Сеанс гипноза

– Свят, свят, свят… – произнес мужик, неистово крестясь.

Все-таки падающие хлопья привлекали больше ребенка из кареты, нежели люди, бесцеремонно рассматривающие его, он снял малахай и подставил курчавую голову под снег, затем лицо, жмурился и морщился.

– Пойдем отсюдова… Нечистый в коробе! – сказал шепотом отец.

Схватив за шиворот сына, потащил его подальше, оглядываясь и крестясь.

– Пошто дверь-то открыл, неслух? – послышался из кареты строгий мужской голос. – Без того студено.

В следующий миг рука взрослого человека цапнула за одежду черного ребенка и грубо вернула в карету, затем захлопнула дверцу.

– Трогай! – крикнули снаружи.

Карета вновь понеслась по бескрайнему снежному морю.

Уткин Степан, приказной человек при купце Рагузинском, измаялся в длинной дороге из самой Турции, которая пролегала не напрямки через море и Азов, а окольным, сухим путем. Он вез двух арапчиков к царскому двору, братьев по крови, двух сыновей эфиопского князя, которых Рагузинский промыслил с великим страхом от турок и опасностью для жизни. Царь Петр возжелал, чтобы ему доставили в Константинополь нескольких арапчат, отписал в Турцию, а Рагузинский сошелся правдами и неправдами с управляющим сералем, где содержались и обучались слуги султана, и выкупил трех понравившихся мальчиков. Арапчики при дворе – дань моде, которая пришла не только с Востока, а и с Запада, где при дворах королей и знатных вельмож находились в услужении чернокожие рабы.

Уткин поуютнее устроился в карете, укутавшись длинношерстной шкурой, уставился на Ибрагима, а тот упорно изучал свою ладошку.

– Сколь тебе говаривать, – сонно пробормотал Уткин, – то снег. В руках тает, потому как снег он.

Ибрагим не понимал русскую речь. Он разумный, ловкий, любознательный. Завидев падающий снег, пришел в великое изумление и на кратких стоянках норовил потрогать его руками и языком. Второй – злой, затаился в углу кареты и только белками глаз ворочал. Третий… скончался по дороге! Простудился и помер. И чего теперь государю говорить? Ох, не погладит по голове, кабы вовсе ее не снес. Вина ведь на Уткине: недоглядел! Арапчики солнцем прожарены, оттого и черны, Рагузинский наказывал в тепле их содержать. Да разве ж Уткин мог предположить, что российские земли окажутся губительны для арапчат? Не послушал Рагузинского и… везет теперь двоих! Вдруг лик его посветлел, он сказал вслух: «А скажу-ка я государю, что арапчик захворал черной оспой! От нее и помер».

Но, подумав, вздохнул тяжко: «Ну да, а государь скажет: “А как же ты, Уткин, и енти арапчики не захворали? Нешто я дурак? Обмануть меня вздумал?” Не миновать мне плетей».

У Степана заранее ныла спина. Он поежился и уставился на арапчат исподлобья и с неприязнью, будто они виноваты, что третий умер. Старший дремал – дорога убаюкала, а младший – вертелся, вертелся… Путешествие подходило к концу, а радости возврату на родину нет. Сколько страху-то натерпелся Уткин! Одно то, что вез украденных у султана арапчат через турецкие земли да с посланиями тайными, грозило… Уткин перекрестился, вознося благодарение господу за защиту.

От неподвижности занемело тело, да холод пробирал в немецком платье, не помогали ни шубы, ни шкуры. Однако дельная мысль пришла в голову Уткина. Если Петр спросит про третьего арапчика, Степан скажет, что помер тот от оспы, и на том стоять будет да крест целовать, а если не спросит, так и докладывать незачем. Немного успокоившись, Уткин задремал.

Ибрагим сначала скреб пальцем по стеклу, дабы очистить его от морозного узора и смотреть в окошко, но вскоре угомонился, притих. Его головка была полна впечатлений, а живой ум силился понять происходящее. Закутавшись в медвежий мех, он тоже смежил веки. Чем дальше на север простирался путь, тем чаще он видел раскаленный песок под палящим солнцем, которое яростно лизало кожу, множество людей, таких же черных, как он, свободно разгуливающих по родному городу Логону, любимую сестру красавицу Латану, тоже плененную турками… Она прыгнула в море за кораблем, увозившим братьев до ближайшего острова, и плыла, плыла… а расстояние увеличивалось… Вспомнив сестру, Ибрагим заплакал, но очень тихо, чтобы никто не услышал…

* * *

К родному городу Даши Артур примчался на рассвете. В такой час бесполезно кружить по улицам в поисках больницы, да и кто пропустит к больной? Он выбрал удобное место недалеко от дороги, остановил машину среди кустарников и деревьев. Ныла спина и шея. Размявшись, Артур понаблюдал за бледнеющим небом и зачарованно слушал крики петухов. Устроившись удобнее в джипе, задремал с мыслями о Даше…

Давно он не ловил на себе пристальные и удивленные взгляды. Даже забавно стало. Людей можно понять: мулат на запыленных дорогах деревни… пардон, городка, – невидаль еще та. Больницу оказалось найти раз плюнуть. Вообще, городишко можно проехать насквозь минут за пятнадцать, по предположению Артура.

– Веремеева, к тебе пришли, – сообщила раздатчица еды, поставив на пол два эмалированных ведра и вытирая грязным фартуком потное, красное лицо.

– Кто? – спросила Даша.

– Ну… Эта… Негра какая-то… Ой, боже ж мой! Куды ж ты скачешь?

Даша взлетела с кровати, на ходу набрасывая халат, ринулась из палаты, не слушая причитаний. Уткнувшись лицом в грудь Артура, она плакала навзрыд, тот гладил ее по волосам и плечам, приговаривая:

– Даша, ну все, все. Я приехал, обещал и приехал. Успокойся. Пойдем?

– Нет. Не хочу объясняться со всеми этими… врачами и остальными. Хочу смыться потихоньку. Ты на машине?

– Конечно.

– Поставь машину квартала за два вниз, – указала она рукой направление, – и жди. Я приду через полчаса, хорошо?

– Понял.

Она удалялась к корпусу. Ну и видок! Застиранный халат с чужого плеча, тапочки без задников, бабушкина радость (допотопней трудно отыскать), из-под халата торчит ночная рубашка в цветочек. На голове заметил почти зажившую рану, вокруг которой грубо выстрижены волосы. Осунулась, бледная, с синими кругами под глазами… Но это была Дашка.

А в окнах друг над другом в пятиярусном расположении лица. Лица любопытные, нахальные, переговаривающиеся, глядевшие на Артура во все глаза. «Дикари», – подумал он и направился к выходу из больницы.

На втором этаже Дашу обступили женщины:

– Это кто ж такой?

– Друг, – ответила она.

– Ну да! А чего черный негр?

– Мулат.

– А из какой страны?

– Из нашей.

– Да ну! А чего он здесь делает?

– Проездом.

– А чего обнимал тебя?

– Руки есть, – злилась Даша.

– Ох, говорят, негры палки кидают… мечта! – потягиваясь, сказала моложавая и краснощекая толстуха.

– Какие палки? – не поняла Даша.

– Не знаешь? Да ты баба или девка? – хихикала краснощекая. – Ну, в койке бабам. Мне бы сейчас этого негра… я бы его ухайдокала.

От хохота едва не разлетелось здание.

– Тьфу, бисови девки! Штоб языки у вас поотсыхали! – замахала клюкой бабка в беленьком платочке и в шерстяных чулках (в жару-то!). – Штоб вам повылазило, паскудницы! Ах, срамницы! Тьфу, прости господи!

«Бисови девки» тряслись, хохоча и повизгивая, Даша хмурилась.

– А ты пробовала? – спросила краснощекая, когда хохот пошел на убыль.

– Что?

– Негра этого? Как мужик он как, а?