Сказание о распрях 2

Вильхельм не знал, не ведал, кто ему Яккоб – хоть и похожи они были внешне; о сём знали лишь их отец да сам Яккоб.

Человек сей был крайне низок внутренне, но стоит всё же заострить внимание на его внешности: Яккоб родился уродом-альбиносом, злобной копией своего брата. Это был высокий, белокурый юнец, радужная окраска глаз которого была приближена к красноватому оттенку – оттого у видевших когда-либо лицо Яккоба людей создавалось впечатление, что зеркала души бастарда налиты злобным адским огнём. Как уже было сказано выше, Яккоб являлся блондином, как и его брат Вильхельм – но у Яккоба волосы были абсолютно белого цвета – не с серебринкой, как если бы седые, но равно как белила цинковые, как неразведённая хлорная известь.

По рождении отпрыска отец отдалил от себя служанку, назначив ей, тем не менее, приличное для их братии жалованье. Но рос Яккоб в злобе великой, и отлучался из дома часто, дабы наблюдать украдкой за каждым часом жизни своего брата, и так прожил он все свои имеющиеся уже в наличии годы. Засыпая лицом к стене в жалкой лачуге, мысленно слал он Вильхельму страшные, ужасные проклятия. Понять его нетрудно, несложно: кто не хочет жить лучше, чем он живёт сейчас? Однако, вместо того, чтобы мстить отцу, он мстил при каждом удобном случае своему брату – но так, чтобы о том никто не узнал.

Лице же своё прятал Яккоб не просто так: уши, которые и услышали сегодня то, что услышали, были не менее уродливы, деформированы, чем сама личность Яккоба, и служили замечательными, многократно усиливающими звук локаторами – и что для одних шёпот, для других, вроде Яккоба, был гром среди ясного неба; неба, которое благословило союз Вильхельма и Хризольды. Яккоб покрывал свою главу также и потому, что основным источником его заработка ныне являлось ремесло палача, ведь мать ко времени сих событий уже отошла в мир вечных грёз. Возничим же Яккоб устроился не просто так: так он мог бы стать ближе к братцу, да выведать что-нибудь такое, что могло бы ему сгодиться, сослужить хорошую службу.

Случай не заставил себя ждать: бастарду посчастливилось, довелось расслышать слово в слово весь диалог няня невесты с Вильхельмом, но многое он понял и без слов.

Как зарделся Яккоб! Сегодня удача не изменила ему; хоть раз в жизни. И возгордился, и вознамерился сгубить. Восстал Яккоб на Вильхельма, как Каин на Авеля, и восстал бы уже давно, но отложил, и покоен был до вечера, потирая руки в предвкушении грядущего. Он даже снял с лица своего обвязку – никто не должен был лицезреть его, Яккоба; никто. На расспросы же Вильхельма тот, кутаясь в длиннополую робу, уклончиво намекал на оспу – если бы с его языка слетело «проказа», его не допустили бы не то, что кучером, а и вовсе никуда. Если же он намекнул бы на чуму, то его подняли бы на смех, ибо чума – болезнь донельзя смертная; и если от первых двух случай оставляет в живых, то от третьей не жди ничего хорошего, поскольку со смертью договориться нельзя.

Тем временем Андрбальд, после краткой, но удовлетворительной и даже приятной беседы с женихом Хризольды, поспешил к местному духовнику, Харлю, дабы немного успокоиться от волнения и развеять оставшиеся у него в душе сомнения.

Харль, чьё имя звучало бы на Севере скорее как «Харальд», радушно отворил свою дверь и пригласил гостя внутрь – для него, капеллана местного храма, все были равны, будь то знать или простой люд; он одинаково хорошо привечал, принимал и дворян, и крестьян, всех мирян.

Духовник ладил со всеми конфессиями в своём регионе, а прихожан своего храма не делил на гномов, эльфов, людей и великанов – согласно его длительным многолетним изысканиям, жизненному опыту и громадной библиотеке, в коей нет ни одной не прочитанной им книги. Харль верил в некую единую бесполую Сущность, сотворившую всё, включая и континент Фантазия, где расположены все известные на тот момент земли. Сущность он именовал не иначе, как Вечным Зодчим, Вечным Архитектором, Вечным Скульптором и несказанно благоговел перед ней. Однако он никогда не навязывал своего культа окружающим – все приходили к нему добровольно. К тому же, бытует мнение, что культ этот – и не культ вовсе; не выдуманная Харлем сказочная история про Творца и его творения, но самая что ни на есть правда. «Правда»? Харль считал, полагал, утверждал, что правд существует несколько, тогда как Истина – одна.

К тому моменту в Тезориании господствовал элементализм – люди верили в четыре начала, а именно в огонь, воду, землю и воздух. Каждая такая частичка, согласно их поверьям, была равноценной перед другими, и каждая из них в совокупности с другими и есть та твердыня, которая зовётся Мир. Несмотря на эти примитивные представления, жители этого кронства (впрочем, как и жители иных кронств) являлись людьми, элементарной грамоте обученными, посему элементализм они понимали не буквально.

У эльфов имелась своя религия, у гномов – своя; среди нордов было множество друидов и врачевателей, каждый из которых придерживался какой-то своей собственной концепции. Но все верили в духов леса, моря, в богиню весны и Подземелье, которое есть самый настоящий ад. Некоторые же юродивые смели нести ересь, говоря, что адом является дневное светило, поскольку они неправильно поняли звездочётов, рассказавших, как на самом деле выглядит Солнце – огромный, пульсирующий пламенем жаркий огненный шар, время от времени покрывающийся пятнами.

Итак, Андрбальда мы оставили у Харля. Что же привело его к нему?

– Правильно ли поступил один человек, – Мялся нянь, не зная, с чего начать свой разговор. – Право же, мне невдомёк. Ты же слывёшь человеком просвещённым; помоги мне разобраться.

– Чем смогу, я помогу, – Отвечал ему духовник, немного напрягшись и морща лоб – он так и не привык к южному наречию нордов, ведь родом он не из этих мест. – Ты только не таи, но говори, как на духу, мой друг.

Гувернёр вздохнул, спросив:

– Бывает ли ложь во имя спасения? Какое наказание ждёт того, кто непосредственно не принимал в грехе участия, но стал тому соучастником, ибо с недавних пор посвящён в ту тайну? Что, если совершённый проступок признают обе стороны и готовы просить прощения, но, убоявшись отмщения, так и не рискнут? Как быть, если свершённое действо не несёт вреда ни обществу, ни государству, но, однако же, всячески осуждаемо и порицаемо будет? Что делать двум влюблённым, если собираются они и дальше выстраивать своё гнездо?

Андрбальд умолк. Он ждал ответа, поскольку сейчас у него внутри шла жестокая борьба. Сердцем он жалел свою подопечную, но разумом понимал, что делает что-то не совсем правильное. Нянь раздваивался, не зная, прав ли он сейчас. Он бы переминался с ноги на ногу, но в данный момент он уже сидел.

– Какая интересная история, мой друг. – Вдоволь испытав терпение гостя, изрёк капеллан. – Вот что я тебе скажу.

Духовник поднялся и подошёл к окну, и гость был вынужден лицезреть пред собой его слегка сутулую спину.

– Вижу, речь идёт о людях, которые весьма лицеприятны тебе; во всяком случае, один из них. – Догадался Харль.

Он повернулся и, внимательно, даже пронзительно глянул собеседника.

– Если бы они не жалели о случившемся, если бы не раскаивались – это был бы блуд. Если бы они проделывали сие постоянно, регулярно, периодически, намеренно нарушая все запреты, попирая настояния их родителей – это был бы блуд вдвойне. Но если это случилось единожды, когда не умудрённые ещё жизнью дети пошли на поводу своих чувств – это есть глупость, но глупость по любви. Это любовь, если они поклялись до скончания их времени держаться за руки, что бы ни случилось. Это похвально, это достойно и смело с их стороны в столь юном возрасте разбрасываться столь громкими речами – лишь бы так оно и было впоследствии. Я умываю руки, поскольку не узрел в деянии сём великого грехопадения. Да, это не входило в планы более взрослых людей, но так уж случилось – не убивать же их теперь за это?

– А я? – Нашёлся гувернёр. – Если есть Тот, о Котором ты всё время твердишь… Что я Ему скажу, с какой миной на лице приду к Нему на суд, ведь свидетель ныне я. Хранитель тайны. Смилостивится ли Он? Перевесит ли на весах чаша с моими добродетелями? Ведь, согласно твоим россказням… Именно так я и жил – праведно и хорошо.

– Будь покоен, сия тайна не государственной важности. Другим же, какое дело? Пусть беспокоятся за себя, ведь порой и они виновны, даже пуще. Разве мало грабят торговцев? Мало воруют на рынке? Мало ли…

Из груди Харля неожиданно вырвался застарелый кашель, но после он поспешил продолжить, поскольку не договорил.

– Ничего откровенно плохого не произошло. Господин мой справедлив, Андрбальд; щедр и многомилостив Он. Я не думаю – право же, я не думаю, что за такое можно на веки вечные стыдить, позорить и даже лишать живота и отеческого благословения. Случилось – случилось; послужит им же уроком впредь, ведь с этим клеймом им теперь жить всю жизнь. Нехорошо вышло, но что ж теперь поделаешь? Ступай, мой друг, ибо образовались у меня дела, ведь ещё одним средоточием моей жизни является ведение городской летописи… В которой я напишу, что ещё одна счастливая пара венчается сегодня вечером. И будет пир на весь мир. И молодых не в чем будет упрекнуть. – Добавил он, подмигивая Андрбальду и выпроваживая того за дверь.

Речи духовника успокоили гувернёра, который много лет верой и правдой служил в замке, который сегодня, не дожидаясь вечера, покинет навсегда.

Андрбальд зашагал в сторону княжеского замка, который, надобно заметить, заслуживает всяческого внимания и восхищения.

Замок был почти окружён густолесьем, и возвышался на покрытом травою холме, потому дорога к нему, сложенная из камня и огороженная им же, как заборчиком, шла под уклон вверх для человека, смотрящего на это сооружение прямо перед собой, в анфас.

Этот замок словно был прорублен в скале. Каменное строение изобиловало множеством небольших по размеру окон, а его многочисленные башенки были увенчаны конусообразными крышами свинцового оттенка. Иногда они приобретали тёмно-сизый цвет, иногда – цвет пасмурного неба. Отдельно от основного здания, левее, стояла ещё одна, невысокая квадратная башня, с треугольною крышею, а многим правее от замка, уже не на холме, высилась округлая башня без крыши, и с узкими прямоугольными проёмами, которые затруднительно назвать окнами.

Подавляющий массив замка был светло-коричневого цвета, тогда как некоторые его башни были белыми.

Окинув в последний раз своим взором это внушительных размеров жилище, ставшее ему на долгие годы родным, гувернёр задумался, и двинулся мимо него, навстречу пропасти – где-то неподалёку, рядом, дальше замка и ближайших к нему лесных угодий течёт, бурлит один поток; к нему-то и держал сейчас свой путь нянь.

Покинув княжьи владения, которые на картах помечены как местечко Зэйден (что значит «Южный» либо «Южные»), седовласый мужчина вышел на опасную тропу, по которой ступает редкий путник. В этой части холмистая местность резко понижалась, уступая место так называемым Зэйдским равнинам – большим просторам, представляющих собой сплошные луга; равнины были лишены древесной растительности.

И в той части, где холм резко обрывался, точно, кто великий разрезал его бок острейшим серпом, Андрбальд вдруг остановился и глянул вниз, на шумящий исток большой реки, которая течёт почти через всё кронство, образуя подобие дельты в Болотистой низменности; реки, что Величкою зовётся, впадая в Злое море.

Русло этой реки было искривлённым, и на картах можно заметить её характерный зигзаг, точь-в-точь литера «S», ни дать и не взять. В низовьях Величка была широка и полноводна, как Обь, а верховья её лежали немного дальше места, где сейчас стоял нянь. Посему он лукавил, полагая, что исток – прямо перед его глазами. Петляя между холмов и равнин, Величка была рекою хитрой, и найти её начало было делом непростым, а подчас – и невозможным. Некоторые ставили себе за задачу и цель сыскать Величкин исток, но никому доселе сие не удавалось – всё дело в том, что река начиналась за пределами кронства, где-то в Странах Полумесяца, где обитают грозные амулетинцы. Одни поплатились жизнью ещё на взгорьях, ибо дорога на юг и опасна, и трудна; другие пропали без вести – и, в отличие от первых, тел их так и не нашли. «Пустое», говаривали жители Тезориании, и впредь не беспокоили Величку поисками её истока.

Андрбальд же, вглядываясь в пропасть, подводил итоги своей жизни.

Ещё утром он заранее попрощался с Хризольдой, отказавшись присутствовать на её свадьбе – сослался на какие-то свои дела, не терпящие отлагательств.

– Что может быть дороже моей свадьбы? – Расстроилась княжна. – Что важнее может быть?

Но нянь заверил свою птаху, что причина тому есть. Сам же он попросту боялся расчувствоваться на церемонии и испортить всем столь светлый праздник. А потому, поцеловав девицу в лоб, он и пошёл собирать свои вещи. Возможно, читатель спросит – почему? Но гувернёр исполнил свои обязательства сполна, и ныне в услугах няня нет нужды, ведь стала взрослою невеста; теперь жених – опека ей. Отныне суждено Вильхельму заботиться о том сокровище, а он, Андрбальд, с довольной миною, спокойной совестью теперь же возьмёт и удалится, ведь всем искусствам он инфанту обучил, и не ударит в грязь лицом и не будет он краснеть в случае чего.

«Всё ль свершил я в своей жизни? Исполнил ли свой долг?», пилила совесть седого старика. «Благословил, напутствие я дал; спокоен за Хризольду».

И вслух он это произнёс – и бросился с обрыва, ибо так велит обычай славный, многолетний.

Когда человек чувствует возрастной упадок сил, когда он пресыщен жизнью и исполнил всё, что предначертано ему, он выбирает день, время и место, дабы пойти и сброситься с обрыва, дабы никого не обременять впоследствии ни своим помутившимся рассудком, ни ослабленным болезнями телом. Каждый делал это осознанно, без всяческого сожаления, дабы не становиться на старости лет кому-либо обузой, чтобы не мучиться от надвигающихся с годами хворей. Исключения из правил, несомненно, бывали, но в таком случае старик должен быть готов к тому, что один на один окажется с судьбою. Ибо отлепится потомство, и отдельно станет жить. И не возымеет желания навестить, ибо заведёт своих собственных чад. Также, норды страсть как боялись старой энергетики – они опасались, что вокруг старых людей уже не меняется ничего, что они притягивают ветхость, и, живя с ними бок о бок, молодые будут также стареть – стремительно и не ко времени. Старые же якобы будут омолаживаться за счёт детей и (особенно) внуков, и жить дольше прежнего, больше отпущенного срока. Именно такие предрассудки царили среди нордов – и не только их – так, в Дальних Краях, где живут щелеглазки, красномазые и скуловиды, и вовсе есть обычай дарить друг другу на день рождения сдобный, хороший гроб – сие есть признак хорошего тона в рамках их традиций, дабы человек никогда не забывал, что он смертен. И хранили гроб на чердаке либо в подвале; хранили, как зеницу ока своего, дабы, преставившись, иметь для тела своего уже готовый дом, тогда как душа летает по всему белому свету, аки лягушка-путешественница, покуда не перевоплотится во что-нибудь иное. И сим может статься и камень, и цветок, и олень – ведь всё вокруг живое, и на всё воля Креатора.

Как мы помним, к замку одна за другой подходили телеги с грузом – различные подарки от гостей к предстоящему торжеству. Так, гномы везли самоцветы и прочие дорогие украшения, тогда, как эльфы несли вещи менее материального характера, больше заботясь о духовной составляющей – их дарами являлись книги, летописи и некоторые ценные рукописи; также эльфы (а именно эльваны) прислали флейты, сделанные из бивней папонтов, а ещё – отличные, замечательные, превосходные мухобойки из листьев маморотников.

По случаю женитьбы своей дочери Кристиан пребывал в зэйденском замке, в то время как нужен он был при дворе кронинга. Несколько натянутыми являлись отношения князя с кронингом; не сложились они у них. Сейчас Кристиан руководил всеми необходимыми приготовлениями в своём поместье, а кронинг же рвал и метал, ибо князь имел право позвать на свадьбу кого угодно, а его, кронинга, взял, да и не позвал. Казалось бы, какая неслыханная дерзость – не пригласить верховного владыку, покоящегося на троне. Но не возбранялось, не воспрещалось в кронстве по своему усмотрению подбирать гостей.

– Не слишком ли много позволяет себе этот ярл? – Капал яд советник, прекрасно зная и понимая, какие именно чувства сейчас переполняют кронинга. – Кем он себя возомнил?

– Он феодал, и преданный вассал; он армии нашей маршал. – Буркнул кронинг, и осушил третий по счёту бочонок.

– Незаменимых нордов не бывает. – Ответствовал советник, продолжая двигаться в избранном им направлении.

– Оставь. – Отрезал кронинг, дав понять, что разговор сей ему глубоко нелицеприятен – на душе и так скребли кошки, а тут ещё советник озвучивает это вслух.

Нынешний тезорианский кронинг не был плохим правителем; просто он был несколько не самостоятелен в принятии некоторого рода решений, и привык полагаться на опыт более толковых, более мудрых нордов, оттого частенько созывал альтинг для принятия важных дел, вынесенных им же на обсуждение. Ничто человеческое было кронингу не чуждо – в том числе зловредность и прочие пороки. Его бы воля – убрал бы кронинг непокорного, порой слишком независимого ярла с глаз долой. Но кронинг был также и умён, и ясно понимал, что такой норд, как Кристиан, ему всегда пригодится. Но посылал кронинг князя на самые ответственные задания, давая самые безрассудные поручения. И одна половина кронинга захлёбывалась от зависти, но другая ой как радовалась и даже хлопала в ладоши. Хорошим был кронинг в кронстве Тезориания, но пасовал из-за того, что есть некто, кто гораздо больше имеет прав на трон ввиду имеющихся качеств и достоинств. Имеет – но не предъявляет, поскольку скромен, не заносчив, отзывчив и не сеет ни семени смуты. Стыдился и печалился кронинг оттого, что есть кто-то, кто лучше него – пусть и не во всём, но во многом. И должное следует отдать тому владыке, ибо щедро одарил он князя и ставил в пример, да в целом правителем он был миролюбивым. Правда, не всегда он пресекал речи вроде тех, что нёс сегодня его советник. Несколько труслив и слаб, но не зол, не коварен в своих мыслях был кронинг. Прогнал он сейчас от себя все плохие думы – но прогонит ли завтра?

Между тем, наступил полдень, и почти всё уже было готово к празднеству – кроме, разве что, кушаний, да невеста с женихом всё ещё прихорашивались каждый в своих покоях.