Сердце умирает медленно

Я повернулась и приблизила свое лицо к его лицу. Игнорируя головокружение, ткнулась холодными губами в его горячий рот. Не знала, как правильно это делается, как нужно целоваться, поэтому оставила инициативу ему. И Райан, опешивший от удивления, сначала замер и уставился на меня, хлопая пушистыми ресницами, а затем потянулся навстречу, коснулся моих губ и мягко развел их языком.

Сердце оборвалось. Я сразу почувствовала, как оно остановилось. А потом больно ударило изнутри в ребра. Оно билось. Я чувствовала его. А еще чувствовала себя живой. Дышала. Жила. А в глазах застыли слезы – еще одно доказательство жизни.

Теперь я узнала, как это бывает. Каково это – ощущать себя желанной.

Когда ладони Райана… горячие… были на моей шее, спине, на моих щеках, в спутанных волосах… Когда его дыхание стелилось по моей коже… Когда наш поцелуй наполнил меня теплом и светом от кончиков пальцев до самого сердца, раскрывшегося, чтобы впустить новые чувства. Когда он, ласково улыбаясь, привлек меня к себе, когда мы глаза в глаза, ощущая что-то невообразимое, дышали друг другом, когда я, опускаясь на траву, чувствовала его обжигающие поцелуи на своей шее и груди…

– Эмили! Эмили! Черт… О боже! – донеслось до меня сквозь пелену.

Не понимала, отчего так трясет.

Потом с трудом открыла глаза и поняла, что Райан бежал, держа меня на своих руках. А над нашими головами чернело ночное небо. Что-то обжигало мое лицо… его слезы. Наверное, я потеряла сознание, и его напугали мои синеющие губы и закатившиеся глаза. Мама так же реагировала на мои приступы, она так и не привыкла за столько лет, что я то и дело оказывалась на пороге смерти.

– Эмили, пожалуйста, дыши. Не умирай! – его голос заглушал шелест высокой травы под ногами. – Эмили… – Жалобно, почти как ребенок. – Пожалуйста… Это я виноват! Я! Я тебя убил, прости меня… Кто-нибудь, скорее! «Скорую»! Эмили плохо…

-4-

Яркий свет упрямо прорывался сквозь веки. Как больно. Я открыла глаза и попыталась что-то сказать, но горло хрипело, а лицо было закрыто кислородной маской.

«Значит, мама уже в курсе, – пронеслось в голове. – И я все еще жива…»

А дальше все опять как в тумане. Врачи, медсестры, бесконечные иглы, лекарства, анализы, тесты, приборы, исследования. Мамина тень. Она появилась в палате, кажется, на второй или третий день, трудно сказать. И двигалась беспрестанно: мерила шагами комнату от окна до двери и обратно. Иногда замирала, но ненадолго. Иногда останавливалась возле меня, и тогда ее очертания обретали резкость, а слова ясность.

– Как ты могла? Что ты наделала! Я чуть не умерла от переживаний!

Она не обманывала. Ее лицо было бледным и изможденным. Папа тоже сильно нервничал: его силуэт я заметила сначала за стеклом окна в палате, а затем увидела отца перед собой, облаченного в больничную накидку.

Их тревога была не просто тревогой. С оттенком ужаса и безысходности – такое я наблюдала впервые. Заметила, как мама читает молитвы, едва заметно шевеля губами, и как гаснет в глазах папы тусклый лучик надежды. Они словно прощались со мной.

Она приближалась. Смерть.

Когда голоса родителей стали спокойнее, наверное, отец и мать устали от переживаний, а их лица наполнились ускользающей нежностью, я отважилась спросить о Райане.

Мама сразу заплакала. Да, прямо с ходу. А папа разразился гневной тирадой на тему того, что этот убийца больше никогда не подойдет к его дочери.

– Что, и на могилу мою не пустите? – поинтересовалась я.

Тогда заревел и он.

Оказалось, что сначала Райан дежурил каждую ночь в машине возле госпиталя, а позже, когда мама перестала кидаться на него с кулаками, перебрался в коридор. Его родным пришлось организовывать спасательную операцию, чтобы вывезти его из медучреждения домой и заставить поспать. Теперь он приходил только днем, держался поодаль и смиренно ждал новостей.

Мои родители заключили с ним негласное временное перемирие – делали вид, что не замечают его присутствия ради спокойствия своего и своей умирающей дочери.

А еще они чувствовали себя виноватыми. За то, что не дали мне здоровья при рождении. За то, что не уберегли от безумства. И за то, что очень хотели, чтобы кто-то неизвестный срочно умер, чтобы спасти мне жизнь.

Я находилась в критическом состоянии. Да, доктор так и сказал – в критическом. А значит, времени оставалось все меньше и меньше.

И родители молились о чуде. Но как можно молиться, чтобы кто-то другой, молодой и здоровый, подходящий по росту, весу, группе крови и другим параметрам, вдруг скончался? Попал в автомобильную аварию и получил травмы, несовместимые с жизнью? А потом просить Бога о том, чтобы его родственники согласились передать медикам его орган? Невообразимо.

Поэтому они молча роняли слезы. И по очереди держали меня за руку.

А я слабела. Не чувствовала этого физически, потому что находилась под воздействием медикаментов, но морально ощущала. Я будто растворялась в пространстве. Таяла. Блекла. И невероятная тяжесть постепенно замещалась странной легкостью, которая манила, звала меня куда-то высоко. Но что-то все еще меня держало на этом свете. Было что-то, чего я не могла просто так отпустить и уйти.

Вот что удивляло врачей.

И вместе с ними и мои родители радовались каждому новому прожитому мною часу и дню.

* * *

Мне нравилось смотреть, как она дрожит. Как трясутся ее поджилки в тусклом свете ламп, как отчаянно дергаются разведенные в стороны конечности, привязанные к углам большого деревянного стола.

– Тише, тише, детка, – шепнул, наклоняясь к ее спине.

Она резко повернула шею, пытаясь посмотреть мне в лицо. Но, так и не добившись желаемого, беспомощно застонала. Потом всхлипнула и обессиленно уронила голову обратно на стол. Уткнулась лбом в прохладную столешницу. Ее плечи мелко сотрясались, но не от холода, а от страха.

Распластанная лицом вниз, совершенно голая на грубой древесине, она больше не казалась мне такой развязной и наглой, как за несколько дней до этого в общении со своим дружком. Лежала безвольной куклой с разведенными, как у морской звезды, руками и ногами и уже не пыталась сопротивляться.

– Вижу, ты не усвоила урок, – протянул руку и осторожно провел ладонью по гладким темным волосам. – Мне очень жаль, детка. Мне так жаль…

– Нет… – хрипло простонала она и снова затряслась.

Кап-кап…

Глухую тишину помещения взорвали падающие на пол капли вязкой крови.

Металлический запах, поднимающийся от ее сочащихся кровью ран, он меня пьянил. Пахло страхом, болью, раскаянием и… искуплением. Чем больше она страдала, тем больше освобождались мы оба. От ее грязи, ее предательства, ее лжи.

– Ну-ну-ну, сладкая… – запустил пальцы в ее волосы и наклонился ниже. Придавил ее своим весом и медленно втянул кисловато-терпкий запах пыли и пота. – Ты же понимаешь, придется потерпеть. Иначе – никак.

– Нет… – ее голос снова приобретал противные, истерические нотки, сильно раздражавшие меня.

Они взрывали мозг, точно тяжелые, скрипящие от старости жернова.

– Не зли меня, пожалуйста, – попросил, морщась. Сжал пальцы в кулак, подтягивая ее затылок к своему лицу – следом за прихваченными волосами. – Не зли, детка. Во всем этом только твоя вина. Ты же знаешь? – превозмогая боль, сглотнул и вдохнул побольше воздуха. И вдохнул ее запах, – мне тоже больно. Очень, – коснулся лбом ее затылка и всхлипнул отрывисто, совсем как она. – Выход лишь один, сама понимаешь. Мы не можем быть вместе, пока на тебе его следы. Их следы. Тебе нужно очиститься…

Ее плач эхом отдался под сводами стен. Рассыпался на сотни маленьких стонов, обвился вокруг моей шеи тугим узлом, сдавил легкие.

Мы страдали вместе. Опять.

Это была наша общая боль.

– Скажи, что тебе жаль, детка. Скажи, – попросил, прижимаясь к ней сильнее.

Корни ее волос затрещали от сильного натяжения, обезумевшие от ужаса глаза уставились в потолок.

– За что? – прохрипела она, хватая ртом воздух.

Пришлось усилить хватку. Теперь затрещали ее шейные позвонки.