ты можешь всё испортить, – сказала она. Так и сказала. – Не надо пожалуйста этого делать, папа. Я ведь жива, здорова. Если тебя волнует моя девственность – я вполне девственна. Чего ещё тебе надо?

Что ему было возразить? Он вернулся домой как побитый. Теперь соображения внутреннего морального порядка не давали ему разыгрывать из себя ищейку. Всё-таки его маленькая доченька оказалась сильным человеком. Интересно, в кого? Знал ли он самого себя?

Им овладела апатия. Он не хотел портить дочке жизнь. Даже вот такую – странную и эфемерную. Для удобства он про себя решил, что она выдаёт желаемое за действительное. Раньше он с этим не сталкивался? Ну и что с того? Во-первых, раньше у него вечно не хватало времени пообщаться с дочерью. Во-вторых, у неё сейчас возраст такой – переходный. У девочек, и у его дочери в частности, в это время начинают расти груди, проявляются маленькие такие, как бутончики, сосочки и всё более набухают. На лобке густеют и темнеют волосы. Голос становится глубже. Это всё, разумеется, он замечал. Они даже взяли с собой в поездку прокладки, на случай, если у дочки произойдёт здесь первая менструация. Но вроде пока ничего такого не происходило. Хотя – жаркий климат мог ускорить события.

Неужели? Неужели всё-таки это имеет какое-то отношение к сексу? «Всё имеет хоть какое-нибудь отношение к сексу», – утешал он самого себя.

Поскольку учёный по-прежнему не мог заставить себя заняться хоть какой-нибудь околонаучной работой, а на преследование дочери было положено табу, ему стало как-то совершенно нечего делать. И захотелось домой.

Он вспомнил свои ощущения, когда несколько раз ему приходилось гулять с ещё маленьким ребёнком в сквере и наблюдать, сидя не лавочке, как малыши копаются в песочнице. Это была какая-то совершенно особая скука. С одной стороны – ты не мог не улыбаться, созерцая своё счастливое дитя и иже с ним. С другой – ты чувствовал себя здесь если не совсем лишним, то уж, во всяком случае, далеко не первостепенным персонажем, этаким сторожем, приставленным к бесценной принцессе. Твоя личность, столь долго лелеемая всяческими человеческими учреждениями, начиная с семьи, где с тобою возились родители, вдруг теряла свою абсолютную ценность. Здесь ты присутствовал – лишь постольку поскольку. Постольку, поскольку был необходим вот этому малюсенькому комочку новой жизни, который ещё толком не научился ходить и говорить. И в этом угадывались какая-то внутренняя несправедливость.

Много раз ему приходилось быть свидетелем перемалывания косточек этому веку: мол, раньше так не носились с детьми; рожали больше, но и больше умирало; в первобытном обществе, мол, вообще больше ценились пожилые люди, те, которые уже успели кое-чему научиться. Но разве те же обезьяны не таскают своих детёнышей повсюду за собой на спине? Разве жизнь родителя не обретает новый смысл, когда у него появляется потомок?

Это расставание с куском своего «я» при всей его необходимости и естественности, при всей красоте и целесообразности акта – не даётся без боли. Человек начинает понимать, что умирает. С того самого дня, как у него родился ребёнок, он уже не так много значит – сам для себя, сам по себе. В каком-то смысле – он теперь значит даже больше, но это теперь другой смысл. Как если бы он знал, что теперь уж наверняка присущая ему жизнь продолжится. Но если её будет продолжать пусть родственный, но другой, чуждый ему, разум, – что с того? Не всё ведь дано почувствовать отцу через сына или дочь напрямую.